Вокруг Аристотеля: возвращение к прекрасному слогу

Леонардо Бруни опубликовал во Флоренции новый перевод Никомаховой этики Аристотеля. Этот труд, по его словам, был необходим, поскольку старый переводчик (Роберт Гроссетест, а не Вильгельм Мёрбеке, как считалось, который работал для св. Фомы) плохо знал и греческий, и латынь, комментируя текст с ошибками и к тому же делая это варварским языком.

Кардинал Алонсо Гарсия Картахенский, епископ Бургоса и профессор Саламанкското университета, резко ему возражал.

Он отлично понимал, что спор касается формы и сущности. Для гуманистов первая являлась всем, тогда как для схоластов форма представляла собой лишь служанку мысли.

Мой ответ, — пишет Алонсо Гарсия, — таков. Хотя Леонардо проявил достаточно красноречия, он показал малую философ-

143

скую культуру. Алонсо обращает внимание на ошибки в передаче аристотелевских мыслей, совершенные гуманистом, стремящимся к красоте слога; он защищает старого переводчика, поясняя его намерения: Он не просто перевел книги Аристотеля с греческого на латынь, но также истолковал их со всей возможной истинностью. Если бы он того хотел, то от него не ускользнули бы ни величайшая элегантность, ни прекраснейшие украшения... Однако старый толкователь стремился в первую очередь к философской истине и не хотел избытка прикрас, дабы избежать ошибок, в которые впал новейший интерпретатор. Тот прекрасно видел, что латинский язык не смеет надеяться на равное с греческим богатство выражений.

Он дает гуманисту урок исторической филологии: Латинский язык не переставал заимствовать не только у греков, но также у варварских народов, у всех племен земных. Так, он впоследствии обогатился галльскими и германскими словами. Не лучше ли воспользоваться кратким и точным эквивалентом народного языка, чем обращаться к долгим периодам классической латыни?

Тот же отклик и у схоласта Джона Майра, которого раздражают насмешки эразмистов и фабристов над варварством готики: Наука не нуждается в прекраснословии.

Конечно, схоластическая латынь умирала и служила она для выражения окаменевшей науки. Национальным языкам принадлежало будущее, они отвоевывали свое высокое место, и гуманисты им в этом помогали. Но латынь гуманистов окончательно сделала из нее мертвый язык. У науки был отнят единственный международный язык, которым она могла пользоваться, помимо цифр и формул. Она сделалась сокровищем без употребления в руках элиты.

Гуманист-аристократ

Гуманист представляет собой аристократа. Хотя интеллектуал Средних веков, в конце концов, предал свое призвание труженика науки, сделал он это, отрекаясь от собственной натуры. Гуманист же с самого начала притязает на гениальность, даже если сам он корпит над текстами, а его красноречие полито потом. Он

144

Эразм Роттердамский. Дюрер

145

Профессор, обращающийся к аудитории

146

пишет для посвященных. Когда Эразм опубликовал свои Адагии, его друзья корили его: Ты раскрыл наши таинства!

Да, среда, в которой рождается гуманист, изрядно отличается от лихорадочной городской стройки, открытой всем и каждому, заботящейся об общем продвижении вперед всех техник, объединяемых общей экономикой, от стройки, на которой сформировался средневековый интеллектуал.

Окружение гуманиста — это группа, это закрытая Академия, и если истинный гуманист завоевывает Париж, то учит он не в университете, но в созданном для элиты институте — Коллеже королевских чтецов, будущем Коллеж де Франс.

Его среда — это двор государя. Ведя филологический спор с Леонардо Бруни, Алонсо Гарсиа, кажется, уже чувствует это: «Учтивость» означает для вас «человечность», она и в словах, и в жестах идет у вас впереди всех почестей. Имя «учтивые» вы даете тем, кто привык преклонять колени, приспускать свой капюшон, отказываться от старшинства и первенства даже среди равных. Но мы-то называем таких «curiales», и если тебе не нравится это слово, поскольку оно имеет другой смысл в гражданском праве, то, коли дозволишь мне воспользоваться просторечием, назовем их «куртизанами», а их «учтивость» назовем «придвор-ностью», либо, если воспользоваться словом из рыцарского языка, мы называем ее «куртуазностью». Бальтазар Кастильоне чуть меньше века спустя резюмирует социальный идеал гуманистов в II Cortegiano, «Придворном».

Этимология здесь целиком передает смысл. Из мира города (urbs) мы вновь вернулись к миру двора. Отличаясь от средневековых интеллектуалов иной культурой ума, гуманисты еще дальше ушли от них в социальном плане.

Протекция сильных мира сего, сановников, материальное богатство — вот изначальное местоположение гуманиста. Гонтье Коль был сборщиком податей во Франции и в Нормандии (где он занят спекуляциями вместе с Карлом Наваррским), секретарем герцога Беррийского. Затем нотариусом, секретарем короля, главным контролером финансов, одним из двух казначеев короля, а потому ему поручаются важные миссии и посольства. Его ненавидел народ, его дворец был разграблен кабошьенами. Будучи потомком богатых буржуа, он получил возможность предаваться ученым изысканиям. Покровительство меценатов и дан-

147

ные ими поручения он использовал для приумножения своих богатств. Получив дворянство, он владеет многими домами в Сансе, ему принадлежит поместье Парой с виноградником, дворец в Париже на улице Вьей-дю-Тампль. Он живет на широкую ногу, имеет много слуг, ковров, лошадей, собак, соколов, он страстный игрок. Все это не мешает ему на манер древних восхвалять sancta simplicitas. Он состоит при дворе любви Карла VI, где председательствуют герцоги Бургундский и Бурбонский. Жан де Монтрей копит покровителей и должности: он является секретарем короля, дофина, герцогов Беррийского, Бургундского, Орлеанского; любит похвастаться своими связями