Глава 12. Гегель

==85

А генерал Э. Людендорф продолжал в 1935 г.: <За годы так называемого мира политика... имела смысл только постольку, поскольку она приготовляла к тотальной войне>. Сказанное - это только более точная формулировка идеи, высказанной известным философом-эссенциалистом Максом Шелером в 1915 г.: <Война означает государство в его наивысшем действительном росте и подъеме: она означает политику>. Та же самая гегелевская доктрина переформулирована Г. Фрайером в 1935 г.: <Государство с самого начала своего существования занимает особую позицию в вопросах войны... Война - это не только наиболее совершенная форма государственной деятельности, это - та самая стихия, в которой живет государство. В понятие "война", конечно, входит война откладываемая, предотвращаемая, замаскированная, избегаемая>. Однако самое смелое утверждение было высказано Ф. Ленцом, который в своей книге <Раса как принцип ценности> (F. Lenz. The Race as the Principle of Value) ставит риторический вопрос: <Однако если гуманность должна быть целью морали, то не присоединились ли мы в конце концов не к той стороне?> и тут же, конечно, развеивает это абсурдное предположение, отвечая: <Мы далеки от того, что гуманность должна осуждать войну: нет, это война осуждает гуманность>. Эта идея связывается Э. Юнгом с историцизмом, который замечает: <Гуманистичность, или идея человечества... не является регулятивом истории>. Однако первым изобретателем антигуманистического аргумента являлся Иоганн Готлиб Фихте, предшественник Гегеля, названный А. Шопенгауэром <пустозвоном>. Говоря о слове <гуманность>, Фихте писал: <Если бы на немецком языке романскому слову "гуманность" ("humaneness") давали его правильный перевод, а именно - "человечество" ("manhood"), то...

тогда говорили бы: "В конце концов это не так уж много быть человеком, а не животным!" Действительно, немцы говорили бы именно таким образом, что было бы совершенно невозможно для романских народов. Дело в том, что в немецком языке "человечество" осталось феноменальным понятием; оно никогда не было сверхфеноменальной идеей, как оно стало среди романских народов. Тот, кто попытался бы коварно, контрабандой протащить этот чуждый романский символ> (именно - слово <гуманность>) <в язык немцев, тем самым явно ниспроверг бы их нравственные нормы...>. Доктрину фихте повторил О. Шпенглер, который писал: <У "человечества" нет... никакой идеи... так же как... у вида бабочек или орхидей. "Человечество" - пустое слово>, а также А. Розенберг, утверждавший: <Внутренняя жизнь лю-

==86

ФИЛОСОФИЯ ОРАКУЛОВ

дей портится, когда чуждые мотивы типа спасения души, гуманистичности и человеческой культуры проникают в их умы>.

О. Колнаи, книге которого <Война против Запада> (<The War agains the West>, 1938) я в высшей степени обязан значительным объемом материала, к которому я в ином случае не имел бы доступа, писал весьма впечатляюще80 :<Все мы... сторонники... рациональных цивилизованных методов управления и социальной организации, согласны, что война сама по себе есть зло...> Добавляя, что, по мнению большинства из нас (за исключением пацифистов), война может стать при определенных обстоятельствах необходимым злом, он продолжал: <Националистическая установка отличается от этой, хотя и она не обязательно предполагает стремление к бесконечной или часто происходящей войне. Она видит в войне, скорее, благо, чем зло, даже если это - опасное благо, подобно чрезвычайно крепкому вину, которое тщательно хранится для редких случаев великих праздников>. Война не является обычным и распространенным злом, а драгоценным, хотя и редким, благом. Это резюмирует взгляды Гегеля и его последователей.

Гегель ловко пользовался возрождением гераклитовской идеи судьбы. Он настаивал на том81, что славная греческая идея судьбы как выражение сущности личности или нации противоположна номиналистской еврейской идее универсальных законов природы и морали. Эссенциалистская доктрина судьбы может быть выведена (как показано в предыдущей главе) из взгляда, согласно которому сущность нации может открыться только в истории. Она не является фаталистической, т. е. не побуждает к бездеятельности: <предназначение> (<destiny>) не следует отождествлять с <предопределением> (<predestination>). Как раз наоборот: самость, реальная сущность, глубочайшая сущность души, материал, из которого она сделана (скорее, воля и страсти, чем разум), - все это играет решающую роль в формировании судьбы. После гегелевского обогащения этой теории идея судьбы, или <предназначения>, стала любимой навязчивой идеей (если можно так выразиться) бунта против свободы. О. Колнаи справедливо подчеркнул связь между расизмом (именно судьба делает человека членом некоторой расы) и враждебностью к свободе: <Принцип расы, - пишет О. Колнаи82, - предназначен воплотить последнее отрицание человеческой свободы, отрицание равных прав, вызов перед лицом человечества>. И он прав, настаивая на том, что расизм стремится <противопоставить свободе - судьбу, индивидуальному сознанию - при-