5. Наука и философский материализм

Материализм (выше это уже отмечалось) есть адекватное науке мировоззрение, мировоззренческая позиция. Естествознание, например, порождает материализм, даже если ученый не отдает себе в этом отчета. Это так называемый стихийный материализм. Как подметил тот же Энгельс, в пределах своей науки ученый всегда является непреклонным материалистом, хотя за ее пределами — отнюдь не обязательно. Вне стен своей лаборатории он может оказаться не только идеалистом, но даже благочестивым правоверным христианином [25]. К этому, вопреки Энгельсу, стоило бы добавить, что крайне нежелательно, более того, вредно, если ученый пытается жить в строгом соответствии со своими материалистическими установками и за стенами лаборатории. Тогда другие люди превращаются для него в «тела», «вещи», «организмы», на которые допустимо переносить все приемы и методы деятельности, которые он профессионально использует в своей лаборатории.

Каковы, однако, механизмы, приводящие к тому, что позиция материализма оказывается органически присущей науке? Говоря в общем, это связано со спецификой науки как способа освоения человеком мира, со свойственным ей подходом к действительности и характером связей между познанием и деятельностью, знанием и практикой. Известно, что любой акт производственной деятельности есть всегда превращение некоторого исходного материала в продукты. При этом в продукте находит воплощение цель, то есть некоторая совокупность ожиданий человека. Сплошь и рядом, однако, реальный результат деятельности оказывается совсем не таким, каким предполагается. Возникает разрыв между ожиданиями и результатами. Почему это происходит? По многим причинам, но в первую очередь потому, что материал имеет свою собственную «жизнь», которая и ставит границы нашей деятельности. Кстати, сопротивление этой «внутренней природы» материала, границы, которые она ставит деятельности человека, и служат основой наивного, стихийного материализма. Очевидно, это и почва, из которой произрастает наука. Так, традиционной и основной формой выделения науки в системе культуры общества является ее интерпретация как формы познания законов действительности. Утверждается, что открытие законов составляет главную задачу или цель всякой науки.

Но научные законы в своей основе имеют обнаруживаемые в практике и эксперименте постоянно воспроизводимые явления, инвариантные относительно возможных преобразований изучаемого материала. Анализ вопроса в генетическом аспекте показывает, что формированию научных дисциплин обычно предшествовало обнаружение в процессах практической деятельности некоторых повторяющихся моментов, проявлявшихся при оперировании с целыми классами объектов. Например, подброшенное тело всегда падает на землю, некоторые признаки растений и животных всегда наследуются при скрещивании и т.п. Конечно, чаще всего человек обращал внимание на эти «инварианты» тогда, когда в практической деятельности возникали ситуации разрыва. Скажем, еще флорентийские колодезники времен Галилея обнаружили, что вода в трубах насосов не поднимается на высоту, большую восемнадцати локтей над уровнем водоема (около 10 м). Данное явление было первоначально осознано как результат ограниченности действия особой силы — «боязни пустоты», присущей самой природе, которая и начинает исследоваться сначала Галилеем, а потом Торричелли. Из этих исследований впоследствии, как известно, формируется целая отрасль физики — аэростатика, то есть наука о законах, которым подчинены свойства газов.

Таким образом, материализм и мировоззрение науки — величины совершенно тождественные. Материализм есть мировоззренческое основание науки и, добавим, практики. Ученый, выступая в этой своей роли, с необходимостью оказывается материалистом. Убеждение в объективном существовании внешнего мира выступает здесь важной предпосылкой и одновременно следствием решения ученым его профессиональных задач. Наука без убеждения в объективном существовании мира просто не могла бы существовать. Она превратилась бы в мифотворчество, поэзию. То же самое следует сказать о допущении принципиальной познаваемости объективной реальности. Без этого убеждения деятельность ученого просто потеряла бы смысл. Не случайно в период своего конституирования (ХVII) наука осознается как форма служения истине, выдвигает своих героев и мучеников этого служения.

Абсолютное большинство ученых, как правило, отчетливо осознают указанное обстоятельство либо молчаливо его подразумевают. Речь, таким образом, идет об основаниях науки, об основных установках научного мировоззрения. Кроме того, подобное видение действительности присуще и всем видам производственной материальной практики и формирующемуся на их основе здравому смыслу, обыденному сознанию.

Вывод, который можно сделать исходя из сказанного, заключается в том, что «великий основной вопрос всей, в особенности новейшей философии… вопрос об отношении мышления к бытию» (Энгельс Ф.) продуктивен, в смысле отдачи примата первенства тому или другому, только в двух отношениях. Во-первых, постулирование первичности материи означает, что мыслящий субъект принимает арефлексивную позицию, полагает предмет мышления существующим вне сознания, независимо от него, «сам по себе». Отдание примата мышлению (идеальному) соответственно переводит мыслящего субъекта в рефлексивную позицию, делая его тем самым философом, а не практиком или ученым. Поскольку данные позиции взаимно исключают друг друга (одновременно их занимать нельзя, они определяют существенно разные типы мировосприятия), постольку правомерно их противопоставление, точнее, задание «первичности» той или другой. Во-вторых, этот вопрос можно посчитать «великим основным вопросом» всего научного сознания, так сказать, всей научной рациональности. Причем нужно еще внести уточнение относительно уместности здесь формы вопроса. Ведь для сложившейся, занявшей свою «социокультурную нишу» классической науки материалистическая позиция — вне вопросов. Она есть нечто само собой разумеющееся.

И тем не менее существует определенный ракурс, или подход, в границах которого рассуждения Ф.Энгельса о «великом основном вопросе философии» вполне оправданны. Все дело в том, каковы эти границы. Прежде всего отметим, что философская рефлексия по поводу мировоззрения науки вполне может его проблематизировать, т.е. ставить под вопрос. Как и во всех других случаях стимуляции философской рефлексии, это происходит в ситуациях разрыва деятельности, иными словами, при таких обстоятельствах, когда появляются сомнения в адекватности некоей мировоззренческой формы, в данном случае — материализма как мировоззренческой установки науки.

Классическим примером может послужить ситуация революции в естествознании (физике) на рубеже ХIХ—ХХ вв. Своей предпосылкой эта революция имела серию выдающихся открытий: делимости атома, электрона, радиоактивности и др. Эти открытия показали, что атомы не являются последними, неделимыми частицами вещества, как считалось раньше, что масса элементарной частицы не является чем-то абсолютным и постоянным, что она меняется в зависимости от скорости и т.д. Оказалось, что многие термины физики и математики не имеют наглядного чувственного эквивалента, что свойства явлений микромира существенно различаются в зависимости от класса приборов, с помощью которых они исследуются (квантово-волновой дуализм), и т.д.

Поскольку же материя и ее механистическая модель отождествлялись, из вновь сложившейся в науке ситуации начали делать выводы, согласно которым «материя исчезла», атом дематериализуется и т.п. Как выражался великий французский математик А.Пуанкаре, современник революции в естествознании, «все, что не мысль, есть чистое ничто». Показательным и отнюдь не случайным в этих обстоятельствах стало появление целой плеяды «философствующих» естествоиспытателей, прежде всего из числа «открывателей», творцов неклассической науки: Э.Маха, А.Пуанкаре, А.Энштейна, В.Ост­вальда, Н.Бора и др. Обращение их к философии объясняется тем, что революция затронула сами мировоззренческие основания науки. В данной связи оказался вполне адекватным вывод В.И.Ленина, сделанный им в книге «Материализм и эмпириокритицизм» о гносеологическом, философском статусе категории «материя». Согласно Ленину, «материя есть философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них» [21].

Однако принципиальный недостаток ленинской работы, впрочем, присущий всему марксизму (у Ленина, как у всякого прозелита и догматика, он приобрел лишь совершенно отчетливый и законченный вид), заключался в абсолютизации материалистической позиции, в абсолютном противопоставлении арефлексивной позиции позиции рефлексии (идеализму). «Новейшая философия,— говорил Ленин,— так же партийна, как и две тысячи лет тому назад. Борющимися партиями по сути дела, прикрываемыми гелертерски шарлатанскими новыми кличками или скудоумной беспартийностью, являются материализм и идеализм» [21]. Характерно и название статьи, почитавшейся «философским завещанием» Ленина,— «О значении воинствующего материализма». Вообще оценки Лениным идеализма и философов-идеалистов, как правило, сопровождались оскорблениями, выраженными в более или менее нормативной лексике.

Полной аналогией Ленину в данных обстоятельствах был бы человек, попытавшийся бы дезавуировать и противопоставить одно полушарие головного мозга другому, так как их функции (факт, установленный физиологическими и психологическими исследованиями) различны: правое управляет возникновением зрительных и пространственных образов, левое — звуковой речью и абстрактным мышлением. Если материализм — это «зрение», то идеализм — «умозрение», или, говоря словами Платона, беседа души самой с собой о былых встречах с Богом. Так что с точки зрения культуры уничижение одной из этих позиций столь же нелепо, как уничижение, допустим, левого полушария по отношению к правому: с позиции физиологии их функции взаимодополнительны.

«Воинственность» ленинского материализма, его богоборчество, характеристика идеализма как враждебной партии определяются двумя взаимосвязанными обстоятельствами. Во-первых, свойственным марксизму в целом революционаризмом, установкой на тотальное преобразование социально-политического строя, позицией практика-революционера. Когда Маркс говорит: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»,— он имеет в виду, конечно, философов-идеалистов. В знаменитом тезисе присутствует прямая полемика с гегелевским: «Когда философия начинает рисовать своей краской по серому — это показывает, что некоторая форма жизни постарела, и своим серым по серому философия может не омолодить, а лишь понять ее; сова Минервы начинает свой полет лишь с наступлением сумерок» [10]. По своей внешней теоретико-познавательной форме задача, которую поставил перед собой Маркс, была задачей собственно научного типа — открыть законы развития человеческой истории, что, в свою очередь, в качестве мировоззренческой установки предполагало, конечно, материализм. Маркс попытался перенести в сферу социальной практики гносеологический опыт современного ему естествознания, эффективность которого становилась достаточно очевидной. В этом смысле очень удачной выглядит метафора научного социализма как «паровой машины новой истории». Религия, будучи по своей сути основанием традиционных ценностей, исходя из целей революционного преобразования действительности должна была быть сокрушена и посредством «оружия критики», и посредством «критики оружием».

Во-вторых, философия и религия произрастают на одном поле — поле рефлексии. «Бог,— говорил Гегель,— есть результат философии» [12]. Но все же это существенно разные формы общественного сознания. Марксистская критика, например, видела одну из основных ошибок Фейербаха в том, что последний посчитал гегелевскую философию «переряженной» религией, превращенной в логику, «рациональную мистику». Чем же в таком случае объяснить резкое неприятие, почти на грани патологии, философского идеализма В.И.Лениным? Оно очень напоминает отношение фанатически настроенного приверженца одной религиозной конфессии к иноверцам. Материализм для него — воплощение абсолютной истины, идеализм же — злокозненная ложь: «Оторвать учение Энгельса об объективной реальности времени и пространства от его учения о превращении «вещей в себе» в «вещи для нас», от его признания объективной и абсолютной истины, именно: объективной реальности, данной нам в ощущении,— от его признания объективной закономерности, причинности, необходимости природы,— это значит превратить целостную философию в окрошку… Человек и природа существуют только во времени и пространстве, существа же вне времени и пространства, созданные поповщиной и поддерживаемые воображением невежественной и забитой массы человечества, суть больная фантазия, выверты философского идеализма, негодный продукт негодного общественного строя» [21].

Подобный «ваххабизм» тем более требует объяснения, что сами ученые, материалисты, по определению, проявляли к идеализму гораздо большую комплиментарность, за что и заслуживали от Ленина всевозможные клички, вроде «дипломированных лакеев поповщины».

Ответ заключается в том, что марксизм, вопреки его создателям, не стал формой научного знания. В самом деле он не соответствует большинству из приведенных выше критериев научности. Не будучи наукой, но претендуя на роль учения, преобразующего мир, он должен был занять и реально занял социокультурную нишу религии. «Научный», атеистический по внешним реквизитам коммунизм, вопреки рационалистическим формулам его создателей, обернулся полным социологическим подобием религии, неким воплощением протестантской церкви Антихриста. Отсюда, между прочим, известные эксцессы в отношении большевиков к Христовой церкви, аналоги которым (сопоставимо меньших, конечно, масштабов) отыскиваются разве что в эпохе религиозных войн. Логика марксистской мысли повторила эволюцию антропологического материализма Л.Фейербаха. Но если последний, отталкиваясь от материализма, атеизма и философии как «универсальной науки», пришел к утверждению новой религии — культу любви человека к человеку (за что и подвергся критической порке со стороны марксистов), то марксизм реализовался как религия ненависти человека к человеку, культ социального насилия.

В сектантски яростном отношении В.И.Ленина к философскому идеализму сказалась общая социальная ориентация марксистской доктрины на «трудящиеся массы», пролетариат как орудие революционного преобразования общества. Но сознание масс, или массовое сознание,— это обыденное сознание, представляющее собой конгломерат взглядов и мнений, возникших в ходе повседневной, будничной деятельности людей. Это так называемый здравый смысл. В нем стихийным образом накапливается опыт практики и общения, составляющий необходимую предпосылку нормальной жизнедеятельности сообщества. В обыденном сознании находят отражение внешние, эмпирически данные связи и отношения явлений действительности, фиксируемые в формах традиций, в пословицах, поговорках, «народной мудрости» и т.п. Отсюда и проистекают специфические особенности обыденного сознания: его конкретность, узость границ приложимости заключенного в нем социально-практического опыта, противоречивость, догматизм, некритичность. Определяющей для его формирования выступает арефлексивная позиция. Поэтому мировоззренческим основанием обыденного сознания выступает стихийный материализм, или наивный реализм. Ленин, жестко противопоставляя обыденное сознание идеализму, писал: «Наивный реализм всякого здорового человека, не побывавшего в сумасшедшем доме или в науке у философов-идеалистов, состоит в том, что вещи, среда, мир существуют независимо от нашего ощущения, от нашего сознания, от нашего Я и от человека вообще», добавляя, что «наивное» убеждение человечества сознательно кладется материализмом в основу его теории познания [21].

Идеализм, будучи тождествен рефлексивной позиции, конечно, создавал препятствия для воздействия марксистской доктрины на своего адресата — «пролетариат», так как по своей сути разрушителен для наивного реализма, а поэтому и должен был восприниматься проповедниками марксизма как ересь. Они, однако, не вспоминали, а точнее, забывали, в смысле З.Фрейда, слова не менее «марксистского» марксиста — Ф.Энгельса: «Но здравый человеческий рассудок, весьма почтенный спутник в четырех стенах своего домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, лишь только он отважится выйти на широкий простор исследования» [25].