философия / Классики(запад) / Современная / Позитивизм / Рассел / Исследование значения и истины

Б. Рассел. Исследование значения и истины AN INQUIRY INTO

MEANING AND

TRUTH

BERTRAND RUSSELL

BOOK

PRODUCTION

WAR ECONOMY

STANDARD

LONDON 1940

БЕРТРАН РАССЕЛ

ИССЛЕДОВАНИЕ ЗНАЧЕНИЯ И ИСТИНЫ)

Общая научная редакция

и примечания

Е. Е. Ледникова

идея-п p e с с

дом интеллектуальной книги МОСКВА 1999

ББК 87.3 P 24

Издание выпущено при поддержке Института «Открытое общество» (Фонд Сороса) в рамках мегапроекта «Пушкинская библиотека»

This edition is published with the support of the Open Society Institute within the framework of "Pushkin Library" megaproject

Редакционный совет серии «УНИВЕРСИТЕТСКАЯ БИБЛИОТЕКА»

H. С. Автономова, Т. А. Алексеева, М. А. Андреев, В. И. Бахмин, М. А. Веденяпина,

Е. Ю. Гениева, Ю. А. Кимелев, А. Я. Ливергант, Б. Г. Капустин, Ф. Пинтер, А. В. Полетаев,

И. М. Савельева, Л. П. Репина, А. М. Руткевич, А. Ф. Филиппов

«UNIVERSITY LIBRARY» Editorial Council

Natalia Avtonomova, Tatiana Alekseeva, Mikhail Andreev, Vyacheslav Bakhmin, Maria Vedemapma, Ekaterina Genieva, Yuri Kimelev, Alexander Livergant Boris Kapustin, Frances Pinter, Andrei Poletaev, Irina Savelieva, Lorina Repina, Alexei Rutkevich, Alexander Filippov

РАССЕЛ Бертран

P 24

ИССЛЕДОВАНИЕ ЗНАЧЕНИЯ И ИСТИНЫ. Перевод с англ. Ледникова E. E., Никифорова А. Л. — М.: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги, 1999. — 400 с.

ISBN 5-7333-0014-0

Книга выдающегося британского мыслителя XX в. Бертрана Рассела посвящена комплексу логико-философских и теоретико-познавательных проблем, которые, в традициях британского эмпиризма, интенсивно обсуждались в 30-е и 40-е годы в русле аналитической философии. Автор рассматривает широкий спектр вопросов, связанных с опытным знанием, истиной, функционированием языка как средства познания. По многим вопросам Рассел высказывает оригинальные суждения, которые не встречаются у других приверженцев аналитической философии.

Книгу с интересом прочтут все, интересующиеся эмпирическими течениями философии XX в., аналитической философией и философией обыденного языка.

ББК 87.3

0 Перевод с англ. Ледникова Е. Е., Никифорова А. Л. с Общая редакция и примечания Ледникова E. E. о Художественное оформление Жегло С., 1999 « Идея-Пресс, 1999 с Дом интеллектуальной книги, 1999

Содержание

Предисловие...............7

Введение................8

I. ЧТО ТАКОЕ СЛОВО?.............21

И. ПРЕДЛОЖЕНИЯ, СИНТАКСИС И ЧАСТИ РЕЧИ.....29

Ш. ПРЕДЛОЖЕНИЯ, ХАРАКТЕРИЗУЮЩИЕ опыт......49

IV. ОБЪЕКТНЫЙ язык.............65

V. ЛОГИЧЕСКИЕ СЛОВА............83

VI. СОБСТВЕННЫЕ ИМЕНА............ιοί

VII. ЭГОЦЕНТРИЧЕСКИЕ ПОДРОБНОСТИ........117

VIII. ВОСПРИЯТИЕ и ЗНАНИЕ...........127

IX. ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ.......143

X. БАЗИСНЫЕ СУЖДЕНИЯ............151

XI. ФАКТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ.........165

XII. АНАЛИЗ ПРОБЛЕМ, КАСАЮЩИХСЯ СУЖДЕНИЙ.....183

XIII. ЗНАЧИМОСТЬ ПРЕДЛОЖЕНИЙ..........187

XIV. ЯЗЫК КАК ВЫРАЖЕНИЕ...........227

XV. НА ЧТО ПРЕДЛОЖЕНИЯ «УКАЗЫВАЮТ».......239

XVI. Истинность и ложность. ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ ОБСУЖДЕНИЕ. . 253

XVII. ИСТИНА и опыт.............265

XVIII. ОБЩИЕ МНЕНИЯ.........: . . . . 277

XIX. ЭКСТЕНСИОНАЛЬНОСТЬ и АТОМИСТИЧНОСТЬ.....291

XX. ЗАКОН ИСКЛЮЧЕННОГО ТРЕТЬЕГО........309

XXI. ИСТИНА И ВЕРИФИКАЦИЯ...........327

XXII. ЗНАЧИМОСТЬ и ВЕРИФИКАЦИЯ.........347

ххш. ОПРАВДАННАЯ УТВЕРЖДАЕМОСТЬ........361

XXIV. АНАЛИЗ................371

XXV. ЯЗЫК И МЕТАФИЗИКА......... . . . 387

Предметный указатель.............395

ПРЕДИСЛОВИЕ

ЭТА КНИГА создавалась в течение нескольких лет, причем наиболее интенсивно — в периоды учебных занятий. В 1938 г. часть материала я изложил в курсе лекций «Язык и факт», прочитанном в Оксфордском университете. Эти лекции послужили основой для ряда семинаров в Чикагском университете в 1938-1939 гг. и в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе в 1939-1940 гг. Дискуссии на этих семинарах значительно расширили мое понимание обсуждаемых проблем и позволили ослабить акцент, который я обычно делал на лингвистических аспектах данной темы. Я должен высказать общую благодарность всем тем — как профессорам, так и студентам, — кто своей дружеской критикой помог мне (я надеюсь) избежать ошибок и неточностей. Особенно это относится к сотрудникам университета Чикаго, где семинар часто посещали профессора Карнап и Моррис, а некоторые аспиранты обнаружили большие философские способности. Благодаря этому проходившие дискуссии могут служить образцом плодотворного сотрудничества. Мистер Норман Долки, посещавший семинары в обоих городах, затем прочитал всю книгу в рукописи, и я чрезвычайно благодарен ему за тщательную и стимулирующую критику. Наконец, летом 1940г. я написал эти лекции в память об Уильяме Джеймсе, отчасти опираясь на собранный материал и перерабатывая всю проблематику.

Что касается моего метода, то — как заметит читатель — я больше симпатизирую логическому позитивизму, нежели любой другой из существующих философских школ. Однако в отличие от него я гораздо большее значение придаю работам Беркли и Юма. Настоящая книга явилась результатом попытки объединить позицию, восходящую к Юму, с методами, рожденными современной логикой.

ВВЕДЕНИЕ

ДАННАЯ РАБОТА была задумана как исследование некоторых проблем, касающихся эмпирического познания. В отличие от традиционной теории познания, метод, используемый здесь, придает большое значение лингвистическим соображениям. Я намереваюсь рассмотреть роль языка в связи с двумя основными проблемами, которые — предварительно и не очень точно — можно сформулировать следующим образом:

I. Что подразумевают под «эмпирическим свидетельством истинности некоторого суждения»?

П. Что можно вывести из факта существования такого свидетельства?

Здесь, как это обычно бывает в философии, первая трудность заключается в том, чтобы увидеть, что проблема действительно трудна. Если вы спросите человека, плохо знакомого с философией: «Откуда вы знаете, что у меня два глаза?», он или она ответит: «Что за глупый вопрос! Да я это вижу!» Не следует думать, что по окончании нашего исследования мы придем к чему-то радикально отличному от этой нефилософской позиции. Мы лишь увидим сложную структуру в том, что считали простым, осознаем полутона неопределенности в ситуациях, не вызывавших ранее сомнений, обнаружим, что сомнение оправдано гораздо чаще, чем мы думали, и убедимся в том, что даже наиболее правдоподобные посылки способны приводить к неправдоподобным заключениям. В итоге ясное сомнение встанет на место неясной уверенности. Имеет ли такой результат какую-либо ценность — вопрос, на котором я не буду останавливаться.

8

_______^_____________________________________________Введение

Как только мы всерьез беремся за рассмотрение наших двух вопросов, на нас сразу же обрушиваются трудности. Возьмем выражение «эмпирическое свидетельство истинности суждения». Если мы не придем к выводу о том, что наш вопрос вообще поставлен ошибочно, то эта фраза потребует от нас уточнить слова «эмпирический», «свидетельство», «истина», «суждение».

Начнем с «суждения»1. Суждение есть нечто такое, что может быть высказано в любом языке: «Сократ смертен» и «Socrate est mortel» выражают одно и то же суждение. И в одном языке суждение может быть выражено разными способами, скажем, различие между «Цезарь был убит в иды марта» и «в иды марта случилось так, что Цезарь был убит» имеет чисто словесный характер. Таким образом, две словесные формы могут иметь «одно и то же значение». Поэтому в первом приближении мы можем определить «суждение» как «все предложения, имеющие то же значение, что и данное предложение».

Теперь мы должны определить выражения «предложение» и «обладать одним и тем же значением». Оставим пока последнее и спросим: что такое предложение? Это может быть отдельное слово или, чаще всего, некоторое количество слов, составленных вместе согласно законам синтаксиса. Его отличительная особенность состоит в том, что оно выражает утверждение, отрицание, приказ, пожелание или вопрос. Однако, с нашей точки зрения, еще более примечательно то, что мы можем понять, о чем говорит предложение, если знаем значения входящих в него слов и правила синтаксиса. Таким образом, наше исследование должно начаться с анализа слов, а затем перейти к синтаксису.

Прежде чем входить в какие-либо детали, можно высказать некоторые общие замечания о природе нашей проблемы, способные помочь нам осознать ее значение.

Наша проблема представляет собой одну из проблем теории познания. Что такое теория познания? Все, что мы знаем, или счита-

1 В оригинале — «proposition», что в логической литературе принято с 60-х годов переводить как «суждение», (См. Л. Чёрч. Введение в математическую логику. ИЛ., М„ 1960, с. 10.) — Прим. перев.

Введение

ем, что знаем, относится к некоторой специальной науке. Но тогда что остается на долю теории познания?

Существуют исследования двух разных видов, каждый из которых важен и имеет право называться «теорией познания». Легко запутаться, если не установить с самого начала, к какому из этих двух видов исследования принадлежат ваши рассуждения. Поэтому я скажу несколько слов в пояснение того, что имеется в виду.

В теории познания первого вида мы принимаем научное истолкование мира не в качестве безусловно истинного, а в качестве наилучшего из того, что у нас есть. Мир, представляемый наукой, включает в себя некоторый феномен, называемый «знанием», и теория познания в ее первой форме старается понять, что это за феномен. С позиции внешнего наблюдателя, это особенность живых организмов, которая проявляется все более ярко по мере того, как организмы становятся все более сложными. Ясно, что знание есть отношение организма к внешней среде или к части самого себя. Все еще занимая позицию внешнего наблюдателя, мы можем отличить чувственное знание (perceptive awareness) от знания-привычки. Чувственное знание есть разновидность «чувственности», которая не ограничивается только способностями живого организма, но может быть усилена посредством научных инструментов или чего угодно. Чувственность заключается в том, что при наличии стимула определенного рода животное или какое-либо существо ведет себя так, как не ведет себя в отсутствие этого стимула.

Кошка ведет себя особым образом в присутствии собаки; это позволяет нам говорить, что кошка «воспринимает» собаку. Однако гальванометр ведет себя особым образом при наличии электрического тока, тем не менее мы не говорим, что он «воспринимает» электрический ток. Различие между двумя этими случаями связано со «знанием-привычкой».

Предметы неживой природы, пока их физическое строение остается неизменным, на одни и те же стимулы всегда реагируют одинаково. Напротив, животное при столкновении с повторяющимся стимулом сначала обнаруживает какую-то реакцию, однако посте-

10

________________________________________________________Введение

пенно характер этой реакции будет изменяться до тех пор, пока не достигнет (хотя бы временно) некоторой устойчивости. Когда эта устойчивость достигнута, животное приобрело некоторую «привычку». Каждое поведение опирается на то, что — с бихевиористской точки зрения — можно считать верой в общий закон или даже (в некотором смысле) знанием такого закона, когда вера оказывается истинной. Например, собака, которая научилась вставать на задние лапы и выпрашивать еду, с точки зрения бихевиориста, верит в общий закон: «после запаха еды и выпрашивания появляется еда; после одного запаха еда не появляется».

То, что называют «обучением на опыте», характерном для живых организмов, это то же самое, что и приобретение привычки. Собака на опыте узнает, что человек может открыть дверь, поэтому когда она хочет выйти, она лает на хозяина вместо того, чтобы скрестись в дверь. «Знаки» зависят, как правило, от привычек, усвоенных благодаря опыту. Голос хозяина для собаки является его знаком. Можно сказать, что А есть «знак» В, если А вызывает поведение, которое было бы вызвано самим В, но которое не вызывается Л самим по себе. Следует допустить, однако, что действие некоторых знаков не зависит от опыта: на некоторые запахи животные реагируют адекватно объектам, издающим эти запахи, даже если они никогда не воспринимали самих этих объектов. Поэтому точно определить понятие «знак» довольно трудно как вследствие этого соображения, так и благодаря отсутствию удовлетворительного определения понятия «адекватного» поведения. Однако в общем приблизительно ясно, что имеется в виду, и мы увидим, что язык есть разновидность «знака».

Если поведение организма стимулировано знаками, можно выявить расхождение между «субъективным» и «объективным», а также различие между «знанием» и «ошибкой». Субъективно Л есть знак В для организма 0, если при наличии Л организм 0 ведет себя адекватно В. Объективно Л есть знак В, если Л в действительности сопровождается или предшествует В. Когда Л субъективно является знаком В для организма 0, мы можем сказать, что — с бихевиористской точки зрения — 0 «верит» в общее суждение «Л всегда

11

Введение

сопровождается или предшествует В», однако эта вера будет «истинной» лишь в том случае, когда А объективно является знаком В. Животные могут быть обмануты зеркальными отображениями или запахами. Эти примеры показывают, что, с нашей точки зрения, различия «субъективное-объективное» и «знание-ошибка» возникают в поведении животных на очень ранней стадии. На этой стадии и знание, и ошибка являются наблюдаемыми отношениями между поведением организма и окружающей средой.

Теория познания рассматриваемого вида имеет оправдание и ценность в своих границах. Однако существует теория познания другого вида, которая идет гораздо глубже и обладает, как мне представляется, гораздо большим значением.

Когда бихевиорист наблюдает действия животных и решает, демонстрируют они знание или ошибку, он думает о себе не как о некотором животном, а как о предположительно безошибочном регистраторе действительных событий. Он «знает», что животные обмануты отражением, и считает, что сам он не может быть обманут подобным образом. Забывая о том, что он — организм, подобный другим организмам, — наблюдает, он набрасывает ложный покров объективности на результаты своих наблюдений. Как только мы вспомним о возможности ошибки наблюдателя, мы сразу же впустим змия-искусителя в бихевиористский рай. Змий нашептывает сомнения, которые ему нетрудно обосновать, обратившись к священным текстам науки.

В своей наиболее канонической форме научные священные тексты воплощены в физике (включая физиологию). Физика заверяет нас, что явления, которые мы называем «воспринимающими объ-сктами», находятся в конце длинной каузальной цепочки, начинающейся с объекта, и если чем-то похожи на объект, то в особом чрезвычайно абстрактном смысле. Все мы начинаем с «наивного реализма», т. е. с учения о том, что вещи таковы, какими они кажутся. Мы полагаем, что трава зеленая, камень твердый, а снег холодный. Однако физика говорит, что зеленость травы, твердость камня и холодность снега — это не та зеленость, твердость и холодность, которую мы познаем в нашем опыте, а нечто совершенно иное. Наблюдатель, которому кажется, что он наблюдает камень,

12

_______________________________________________ Введение

на самом деле, если верить физике, наблюдает воздействие камня на себя. Таким образом, наука вступает в столкновение сама с собой: стремясь к высшей объективности, она впадает в субъективность против своей воли. Наивный реализм ведет к физике, а физика, если она верна, показывает, что наивный реализм ложен. Следовательно, если наивный реализм истинен, то он ложен; поэтому он ложен. Таким образом, когда бихевиорист думает, что он фиксирует наблюдения, относящиеся к внешнему миру, на самом деле фиксирует наблюдения, относящиеся к происходящему в нем самом.

Такие рассуждения пробуждают сомнения и приводят нас к критическому анализу того, что считается знанием. Этот критический анализ осуществляется «теорией познания» во втором смысле этого слова или, как ее также называют, «эпистемологией».

Первый шаг такого анализа состоит в упорядочении того, что, как нам представляется, мы знаем, таким образом, что сначала идет то, что мы узнаем раньше, а затем из него вытекает то, что мы узнаем позднее. Однако этот порядок не столь ясен, как может показаться. Он не совпадает с логическим порядком и тем более с порядком открытий, хотя связан и с тем и с другим. Проиллюстрируем это несколькими примерами.

В чистой математике логический порядок и порядок познания совпадают. В трактате, скажем по теории функций, мы верим тому, что говорит автор, поскольку он дедуцирует это из более простых суждений, которые уже усвоены. Можно сказать, что причина наших убеждений оказывается одновременно их логическим основанием. Но это неверно для начал математики. Логики редуцировали необходимые предпосылки к очень небольшому числу чрезвычайно абстрактных символических суждений, которые трудно понять и в которые сами логики верят только потому, что считают их логически эквивалентными большому числу более знакомых им суждений. Тот факт, что математику можно дедуцировать из этих посылок, ни в коей мере не является причиной нашей веры в истинность математики.

То, чего требует от математики эпистемология, хотя и не является логическим порядком, но это также и не психологические при-

13

Введение_________________________________________________________

чины наших убеждений. Почему вы считаете, что 7x8 = 56? Проверяли ли вы когда-нибудь это суждение? Сам я никогда не пытался это сделать. Я верю в это потому, что так мне говорили в детстве и неоднократно повторяли заслуживающие уважения авторы. Но когда я занимаюсь эпистемологическим исследованием математического знания, я игнорирую эти случайные прошлые причины моей веры в то, что 7x8 = 56. Для эпистемологии проблема заключается не в том, «почему я верю в то или это?», а в том, «почему я должен верить в то или это?» По сути дела, все это является плодом картезианского сомнения. Я вижу, что люди ошибаются, и спрашиваю себя, что я должен делать, чтобы избежать ошибок. Очевидно, нужно правильно рассуждать, но у меня должны быть предпосылки для рассуждений. В хорошей эпистемологии суждения должны быть выстроены в некотором логическом порядке, хотя это не тот логический порядок, который предпочел бы логик.

Возьмем, например, астрономию. В математической теории планетных движений логический ряд начинается с закона тяготения, но исторический ряд начинается с наблюдений Тихо де Браге, которые ведут к законам Кеплера. Эпистемологический порядок похож на исторический ряд, но не тождествен ему, ибо мы не можем довольствоваться прежними наблюдениями. Если мы хотим воспользоваться ими, то должны найти свидетельства их надежности, что можно сделать только посредством собственных наблюдений.

Или, опять-таки, возьмем историю. Если бы существовала наука история, ее факты должны были бы дедуцироваться из общих законов, которые стояли бы в начале логического порядка. В эпистемологическом упорядочении большинство из нас склонно верить тому, что мы находим, скажем, о Юлии Цезаре, в заслуживающих доверия книгах. Однако критичный историк должен обращаться к манускриптам и надписям, сохранившимся на объектах материальной культуры; его данными являются определенные графически оформленные слова, интерпретация которых иногда чрезвычайно трудна. Например, в случае клинописных надписей интерпретация зависит от весьма изощренных индукций, и довольно трудно сказать, почему мы верим в то, что говорится о Хаммурапи. Существен-

14

'______________________________________________________Введение

ными предпосылками критичного историка будет то, что он видит определенные начертания на дощечках; для нас же — то, что он говорит, и наличие веских оснований верить ему, которые опираются на сравнение его утверждений с нашим собственным опытом.

Все наши мнения — и те, в которых мы не убеждены, и те, которые представляются нам лишь более или менее вероятными, — эпистемология должна выстроить в определенном порядке, начиная с тех, которые кажутся нам заслуживающими доверия независимо от каких-либо аргументов в их пользу, и указать характер выводов (обычно не строго логических),посредством которых мы переходим от первоначальных убеждений к их следствиям. Утверждения о реальной действительности, которые кажутся нам заслуживающими доверия независимо от каких-либо аргументов в их пользу, можно назвать «базисными суждениями»1. Они связаны с определенными невербальными событиями, которые можно назвать «чувственным опытом». Природа этой связи является одним из фундаментальных вопросов эпистемологии.

Эпистемология включает в себя элементы как логики, так и психологии. С позиций логики мы должны рассмотреть отношение логического следования (как правило, это не строгая дедукция) между базисными суждениями и теми суждениями, которые, как мы полагаем, из них вытекают; а также логические отношения, часто существующие между различными базисными суждениями, объединяя их в соответствии с некоторыми общими принципами в систему, которая, как целое, увеличивает вероятность каждого из своих компонентов; а также логический характер самих базисных суждений. Со стороны психологии мы должны проанализировать отношение базисных суждений к опыту, степень сомнения или доверия, которые мы испытываем по отношению к каждому из них, и методы уменьшения первого и увеличения второго.

На протяжении всей книги я буду стараться воздерживаться от рассмотрения логико-математического материала, не связанного непосредственно с теми проблемами, которые я хотел бы здесь обсудить. Основной моей проблемой будет отношение базисных

1 Это выражение использовано мистером Айером.

15

Введение

суждений к опыту, т. е. эпистемологически первичных суждений к тем явлениям, которые — в некотором смысле — дают нам основания принять эти суждения.

Предмет моего рассмотрения отличается от того, что анализировал, например, Карнап в «Логическом синтаксисе языка», хотя многие положения этой книги и других, в которых обсуждаются близкие темы, будут мной учитываться. Меня интересует вопрос о том, что делает эмпирические суждения истинными, и определение понятия «истины» в применении к таким суждениям. Эмпирические суждения, если только их предметом не являются особенности языка, истинны благодаря явлениям, которые не являются языковыми. Поэтому при рассмотрении эмпирической истинности мы имеем дело с отношением между языковыми и неязыковыми событиями или даже с сериями таких отношений возрастающей сложности. Когда мы замечаем падающую звезду и говорим «вижу», это отношение является простым, однако отношение закона тяготения к тем наблюдениям, на которые он опирается, будет чрезвычайно сложным.

В согласии с обыденным здравым смыслом эмпиризм считает, что словесное высказывание1 можно подтвердить или опровергнуть посредством наблюдения при условии, что оно осмысленно и не относится к чистрй логике. В таком случае предполагается, что «наблюдение» является чем-то невербальным, что мы «узнаем на опыте». Но если наблюдение должно подтверждать или опровергать словесное высказывание, оно само, в некотором смысле, должно служить основой для одного или нескольких словесных высказываний. Таким образом, эмпиризм обязан исследовать вопрос об отношении невербального опыта к словесному высказыванию, которое он оправдывает.

Общий ход моих рассуждении будет следующим.

1В оригинале — «statement», которое принято в отечественной логико-философской литературе переводить как «высказывание» (см., например, Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., ИЛ., 1958, с. 33, тезис 2.0201). Обычно термин «высказывание» используется в случаях, когда не уточняется, идет ли речь о предложении или же о суждении (см. также Чёрч А. Введение в математическую логику, с. 11). — Яри«, перев.

16

________________________________________Введение

В первых трех главах я занимаюсь неформальным и предварительным обсуждением слов, предложений и отношения опыта к предложению, которое (частично) его характеризует. Одна из трудностей здесь заключается в том, что мы не можем использовать слова обыденного языка в точном техническом смысле, которого они в повседневной речи не имеют. В этих первых главах я избегаю технических определений и лишь подготавливаю почву для их введения, указывая на те проблемы, для решения которых они будут нужны. Поэтому в этих главах нет той точности, которая присуща последующим главам книги.

В главах IV-Vu обсуждаются некоторые проблемы анализа языка. Одним из результатов логического анализа языка является вывод о том, что должна существовать иерархия языков и что слова «истинно» и «ложно», применяемые к высказываниям некоторого данного языка, сами должны принадлежать к языку более высокого порядка. Отсюда вытекает существование языка самого низкого порядка, в который не входят слова «истинно» и «ложно». С точки зрения логики, этот язык можно строить разными способами; его синтаксис и словарь не детерминированы логическими условиями, за исключением того, что в него не могут входить переменные, т. е. он не может включать в себя слова «все» и «некоторые». Принимая во внимание психологию, я задаю правила произвольного языка (но не какого-то определенного языка), удовлетворяющего логическим условиям для языка самого низкого порядка; я называю его «объектным языком» или «первичным языком». Каждое слово этого языка «обозначает» или «подразумевает» чувственно воспринимаемый объект или множество таких объектов и, будучи использованным само по себе, утверждает чувственно воспринимаемое наличие такого объекта или одного из множества объектов, которые оно обозначает или подразумевает. При построении этого языка необходимо определить понятия «обозначение» или «значение» для объектных слов, т. е. для слов этого языка. Слова в языках более высоких порядков «значат» в ином и гораздо более сложном смысле.

От первичного языка ко вторичному мы переходим, добавляя то, что я называю «логическими словами» — «или», «не», «некото-

17

Введение_________________________________________________________

рые» и «все», — вместе со словами «истинно» и «ложно», применяемыми к предложениям объектного языка. Построение языков более высокого порядка, нежели второй, является делом логиков, ибо здесь не возникает новых проблем, связанных с отношением между предложениями и нелингвистическими явлениями.

Главы VI и VII посвящены рассмотрению синтаксических вопросов, а именно анализу «собственных имен» и «эгоцентрических подробностей», т. е. таких слов, как «этот», «я», «теперь», имеющих значение относительно говорящего. Предложенная теория собственных имен, если она верна, может оказаться важной, в частности, в связи с рассмотрением пространства и времени.

Следующие четыре главы имеют дело с чувственным познанием, точнее с «базисными суждениями», т. е. теми суждениями, которые непосредственно выражают знание, полученное из чувственного восприятия.

Мы сказали, что выстраивание суждений, образующих наше знание, в определенный логический порядок, в котором последующие суждения принимаются благодаря их логическому отношению к тем суждениям, которые были приняты ранее, есть задача эпистемологии. Вовсе не обязательно, чтобы последующие суждения логически выводились из предшествующих, необходимо лишь, чтобы более ранние суждения давали какие-то основания считать истинными более поздние суждения. Когда мы рассматриваем эмпирическое знание, то самые первые суждения этой иерархии, служащие основанием для всех других суждений, не выводятся из каких-либо других суждений и тем не менее они не являются лишь произвольными допущениями. У них есть основания, хотя этими основаниями являются не суждения, а наблюдаемые явления. Такие суждения, как уже было сказано выше, я буду называть «базисными» суждениями, они выполняют те функции, которые логические позитивисты приписывают своим «протокольным суждениям». На мой взгляд, один из недостатков логического позитивизма состоит в том, что пристрастие к языку его сторонников сделало их теорию протокольных предложений неясной и неудовлетворительной.

18

^_________^_________________________________Введение

Затем мы переходим к анализу «пропозициональных установок», т. е. выражений мнения1, желания, сомнения и т. п. И для логики, и для теории познания анализ таких явлений важен, особенно в случае мнения. Мы обнаруживаем, что убежденность в некотором данном суждении не обязательно включает слова, а требует лишь, чтобы субъект мнения находился в одном из возможных состояний, задаваемых, хотя и не полностью, каузальными свойствами. Когда появляются слова, они «выражают» мнение и, если они истинны, «указывают» на факт, отличный от самого мнения.

Теория истинности и ложности, которая естественно вытекает из высказанных мною соображений, является эпистемологической теорией, т. е. дает определение понятий «истинно» и «ложно» только там, где имеется метод получения знания о том, какая из альтернатив верна. Это напоминает Брауэра и его отрицание закона исключенного третьего. В связи с этим оказывается необходимым рассмотреть возможность сформулировать неэпистемологическое определение понятий «истинности» и «ложности» и тем самым сохранить закон исключенного третьего.

И, наконец, остается вопрос: соответствуют ли и в какой мере логические категории языка элементам того внеязыкового мира, к которому относится язык? Иными словами, может ли логика служить основой каких-либо метафизических учений? Несмотря на все то, что было сказано по этому поводу логическими позитивистами, я склонен ответить на этот вопрос утвердительно. Однако вопрос этот настолько сложен, что я не стал бы настаивать на своем решении.

Имеются три тезиса, которые представляются мне особенно важными для всего изложения.

I. ОБОСНОВЫВАЕТСЯ, что единичный опыт дает оправдание некоторому числу словесных высказываний. Исследуется характер таких высказываний и обосновывается вывод о том, что они всегда связаны с теми или иными сторонами биографии наблюдателя. Они

1В оригинале — «belief», что в отечественной логико-философской литературе принято переводить, в случае пропозициональных у становок, как «мнение» (например, «belief sentence» — «предложение мнения»). См.: Кар-шп Р. Значение и необходимость. М., 1959, с. 331. — Прим, перев.

19

Введение______________________________________________________

могут иметь вид «я вижу собакообразное пятно цвета», но не «существует собака». Обоснование высказываний последнего типа всегда включает в себя некоторые элементы вывода.

II. В КАЖДОМ утверждении следует выделять две стороны. Субъективная сторона утверждения «выражает» состояние говорящего; со своей объективной стороны утверждение стремится «указать» на некоторый «факт», и это получается, когда оно истинно. Психология убежденности связана только с субъективной стороной, вопрос истинности или ложности относится только к объективной стороне. Анализ того, что предложение «выражает», делает возможной психологическую теорию значений логических слов, таких как «или», «не», «все» и «некоторые».

III. НАКОНЕЦ, имеется вопрос об отношении между истиной и знанием. Пытаются определять «истину» с помощью понятия «знание» или таких понятий, как «верифицируемость», опирающихся на понятие «знание». Такие попытки с использованием логики приводят к парадоксам, принимать которые нет оснований. Я прихожу к выводу, что понятие «истины» является фундаментальным и что «знание» следует определять посредством понятия «истины», а не наоборот. Отсюда следует, что суждение может быть истинным, хотя мы не видим способа получить свидетельство «за» или «против» него. Это приводит также к частичному отказу от полного метафизического агностицизма, который поддерживается логическим позитивизмом.

Наш анализ знания показывает, что если оно вовсе не так ограниченно, как мы предполагали, то нужно принять принципы недемонстративного вывода, которые, быть может, нелегко примирить с чистым эмпиризмом. Эта проблема встает в разных областях, однако, я воздержусь от ее обсуждения — отчасти потому, что это потребовало бы написания гораздо более обширного труда, чем настоящая книга, но главным образом потому, что любая попытка ее решения должна опираться на анализ вопросов, рассматриваемых в представленных здесь главах, а беспристрастность этого анализа могла бы быть нарушена преждевременным исследованием его следствий.

20

ГЛАВА I ЧТО ТАКОЕ СЛОВО?

ТЕПЕРЬ я перехожу к предварительному обсуждению вопроса: «Что такое слово?» Сказанное здесь будет дополнено более подробным обсуждением в последующих главах.

Начиная с самых ранних эпох, о которых у нас есть исторические свидетельства, мир был объектом суеверного страха. Человек, знавший имя своего врага, благодаря этому приобретал над ним магическую власть. Мы до сих пор употребляем такие выражения, как «именем закона». Легко соглашаемся с утверждением «вначале было Слово». Эта точка зрения лежит в основе философии Платона, Карнапа и большинства метафизиков.

Прежде чем мы сможем понять язык, его нужно освободить от мистических и порождающих суеверия свойств. Именно в этом и состоит основная цель данной главы.

Прежде чем приступать к рассмотрению значений слов, взглянем на них сначала как на явления чувственно воспринимаемого мира. С этой точки зрения слова разделяются на четыре вида: высказанные, услышанные, написанные и прочитанные. Я не вижу какого-либо вреда в том, чтобы принять точку зрения здравого смысла на материальные объекты, ибо в дальнейшем то, что высказано в терминах здравого смысла, мы всегда можем перевести

21

Что такое слово?

L

в тот философский язык, который нам нравится. Поэтому можно отождествить написанные и прочитанные слова, представляя каждое из них в виде некоего материального объекта — чернильного пятна, как выражается Нейрат, — написанного или напечатанного согласно обстоятельствам. Конечно, различие между написанным и прочитанным имеет значение, однако почти все то, что можно сказать о нем, можно сказать также и в связи с различием между высказанным и услышанным.

Некоторое слово, скажем «собака», может быть произнесено, услышано, написано или прочитано множеством людей в различных обстоятельствах. Произнесение некоторого слова я буду называть «высказыванием слова»; когда человек слышит некоторое слово, я буду называть это «звучанием слова»; физический объект, представляющий собой написанное или напечатанное слово, я буду называть «графическим изображением слова» (verbal shape). Ясно, конечно, что одни высказывания слов, их звуки и образы отличаются от других высказываний слов, их звуков и образов своими психологическими особенностями — «интенциями», или «значениями». Однако я хочу пока оставить эти особенности в стороне и рассматривать слова только как часть чувственно воспринимаемого мира.

Произнесенное слово «собака» не является единичной сущностью: это некоторый класс сходных движений языка, гортани и горла. Как прыжок представляет собой один класс телесных движений, а ходьба — другой, точно так же произнесенное слово «собака» оказывается третьим классом телесных движений. Слово «собака» является универсалией, как и собака. Мы говорим, не задумываясь, что в двух разных случаях можем произнести одно и то же слово «собака», однако в действительности мы произносим два примера одного вида, как и в том случае, когда, видя двух собак, мы, по сути дела, видим два примера одного вида. Поэтому собака и слово «собака» имеют одинаковый логический статус: то и другое является общим и существует только в примерах. Слово «собака» есть в той же мере определенный класс вербальных произнесений, в какой собака — определенный класс четвероногих. Это справедливо и в отношении услышанных или написанных слов.

22

Что такое слово?

Может показаться, что я слишком много внимания уделяю тому очевидному факту, что слово является универсалией. Однако при всех наших предосторожностях часто дает о себе знать почти непреодолимая склонность рассматривать слово как некую неопределенную вещь и считать, что хотя существует много собак, к ним ко всем применимо неопределенное слово «собака». И мы приходим к мысли о том, что все собаки обладают некоторой собачьей сущностью, которая обозначается словом «собака». Вот так мы приходим к Платону и помещаем собаку на небеса. В реальности же мы имеем дело с множеством более или менее сходных звуков, применяемых к множеству более или менее сходных четвероногих.

При попытке определить произносимое слово «собака» мы обнаруживаем, что не можем этого сделать, не принимая во внимание интенцию. Некоторые люди говорят «сабака»1, однако мы понимаем, что подразумевают «собака». Немец склонен произносить «собаха»2. Если мы слышим, как он говорит: «собаха веляит хвостом ат удавольствея»3, мы знаем, что он произнес пример слова «собака», хотя англичанин, произнося те же звуки, произнес бы их как пример слова «док»4. Что же касается написанного слова, то те же самые соображения справедливы для людей с плохим почерком. Хотя сходство со стандартным произношением или написанием диктора Би-Би-Си или каллиграфа существенно для определения примера некоторого слова, оно недостаточно, и нельзя в точности определить необходимую степень сходства со стандартом. На самом деле слово представляет собой некоторое семейство5, как и собаки являются семейством, и существуют сомнительные промежуточные случаи существования животных, которые еще не стали собаками, но уже перестали быть волками.

1В оригинале — «dawg», испорченное «dog». — Прим. перев.

2 В оригинале — «dok». — Прим, перев.

3 В оригинале — «De dok vaks hiss tail ven pleasst», испорченная английская фраза «The dog wags his tail when pleased», которая означает: «Собака виляет хвостом от удовольствия». — Прим. перев.

4 В оригинале — «dock», т. е. док, пристань. — Прим. перев.

5 Таким рассмотрением вопроса я обязан Витгенштейну.

23

Что такое слово?

В этом отношении печать имеет преимущества. Если краска не выцвела, то человек с нормальным зрением едва ли будет сомневаться в том, напечатано ли слово «собака» в том или ином месте. Действительно, печать специально предназначена для удовлетворения нашего стремления к классификации. Два примера буквы А чрезвычайно похожи, и каждый из них весьма сильно отличается от примера буквы В. Пользуясь черной краской и белой бумагой, мы четко отличаем каждую букву от ее фона. Благодаря этому напечатанная страница состоит из множества дискретных и легко классифицируемых графических символов, что делает ее раем для логиков. Однако они не должны обманываться на тот счет, что за пределами книги мир будет столь же ясен.

Высказанные, услышанные или написанные слова отличаются от других классов телесных движений, звуков или форм тем, что они обладают «значением». Многие слова имеют значение только в подходящем вербальном контексте, например такие слова, как «чем», «или», «однако». Рассмотрение значения нельзя начинать с таких слов, ибо они предполагают другие слова. Однако существуют слова, включая те, которыми овладевает ребенок, начинающий говорить, которые можно использовать сами по себе, изолированно от других слов: имена собственные, имена классов известных видов животных, имена цветов и т. п. Я называю их «объектными словами», и они образуют «объектный язык», о котором я буду много говорить в следующей главе. Эти слова обладают различными особенностями. Во-первых, их значение усваивается (или может быть усвоено) посредством сопоставления с объектами, которые обозначаются этими словами, или с примерами того, что они обозначают. Во-вторых, они не предполагают других слов. В-третьих, каждое из них само по себе способно выразить целое суждение; вы можете воскликнуть: «Огонь!», но было бы бессмысленно восклицать: «Чем!» Любое разъяснение «значения», очевидно, должно начинаться именно с таких слов, ибо «значение», подобно «истинности» и «ложности», имеет целую иерархию значений, соответствующую иерархии языков.

24

Что такое слово?

Слова используются разнообразными способами: в повествовании, в просьбе, в команде, в художественном вымысле и т. д. Однако наиболее элементарным употреблением объектных слов является указательное, когда, увидев лисицу, мы восклицаем: «Лиса!» Почти столь же простым является использование при назывании: употребление собственного имени для выражения желания увидеть называемое лицо. Однако такое употребление не столь элементарно, ибо значение объектного слова усваивается при наличии объекта. (Я не говорю о таких словах, которые усваиваются благодаря вербальным определениям, ибо они предполагают существование языка.)

Ясно, что знание языка заключается в надлежащем употреблении слов и в действии, соответствующем услышанным словам. Способность сказать, что означает некоторое слово, столь же несущественна, сколь несущественно для игрока в крикет знание математической теории удара и полета пули. Действительно, для многих объектных слов совершенно невозможно сказать, что они означают, ибо именно с них начинается язык. Слово «красный» вы можете пояснить только посредством указания на красную вещь. Ребенок понимает услышанное слово «красный» только в том случае, если уже установилась ассоциация между услышанным словом и красным цветом. Он овладел словом «красный», если при виде красного предмета в нем возникает побуждение сказать «красный».

Первоначальное усвоение объектных слов — это одно, а умелое использование речи — нечто иное. Хотя это не столь очевидно, речь взрослого человека, подобно вызову человека по имени, по своей интенции имеет повелительное наклонение. Когда она выглядит как простое утверждение, ее предваряют слова «известно, что». Нам известны многие вещи, но утверждаем мы лишь некоторые из них — те, которые, как мы полагаем, следует знать нашему слушателю. Когда мы видим падающую звезду и говорим просто «Смотри!», мы надеемся, что одно это слово побудит наблюдателя также увидеть ее. Когда к вам приходит нежелательный посетитель, вы можете вышвырнуть его или сказать: «Поди-

25

I

Что такое слово?

те прочь!». Поскольку последнее требует меньших мускульных усилий, оно более предпочтительно, если имеет тот же эффект.

Следовательно, когда, будучи взрослым, вы употребляете некоторое слово, вы делаете это, как правило, не только потому, что «обозначаемое» этим словом дано чувству или воображению, но и потому, что вы хотите побудить вашего слушателя к определенным действиям. Этого нет в тот период, когда ребенок овладевает речью, и не всегда бывает в более поздние годы, ибо использование слов в интересных ситуациях становится автоматической привычкой. Если бы вы вдруг увидели приятеля, которого ошибочно считали умершим, вы, вероятно, произнесли бы его имя, даже если бы ни он сам, ни кто-либо другой не могли бы вас услышать. Однако подобные ситуации являются исключением.

В значение предложения входят три психологических элемента: внешние стимулы к его произнесению, следствия его слышания и (как часть стимулов к произнесению) воздействие, которое говорящий стремится оказать на слушателя.

В общем, мы можем сказать, что речь, за некоторыми исключениями, состоит из звуков, произносимых одним человеком с целью вызвать желаемые действия со стороны другого человека. Однако ее функции указания и утверждения остаются наиболее фундаментальными,.ибо именно благодаря им услышанная нами речь способна заставить нас действовать согласно свойствам окружающего мира, воспринимаемым говорящим, но не слушающим. Помогая ночному посетителю войти в дом, вы можете сказать: «Внизу есть две ступеньки», что заставит его вести себя так, как если бы он видел эти две ступеньки. В этом, однако, проявляется определенная степень благожелательности по отношению к посетителю. Констатация факта отнюдь не всегда является целью речи, говорить можно и с целью обмануть слушателя. «Язык дан нам для того, чтобы скрывать свои мысли». Поэтому, когда мы думаем о языке как о средстве констатации фактов, мы неявно предполагаем у говорящего определенные намерения. Интересно, что язык может утверждать факты; не менее интересно также то, что он может утверждать ложь. Когда он утверждает то или другое, он стремит-

26

Что такое слово?

ся побудить слушателя к некоторому действию. Если слушателем является раб, ребенок или собака, результат достигается проще с помощью повелительного наклонения. Однако существует различие между эффективностью лжи и эффективностью истины: ложь приводит к ожидаемому результату лишь в той мере, в которой она кажется истиной. В самом деле, нельзя было бы овладеть языком, если бы истина не была правилом: когда ваш ребенок видит собаку, а вы говорите ему «кошка», «лошадь» или «крокодил», то вы оказываетесь неспособны обмануть его, говоря «собака» в отсутствие собаки. Таким образом, ложь представляет собой нечто производное и предполагает истинность как обычное правило.

Отсюда следует, что хотя большая часть предложений носит главным образом императивный характер, эти предложения выполняют свою функцию побуждения слушателя к некоторому действию только благодаря указательному характеру объектных слов. Допустим, я говорю: «Бегом!», и человек, к которому я обращаюсь, бежит. Но это происходит лишь потому, что слово «бег» указывает на действие определенного типа. Простейшим видом этой ситуации являются строевые учения в армии. Здесь формируется условный рефлекс: звук определенного рода (слова команды) вызывает определенные движения тела. В этом случае легко заметить, что определенный звук является именем определенного движения. Те же слова, которые не являются именами телесных движений, более косвенно связаны с движением.

Лишь в некоторых случаях «значение» звучащего высказывания можно отождествить с ожидаемой реакцией на него слушателя. Примерами таких случаев являются слова команды и слово «смотри!» Однако если я говорю: «Смотри, здесь лиса!», я не только стремлюсь произвести некоторое воздействие на слушателя, но и снабжаю его определенным мотивом для действия, описывая особенности его окружения. Различие между «значением» и предполагаемой реакцией еще более очевидно в случае повествовательной речи.

Лишь предложения приводят к ожидаемым реакциям, хотя значение не привязано к предложению. Объектные слова обладают значением, которое не зависит от их вхождения в предложения.

27

Что такое слово?

Разница между предложениями и отдельными словами на низшем уровне речи отсутствует. На этом уровне отдельные слова используются для указания на воспринимаемое присутствие того, что они обозначают. Благодаря именно этой форме речи объектные слова приобретают свои значения, и в этой форме речи каждое слово является утверждением. Но любые утверждения, переступающие границы чувственно данного, и даже некоторые утверждения, не делающие этого, могут быть произведены только с помощью предложений. Если же предложения содержат объектные слова, то утверждаемое ими зависит от значения объектных слов. Существуют предложения, не содержащие объектных слов, — это предложения логики и математики. Однако все эмпирические предложения содержат объектные слова или слова из словаря, определяемые с их помощью. Поэтому в теории эмпирического познания значение объектных слов является фундаментальным, ибо именно благодаря им язык получает такую связь с внеязыковыми явлениями, что оказывается способным выражать эмпирическую истинность или ложность.

28

ГЛАВА II

ПРЕДЛОЖЕНИЯ, СИНТАКСИС И ЧАСТИ РЕЧИ

ПРЕДЛОЖЕНИЯ могут быть вопросительными, побудительными, восклицательными или повелительными, они могут быть также изъявительными. Оставляя большую их часть за рамками нашего обсуждения, мы можем сосредоточить свое внимание на изъявительных предложениях, ибо только они являются истинными или ложными. Будучи истинными или ложными, изъявительные предложения обладают также двумя другими интересными для нас свойствами, которые присущи и другим видам предложений. Во-первых, они состоят из слов, и их значение обусловлено значениями входящих в них слов; во-вторых, они обладают определенной целостностью, благодаря которой приобретают такие свойства, которых нет у входящих в них слов.

Каждое из этих трех свойств заслуживает особого рассмотрения. Начнем с целостности предложения.

Грамматически единое предложение может не быть единым с логической точки зрения. Предложение «Я вышел и обнаружил, что идет дождь» логически неотличимо от двух предложений: «Я вышел», «Я обнаружил, что идет дождь». Однако предложение «Когда я вышел, то обнаружил, что идет дождь» является логически единым: оно утверждает одновременность двух событий. Фраза «Цезарь и Помпеи были великими полководцами» логически содержит два предложения, однако «Цезарь и Помпеи были одинаково великими полководцами» есть логически одно предложение. Для

29

I

Предложения, синтаксис и части речи

наших целей удобно исключить из рассмотрения предложения, которые с точки зрения логики не являются едиными, а состоят из двух предложений, соединенных связками «и», «но», «хотя» или им подобными. Единым предложением для нас должно быть предложение, которое говорит что-то такое, что не может быть высказано с помощью двух отдельных более простых предложений.

Рассмотрим теперь такое предложение: «Мне будет жаль, если вы заболеете». Его нельзя разделить на «мне будет жаль» и «вы заболеете», оно обладает той целостностью, которой мы требуем от предложения. Однако в нем есть сложность, которой лишены другие предложения: не обращая внимания на время, оно устанавливает отношение между «Мне жаль» и «Вы больны». Мы можем интерпретировать его как утверждение о том, что для любого времени, когда второе предложение истинно, первое предложение также истинно. По отношению к входящим в них предложениям такие предложения можно назвать «молекулярными», а первые — «атомарными». Вопрос о том, существуют ли «атомарные» предложения в безотносительном смысле, можно пока оставить открытым. Но если мы считаем некоторое предложение молекулярным, то рассматривая, что образует его единство, в первую очередь должны обратить внимание на его атомы. Грубо говоря, атомарное предложение должно было бы содержать только один глагол, однако сказанное будет точным только в строгом логическом языке.

Эта проблема отнюдь не является простой. Допустим, я говорю сначала «А», а затем «Я». Вы можете думать: «Звукосочетание "А" предшествует звукосочетанию "В"». Отсюда вытекает: «явление звукосочетания "А"», «звукосочетания звука "В"» и вдобавок то, что одно явление было раньше другого. Таким образом, ваше высказывание совершенно аналогично такому, например, высказыванию: «После того как я вышел, я промок». Это молекулярное утверждение, атомами которого будут: «А произошло» и «В произошло». Но что мы понимаем под «А произошло»? Мы полагаем, что было произнесено звукосочетание, относящееся к определенному классу — классу, называемому «А». Таким образом, когда мы говорим: «А предшествует В», здесь скрыта некоторая логическая форма, которая со-

30

Предложения, синтаксис и части речи

впадает с логической формой утверждения: «Сначала послышался лай собаки, а затем ржание лошади».

Попробуем продвинуться немного дальше. Я говорю: «А». Затем я спрашиваю: «Что я сказал?» Вы отвечаете: «Вы сказали "А"». Звукосочетание, которое вы произносите, когда говорите «А» в последнем ответе, отличается от звукосочетания, которое я первоначально произнес; поэтому, если «Л» является именем особого звукосочетания, ваше высказывание будет ложным. Только потому, что «А» является именем класса звукосочетаний, ваше высказывание оказывается истинным; ваше высказывание классифицирует произведенное мною звукосочетание в той же степени правильно, как и в случае, когда вы сказали: «Вы лаете, как собака». Рассмотренный пример показывает, как язык принуждает нас к общности, даже если большинство желает ее избежать. Если мы желаем говорить об особом звукосочетании, произнесенном мною, мы обязаны присвоить ему собственное имя, скажем, «Том»; а звукосочетание, которое вы произносите, когда сказали «А», назовем «Дик». Тогда вы можете сказать: «Том и Дик являются Α-ми». Мы можем сказать: «Я сказал Том», но не «я сказал 'Том"». Строго говоря, нам не следует говорить: «Я сказал "А"»; нам следует говорить: «Я сказал об одном из "A"» (an "A"). Все сказанное иллюстрирует общий принцип, согласно которому когда мы употребляем общий термин, такой как «А» или «человек», мы держим в наших головах не универсалию, а ее единичное проявление, на которое похож наш нынешний объект мысли. Когда мы говорим: «Я сказал «А», что мы имеем реально в виду, выражается фразой: «Я произнес звук, крайне похожий на звук, который я сейчас намерен произносить: "А"». Однако мы отклоняемся от темы.

Вернемся к предположению, что я вначале сказал «А», а затем «5». Назовем событие, которым было первое произнесение, «Томом», а второе — «1Ърри». Затем мы можем сказать: «Том предшествовал Гарри». Именно это мы реально намерены сказать, когда говорим, что «звукосочетание "А" предшествовало звукосочетанию "В"»; и мы, кажется, наконец-то добрались до атомарного предложения, которое не только классифицирует.

31

Предложения, синтаксис и части речи

Можно возразить, что когда мы говорим «Том предшествовал Гарри», из этого следует, что «был Том» и «был Гарри», так же как когда мы сказали, что «звук "А" предшествовал звуку "В"», сказанное влекло «было "А"» и «было "В"». По нашему мнению, рассуждать так было бы логической ошибкой. Когда я говорю, что проявился неопределенный член класса, мое высказывание значимо, если мне известно, что это за класс. Но в случае правильного собственного имени оно лишено значения до тех пор, пока не именует нечто, и если именует нечто, такое нечто должно произойти. Сказанное может показаться возвращением к онтологическому аргументу, но фактически это лишь часть определения «имени». Собственное имя именует нечто такое, что не представляет собой множество случаев, причем именует его путем ad hoc конвенции, а не дескрипцией, составленной из слов с ранее приписанными значениями. Следовательно, пока имя ничего не именует, оно остается пустым звуком, а не словом. И когда мы говорим: «Том предшествовал Гарри», где «Том» и «Гарри» — имена отдельных звукосочетаний, мы не предполагаем, что «был Том» и «был Гарри», так как заключенные в кавычки выражения в строгом смысле не имеют значения.

На практике собственные имена не даются единичным кратким явлениям, поскольку большинство из них недостаточно интересны. Когда у нас есть повод упомянуть их, мы это делаем с помощью дескрипций — таких, как «смерть Цезаря» или «рождение Христа». Если рассуждать в данный момент в терминах физики, мы присваиваем собственные имена определенным непрерывным пространственно-временным интервалам, таким как Сократ, Франция или Луна. В старину говорили, что мы даем собственное имя субстанции или собранию субстанций, но сейчас мы можем найти другую фразу для выражения объекта собственного имени.

На практике собственное имя всегда охватывает множество событий, но не является именем класса: отдельные события являются частями того, что имя значит, но не его примерами. Рассмотрим, скажем, фразу: «Цезарь умер». «Смерть» является родовым словом для большого числа событий, имеющих определенное сходст-

32

I

Предложения, синтаксис и части речи

во друг с другом, но не обязательно какую-либо пространственно-временную взаимосвязанность; и каждое из этих событий является одной из смертей. Напротив, «Цезарь» вводится для последовательности совместных, а не нескольких событий. Когда мы говорим: «Цезарь умер», мы говорим, что одна из последовательностей событий, которая была Цезарем, была членом класса смертей; это событие называется «смерть Цезаря».

С логической точки зрения собственное имя, может быть приписано произвольной непрерывной части пространства-времени. (Достаточно макроскопической непрерывности.) Две части жизни одного человека могут иметь различные имена; например, Абрам и Авраам, или Октавиан и Август. «Вселенная» может рассматриваться как собственное имя для пространства-времени в целом. Мы можем дать собственное имя очень маленьким частям пространства-времени при условии, что они все еще достаточно велики, чтобы быть отмечены. Если мы говорим «А» ровно в 6 часов вечера такого-то числа, мы можем дать этому звукосочетанию собственное имя или, если говорить более конкретно, слуховому ощущению, которое некоторая присутствующая личность имеет, слушая нас. Но даже когда мы достигли этой степени детализации, мы не можем сказать, что мы назвали нечто лишенное структуры. Поэтому можно допустить, по крайней мере пока, что каждое собственное имя является именем структуры, а не чего-то лишенного частей. Но это — эмпирический факт, а не логическая необходимость.

Если мы хотим избежать затруднения в вопросе, который не является лингвистическим, мы должны различать предложения не по сложности, которую они могут иметь, но по тому, что подразумевается их формой. Предложение «Александр жил раньше Цезаря» является сложным благодаря сложности Александра и Цезаря; но «х предшествовал у» — не подразумевает, исходя из его формы, что χ и у являются сложными. Фактически, поскольку Александр умер раньше, чем Цезарь родился, каждая составляющая Александра предшествовала каждой составляющей Цезаря. Таким образом, мы можем принять в качестве атомарной формы суждения выражение: «х предшествует у», даже если мы не можем фактически

33

Предложения, синтаксис и части речи

указать те χ и у, которые образуют атомарное суждение. Затем мы говорим, что форма суждения является атомарной, если из того обстоятельства, что суждение обладает данной формой, логически не следует, что оно представляет структуру, составленную из подчиненных суждений. И еще добавим, что нет логической необходимости в том, чтобы собственное имя именовало структуру, имеющую части.

Дискуссия, приведенная выше, является необходимым вступлением к попытке установить, что конституирует существенное единство предложения, — ведь данное единство, какова бы ни была его природа, очевидно существует в предложении атомарной формы и в первую очередь должно исследоваться в таких предложениях.

В каждом значимом предложении некоторая связь между тем, что отдельные слова означают, является существенной, опуская слова, которые служат только для указания синтаксической структуры. Мы видели, что «Цезарь умер» утверждает существование общего члена двух классов, класса событий, которым был Цезарь, и класса событий, которые являются смертями. Предложение может утверждать только одно из отношений; в каждом случае синтаксис показывает, какое отношение утверждается. Некоторые случаи оказываются проще, чем «Цезарь умер», другие сложнее. Предположим, я указываю на бледно-желтый нарцисс и говорю: «Это — желтое», где «это» может быть использовано в качестве собственного имени части моего поля зрения, а «желтое» может быть использовано в качестве имени класса. Данное суждение, интерпретированное подобным образом, проще, чем «Цезарь умер», поскольку оно классифицирует данный объект; оно логически аналогично суждению «Это — смерть». Мы должны быть способны знать такие суждения прежде, чем мы можем знать, что два класса обладают общим членом — как раз это утверждается суждением «Цезарь умер». Но суждение «Это — желтое» не столь простое, каким выглядит. Когда ребенок изучает значение слова «желтый», то прежде всего существует объект (или скорее множество объектов), которые желтые по определению, а затем восприятие, что другие объекты сходны с ними в цвете. Итак, когда мы говорим

34

Предложения, синтаксис и части речи

ребенку «это — желтое», то, что мы (с успехом) сообщаем ему, выглядит так: «Это схоже по цвету с объектом, который является желтым по определению». Такие суждения-классификаторы, а также суждения, приписывающие предикаты, реально выглядят суждениями, утверждающими сходство. Если так, то простейшие суждения — это суждения отношения.

Однако существует различие между симметричными и асимметричными отношениями. Отношение является симметричным, если связывая х с у, оно также связывает у с х; асимметричным, если связывая χ су, не может связывать у с х. Так что сходство является симметричным, и таково же различие. В то же время «прежде чем», «больше», «справа от» и так далее — асимметричны. Существуют также отношения, которые нельзя отнести ни к симметричным, ни к асимметричным. Например, «брат», поскольку еслих — брат у, у может быть сестрой х. Подобные отношения вместе с асимметричными называют несимметричными. Несимметричные отношения крайне важны, и многие известные философские течения опровергаются их существованием.

Давайте попытаемся разобраться, что в точности представляют собой лингвистические факты о несимметричных отношениях. Два предложения: «Брут убил Цезаря» и «Цезарь убил Брута» состоят из одних и тех же слов, в обоих случаях упорядоченных отношением временного порядка. Тем не менее первое из них истинно, а другое — ложно. Использование порядка слов для этих целей, вообще говоря, не существенно; латинский язык использует вместо этого флексии1. Но если бы вы были римским школьным учителем, преподающим различие между именительным и винительным падежами, в некоторый момент вы были бы вынуждены ввести несимметричные отношения и посчитали бы вполне естественным объяснить их с помощью пространственного и временного порядка. Обратимся на минуту к тому, что произошло, когда Брут убил Цезаря: кинжал быстро двигался от Брута в направлении Цезаря. Абстрактная схема выглядит так: «Л двигался от В к С», и факт, с которым мы имеем дело, отличается от схемы «А двигался от С к В». Было два события:

1 Интонации. — Прим. пврев.

35

Предложения, синтаксис и части речи

одно A-бытие-в-B, другое —A-бытие-в-С, которые мы назовем χ и у соответственно. Если А перемещается от В к С, χ предшествовал у; если же А перемещался от С к B, то у предшествовал χ. ΊΆΚ что изначальный источник различия между «Брут убил Цезаря» и «Цезарь убил Брута» лежит в различии «х предшествует у» и «у предшествует х», где х и у — события. Аналогично в поле зрения существуют пространственные отношения: выше-и-ниже, справа-и-слева, которые обладают тем же свойством асимметрии. «Ярче», «громче» и вообще сравнительные прилагательные также являются асимметричными.

Единство науки особенно очевидно в свете асимметричных отношений: «х предшествует у» и «у предшествует х» состоят из одних и тех же свойств, упорядоченных одним и тем же отношением временного порядка; в составляющих этих высказываний нет ничего, что отличало бы одно высказывание от другого. Предложения отличаются как взятые в целом, но не в их частях; именно это мы имеем в виду, когда говорим о предложении как единстве, целостности.

В этом месте, чтобы избежать недоразумения, важно вспомнить, что слова являются универсалиями1. В двух произнесениях предложений «х предшествует у» и «у предшествует х» два символа «х» не тождественны, то же самое касается двух символов «у». Пусть 8г и 52 будут собственными именами этих произнесений предложений; пусть X1 и X2, будут собственными именами двух произнесений «х», 71 и У2 — двух произнесений «у», и Р1, Р2 — двух слов «предшествует». Тогда S1 состоит из трех произнесений Х1, Р1, Y1 именно в таком порядке, а 52 состоит из трех произнесений У2,Р2,Х2 именно в таком порядке. Порядок в каждом из случаев является фактом истории столь же определенным и неизменяемым, насколько незыблем факт, что Александр жил раньше Цезаря. Когда мы обнаруживаем, что порядок слов может быть изменен, что мы можем сказать: «Цезарь убил Брута» так же легко, как «Брут убил Цезаря», мы склонны думать, что слова являются такими вещами, которые могут распола-

1 Из сказанного не следует существование универсалий. Утверждается только то, что статус слова, противопоставляемого упоминаемым им конкретным примерам, является тем же самым, что у собаки как таковой, противопоставляемой различным конкретным собакам.

36

Предложения, синтаксис и части речи

гаться по-разному. Но это ошибка: слова — это абстракции, и вербальные произнесения могут иметь лишь тот порядок, который слова реально имеют. Хотя жизнь произнесений коротка, они живут и умирают, но не способны к воскрешению из мертвых. Все имеет то расположение, какое имеет, и не способно к изменению расположения. Мы не хотим мыслить без нужды педантично и поэтому отметим, что ясность в данном вопросе необходима для понимания возможности. Мы говорим, что возможно говорить как то, что «Брут убил Цезаря», так и то, что «Цезарь убил Брута», и мы не осознаем, что сказанное полностью аналогично тому факту, что один мужчина может находиться слева от женщины в одном случае, а другой мужчина находиться справа от другой женщины в другом случае. Пусть β— класс вербальных произнесений, представляющих произнесенное слово «Брут»; пусть к — класс вербальных произнесений, представляющих произнесенное слово «убил»; и пусть 7 — класс вербальных произнесений, представляющих произнесенное слово «Цезарь». Тогда сказать, что можно говорить или «Брут убил Цезаря» или же «Цезарь убил Брута», значит сказать, что (1) существуют события х, Р,у, такие, что x — член β, Ρ — член к, у — член γ, х непосредственно предшествует Ρ и Ρ непосредственно предшествуету (2) существуют события х', Р',у', выполняющие названные выше условия относительно членства в β, κ, γ, но такие, что у' непосредственно предшествует Р' и Р' непосредственно предшествует х'. Мы утверждаем, что во всех возможных случаях существует субъект в виде переменной, выполняющей некоторое условие, которое выполняют многие значения переменной, причем некоторые из этих значений удовлетворяют дополнительному условию, в то время как остальные — нет. В таком случае мы говорим, что это «возможно», подразумевая, что субъект может удовлетворять названному дополнительному условию. В символическом выражении, если «φχ и ψχ» и «φχ и не-^ос» оба истинны для подходящих значений х, тогда, при заданности φχ, ψχ — возможно, но не необходимо. (Иногда различают эмпирическую и логическую необходимость, но мы не желаем входить в обсуждение этого вопроса.)

37

Предложения, синтаксис и части речи

Следует отметить еще одно обстоятельство. Когда мы говорим, что предложения «хРу» и «у?х» (где P — асимметричное отношение) несовместимы, символы «х» и «у» являются универсалиями, поскольку в нашем высказывании присутствуют два примера каждого из них; но они должны быть именами отдельных предметов. «День предшествует ночи» и «Ночь предшествует дню» — эти высказывания оба истинны. В таких случаях отсутствует логическая однородность между символом и его значением: символ является универсалией, в то время как значение его — отдельный предмет. Такого рода логическая неоднородность приводит к недоразумениям. Все символы относятся к одному логическому типу: они являются классами сходных произнесений, сходных звуков, сходных форм, но их значения могут быть произвольного типа или же неопределенного типа, как значение самого слова «тип». Отношение символа к его значению необходимо варьируется в зависимости от типа значения, и данный факт крайне важен в теории символизма.

Имея теперь дело с недоразумениями, которые могут возникать, если говорить, что одно и то же слово может входить в два разных предложения, мы можем, следовательно, вольно обращаться с данным положением, так же как можем сказать, что «жирафу можно обнаружить в Африке и в зоопарке», и при этом не впасть в путаницу по поводу того, что истинно для какой именно жирафы.

В языке, подобном английскому, в котором порядок слов обязателен для значения предложения, мы можем описать суть несимметричных отношений следующим образом: если дано множество слов, пригодных для построения предложения, часто оказывается, что они пригодны для построения двух или более предложений, одно из которых истинно, а остальные ложны, причем эти предложения отличаются только порядком слов. Таким образом, значение предложения, по крайней мере в некоторых случаях, определяется упорядоченностью слов, а не их классом. В таких случаях значение предложения нельзя получить из собранных вместе значений нескольких слов. Когда индивидуум знает, кто такие Брут и Цезарь, что представляет собой убийство, он тем не менее не знает, кто кого

38

Предложения, синтаксис и части речи

убил, если слышит предложение «Брут убил Цезаря»1. Чтобы узнать это, ему требуется синтаксис в той же мере, что и словарь, поскольку форма предложения как целого привносит свой вклад в значение2.

Чтобы избежать ненужных длиннот, давайте предположим, что существует только устная речь. Тогда все слова подчиняются временному порядку, а некоторые слова утверждают временной порядок. Мы знаем, что если «х» и «у» — имена конкретных событий, то когда «х предшествует у» является истинным предложением, «у предшествует х» — является ложным. Наша нынешняя проблема заключается в следующем: можем ли мы сформулировать нечто эквивалентное сказанному выше, прибегая к терминам, касающимся не языка, а только событий? Может показаться, что мы имеем дело с характеристикой временных отношений, тем не менее когда мы пытаемся сформулировать, что эти характеристики собой представляют, мы вынуждены прибегнуть к формулировке характеристик предложений о временных отношениях. Причем все, что говорится о временных отношениях, в равной степени приложимо ко всем другим асимметричным отношениям.

Когда я слышу предложение «Брут убил Цезаря», я воспринимаю временной порядок слов. Если бы было не так, я не мог бы знать, что слышал указанное предложение, а не предложение «Цезарь убил Брута». Если утверждению временного порядка я предпосылаю предложения «"Брут" предшествовало "убил"» и «"убил" предшествовало "Цезарю"», я опять должен быть осведомлен о временном порядке слов в этих предложениях. Следовательно, мы должны знать временной порядок событий в случаях, в которых мы не утверждаем, что события имеют этот временной порядок, иначе мы впадем в бесконечный регресс. Что же мы осознаем в таком случае?

В этой связи можно предложить следующую теорию: когда мы слышим слово «Брут», имеется чувственный опыт, аналогичный

- 1 Поскольку в английском языке отсутствуют падежные окончания существительных, этот вымышленный индивидуум будет понимать данную фразу примерно так: «Брут, убил, Цезарь». — Прим. перев.

2 Иногда возможна с двусмысленность: ср.: «Сама муза породила Орфея». (В оригинале фраза, которая может быть понята и так, что Орфей породил музу. — Прим. перев.)

39

Предложения, синтаксис и части речи

постепенному ослаблению звука колокола; если слово слышалось мгновением раньше, то все еще имеется ощущение эхообразного вида, аналогичное тому, что было мгновением раньше, только слабее. Итак, после того как мы перестали слышать предложение «Брут убил Цезаря», мы все еще обладаем слуховым ощущением, которое можно представить как:

Брут убил ЦЕЗАРЯ;

в то время как если мы только что перестали слышать «Цезарь убил Брута», наше ощущение может быть представлено как:

Цезарь убил БРУТА.

Мы имеем дело с различными ощущениями, и именно данное различие — можно так утверждать — позволяет нам осознать временной порядок. В соответствии с данной теорией, когда мы различаем «Брут убил Цезаря» и «Цезарь убил Брута», мы различаем не два целых, составленных из в точности сходных частей, которые произошли одно за другим, а два целых, составленных из кое в чем различных частей, которые происходят одновременно. Каждое из этих целых характеризуется своими конституентами и не нуждается в дополнительном упоминании об их упорядочении.

В представленной теории имеется, без сомнения, элемент истины. Кажется очевидным как факт психологии, что существуют события, которые можно классифицировать как ощущения, в которых продолжающийся звук комбинируется со слабеющим призраком звука, услышанного мгновением раньше. Но если в теории больше ничего не содержится, мы не могли бы знать, что прошлые события произошли. Допуская,.что существуют фантомные ощущения, как можем мы знать об их сходстве или же отличии от ощущений действительных? Если бы мы знали только текущие события, которые фактически связаны с прошлыми событиями, мы бы никогда не узнали об этой связи. Очевидно, что иногда, в определенном смысле, мы знаем прошлое, не выводя его из настоящего, но тем же прямым путем, которым мы знаем настоящее. Если бы это не имело места, ничто в настоящем не вело бы нас к предположению о том, что когда-то существовало прошлое, и мы бы даже не понимали такого предположения.

40

I

Предложения, синтаксис и части речи

Давайте вернемся к суждению: «если χ предшествует у, у не предшествует х». Кажется очевидным, что мы не знаем этого эмпирически, но не кажется, что данное суждение является чисто логическим1. Но мы не видим, как можно сказать, что данное суждение представляет лингвистическую конвенцию. Суждение «х предшествует у» может утверждаться на основе эксперимента. Мы говорим, что если этот опыт имеет место, то не имеет места никакой другой опыт, который приводил бы к тому, что «у предшествует х». Хотя мы по-новому формулируем проблему, очевидно, что всегда должно быть отрицание в каком-то месте нашего высказывания; мы полагаем также совершенно очевидным, что отрицание вводит нас в сферу языка. Когда мы говорим, что «у не предшествует х», может показаться, что мы можем иметь в виду только следующее: «предложение "у предшествует х" — ложно». Ведь если мы примем любую другую интерпретацию, мы будем вынуждены допустить, что мы можем постигать отрицательные факты, что выглядит нелепым, хотя, возможно, таковым не является по причинам, которые укажем позже. Мы думаем, что нечто подобное может быть сказано про «если»; там, где встречается данное слово, оно должно применяться к предложению. Итак, кажется, что исследуемое нами суждение должно быть сформулировано так: «по крайней мере одно из предложений "х предшествует у" и "у предшествует х" является ложным, если х и у — собственные имена событий». Дальнейшее исследование проблемы требует определения ложности. Поэтому пока что отложим данный вопрос до момента обсуждения истинности и ложности.

Части речи, как они проявляют себя в грамматике, не имеют слишком тесной связи с логическим синтаксисом. «Прежде» является предлогом, а «предшествует» — глаголом, но оба слова означают одно и то же. Глагол, который может показаться существенным для предложения, может отсутствовать во многих языках, и даже в английском в такой фразе, как «больше спешки — меньше скорость»2. Однако возможно соединить логический язык с логи-

1 Чтобы решить этот вопрос, необходимо обсудить собственные имена, к чему мы подойдем попозже.

г Английский аналог русской поговорки «Тише едешь — дальше будешь». — Прим. перев.

41

Предложения, синтаксис и части речи

ческим синтаксисом, и когда это сделано, обнаружить некоторые предположения естественного языка, которые привели к этому.

Наиболее полной частью логики является теория связок. Их назначение в логике — связывать только целые предложения; с их помощью образуют молекулярные предложения, атомы которых отделены друг от друга связками. Эта часть предмета настолько полно разработана, что нет нужды расточать на нее время. Более того, все проблемы, которых мы до сих пор касались, возникают в связи с предложениями атомарной формы.

Давайте рассмотрим несколько предложений: (1) это — желтое; (2) это происходит прежде, чем то; (3) А дает книгу Б.

(1) В предложении «Это — желтое» слово «это» является собственным именем. Верно, что в других случаях другие объекты называются «этим», но то же в равной степени справедливо для «Джона»: когда мы говорим: «Здесь Джон», мы не имеем в виду того, что «здесь находится некоторый член класса людей, которых зовут "Джон"»; мы рассматриваем имя как принадлежащее только одной личности. То же самое справедливо для «этого»2. Слово «люди» приложимо ко всем объектам, в отдельности называемым «человек», но слово «эти» неприложимо ко всем объектам, в других случаях называемым по отдельности «этим».

Слово «желтый» является более трудным. Кажется, оно значит, как утверждалось выше, «сходство в цвете с определенным объектом», который является желтым по определению. Разумеется, строго говоря, поскольку существует множество оттенков желтого, мы нуждаемся в большом числе объектов, желтых по определению: но можно и проигнорировать это усложнение. Но поскольку мы можем отличать сходство в цвете от сходства в других характеристиках (например, в форме), мы не избегаем необходимости определенной степени абстракции в заключении о том, что подразумевается под «желтым»2. Мы не можем видеть цвет без формы или же

2 Слово «это» будет обсуждаться в главе «Эгоцентрические подробности».

2 Но рассмотрим «Логическое конструирование мира» Р. Карнапа; желтое (по определению) — это группа всех сходных по цвету с ним и друг с другом предметов, причем не все сходны с чем-либо вне данной группы. Этот предмет будет обсуждаться в главе VI.

42

Предложения, синтаксис и части речи

форму без цвета; но мы в состоянии увидеть различие в сходстве желтого круга с желтым треугольником, равно как и в сходстве желтого круга с красным. Поэтому может показаться, что доступные ощущениям предикаты, такие как «желтый», «красный», «громкий», «тяжелый», выведены из восприятия видов сходства. Сказанное применимо также к весьма общим предикатам, таким как «зрительный», «слышимый», «тактильный». Итак, возвращаясь к высказыванию «это — желтое», его значение, кажется, следует понимать так: «это обладает цветовым сходством с тем», где «это» и «то», — собственные имена, объект, названный «тем», является желтым по определению, а сходство в цвете является двухместным отношением, которое может быть воспринято. Можно видеть, что сходство в цвете является симметричным отношением. В этом заключены мотивы, по которым возможно понимать «желтый» как предикат и пренебречь сравнением. Но возможно и то, что сказанное о сравнении применимо только к изучению слова «желтый»; может оказаться так, что когда оно изучено, оно действительно становится предикатом1.

(2) «Это происходит прежде, чем то» — уже обсуждалось. Поскольку отношение «прежде, чем» является асимметричным, мы не можем рассматривать данное суждение как приписывание общего предиката «тому» и «этому». Если же мы рассматриваем данное суждение как приписывание различных предикатов (например, дат) «тому» и «этому», эти предикаты сами должны находиться в асимметричном отношении, соответствующем отношению «прежде, чем». Формально можно истолковать данное суждение как «дата "этого" более ранняя, чем дата "того"», но «раньше» является в той же мере асимметричным отношением, как и «прежде, чем». Нелегко найти логический метод производства асимметрии из симметричной данности2.

1 Этот вопрос не представляет интереса. Объект образует минимаьный словарь, и это можно (сделать двумя способами.

2 По поводу сказанного д-р Шеффер имеет свой способ различения пар «у следует за х» и «х следует за у», который показывает, что технически можно согласиться с его способом, поскольку он представляет собой больше, чем просто техническое средство.

Другой путь оперирования асимметрией будет рассмотрен в одной из следующих глав.

43

Предложения, синтаксис и части речи

Словосочетание «прежде чем», подобно слову «желтый», может быть получено из сравнения. Мы можем начать с весьма характерных случаев последовательности, например, такого, как часов, отбивающих двенадцать, и рассматривая другие случаи последовательности, не имеющие никаких других признаков сходства с бьющими часами, постепенно сконцентрировать внимание на последовательности как таковой. Однако представляется ясным — что бы ни представлял случай с «желтым», — что в отношении «прежде, чем» все сказанное выше применимо лишь при изучении данного словосочетания. Значение таких слов, как «прежде чем» или «сходство в цвете», не всегда может быть выведено из сравнения, поскольку попытка сравнения может привести к бесконечному регрессу. Сравнение является необходимым побудительным мотивом абстракции, но абстракция должна быть возможной по крайней мере в той же степени, что и разглядывание сходства. И если абстракция возможна в отношении сходства, представляется бессмысленным отказывать ей где-либо еще.

Сказать, что мы понимаем словосочетание «прежде, чем», значит сказать, что когда мы воспринимаем два события А и S во временной последовательности, мы знаем, надо ли сказать «А происходит прежде, чем 5» или «5 происходит прежде, чем А», и в отношении одного из приведенных высказываний мы знаем, что оно описывает как раз то, что мы воспринимаем.

(3) «А дает книгу В». Это означает: «существует χ такой, что А дает х-В и χ является книжным». Слово «книжный» используется в данном случае для определения качества, которым обладают книги. Давайте сосредоточимся на высказывании «А дает С—В», где А

B, С—собственные имена. (Вопросы, поднятые высказыванием «существует χ такой, что», будут тоже вскоре рассмотрены). Я хочу проанализировать, какого рода события дают нам свидетельство истинности данного высказывания. Если мы способны знать его истинность не понаслышке, а благодаря свидетельству наших собственных ощущений, мы должны видеть А и Б и видеть, как А держит

C, перемещая С в направлении В, наконец, как С попадает в руки В. (Мы предполагаем, что С является некоторым маленьким объектом

44

Предложения, синтаксис и части речи

вроде книги, а не имуществом или авторским правом или чем-нибудь еще, владение чем осложняется их абстрактной природой.) Рассматриваемая ситуация аналогична той, которая возникала в случае высказывания «Брут убил Цезаря кинжалом». Существенно то, что Л В, С могут быть чувственно представлены за конечный период времени, в течение которого изменяются пространственные отношения С к А и Б, Схематически, геометрически минимальный смысл высказывания выглядит следующим образом: сначала мы видим три формы A1, В1 C1 из которых С1 находится вблизи Av затем мы видим три весьма схожих формы А2, В2, С2, из которых С2 — близка к Вг. (Я опускаю множество деталей.) Ни один из названных фактов по отдельности не достаточен; утверждается, что они происходят быстро и последовательно. Но и этого в действительности недостаточно: мы должны быть убеждены в том, что А1 и А2, В1и В2, С1 и С2 соответственно представляют проявления одних и тех же материальных объектов, которые можно определить. Я пренебрегаю тем обстоятельством, что факт «данности» включает интенцию; но и в этом случае остаются беспокоящие сложности. Может показаться на первый взгляд, что как минимум утверждается примерно следующее: «А1 В1, С1 — проявления трех материальных объектов в один момент времени; А2, В2, С2 — проявления «тех же» объектов в чуть более позднее время; С1 соприкасается c A1, но не с В1; С2 соприкасается с В2 но не с А2». Не будем входить в проблему, как можно показать, что два проявления в два разных момента време