Добавил:
Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:
Русская литература ИОЛ, ИРЛ / 2-я половина 19 века ответы
Скачиваний:
346
Добавлен:
29.05.2016
Размер:
605.11 Кб
Скачать

11.Воскресение.

Обличительная сила писателя в последнем его романе достигла высших своих пределов. Именно об этой сатирической манере Толсто­го когда-то остроумно и точно сказал Бернард Шоу: «Толстой видит мир из-за кулис политической и общественной жизни, в то время как боль­шинство из нас, одураченное, сидит в задних рядах партера». Критика Толстым суда, церкви, вплоть до Священного синода и его главы По­бедоносцева, которого все узнали в Торопове, тюрем, чиновничества, аристократического света и обитателей дна, всего устройства государ­ственной системы была неотразимой и резкой.

Первотолчком для замысла послужил сообщенный Толстому изве­стным судебным деятелем А.Ф. Кони факт из его собственной практи­ки: молодой человек «приличного общества», ставший участником судебного процесса в качестве присяжного заседателя, решил жениться на финляндской проститутке Розалии Онни, попавшей в такую же кри­минальную ситуацию, что и Катюша Маслова в «Воскресении». Наме­рения, однако, не удалось осуществить: «героиня» истории умерла в тюрьме, а фамилию молодого человека Кони встречал потом в числе вице-губернаторов в одной из провинций России.

В дневниках и письмах Толстого одно время замысел таки называл­ся «коневская повесть»: Толстой настоятельно советовал Кони на­писать на встреченный им реальный сюжет рассказ или повесть. Но затем так увлекся новым замыслом сам, что просил у Кони уступить ему идею рассказа. Толстой, однако, не только преобразил сообщенный ему действительный факт, но и придал роману острое и глубокое социаль­ное, философское, нравственное звучание.

В романе существует одно очень важное жанровое «заимствова­ние», которое определило всю архитектонику произведения: это роман путешествующего героя. Поэтому перед автором здесь возникает возможность показать все русское общество в его различных пластах: от изысканной светской гостиной до смрадного острога.

Два последних своих романа Толстой начинал фразами, которые едва ли не стали пословицами. Первая же фраза «Воскресения» сконцентрированно выразила в себе центральный романный конфликт: все здесь сосредоточено в образе-метафоре с резким противоположени­ем — борьбой злого и животворящего начал: «Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, что­бы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна была весною даже в городе. Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребли ее, не только на газонах бульваров, но и меж­ду плитами камней, и березы, тополи, черемуха распускали свои клей­кие и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки; галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем. Веселы были и растения, и птицы, и насе­комые, и дети. Но люди — большие, взрослые люди — не переставали обманывать и мучать себя и друг друга».

И затем он добавит, что люди опрометчиво пришли к ложному вы­воду: священна и важна не эта «красота мира божия, данная для блага всехсуществ<...> располагающая к миру, согласию и любви, а священ­но и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над дру­гом».

Мысль о несправедливом устройстве жизни, основанной на господ­стве одних над другими, на унижении одних другими, на использовании непосильного труда и ужасных условий существования одних другими, незаслуженно владеющими и наслаждающимися всеми благами жиз­ни, находит свое выражение в резком, обостренном контрасте, который становится основной опорой романной конструкции. Герой проходит по запутанным лабиринтам русской жизни, наблюдает то, что скрыто от чужих глаз, и в итоге горького опыта приходит к мысли о том, что его собственная жизнь и жизнь людей, пользующихся трудом народа, по­гибающего от непосильных усилий в ужасных условиях существования, безнравственна и преступна.

В центре повествования — судьба Катюши Масловой, крестьянс­кой девушки, по барской прихоти воспитанной в помещичьем доме в качестве горничной-прислуги; потом соблазненной племянником бары­ни, князем Нехлюдовым, и спустя короткое время оказавшейся в пуб­личном доме. За невольное участие в преступлении — отравлении купца — она заключена в тюремный острог и ждет суда. Нехлюдов же совершенно случайно оказывается среди присяжных заседателей, ко­торые должны решить судьбу Масловой. С этого момента и начинает­ся нелегкий путь его прозрения, и перед ним развертывается грустная панорама русской жизни во всех ее социальных пластах и в нравственных, духовных проявлениях. Дело в том, что ему действительно прихо­дится стать своего рода «путешествующим» героем, чтобы исправить чудовищную несправедливость, когда из-за простой ошибки, допущен­ной прежде всего равнодушными судейскими чиновниками, а затем и присяжными заседателями, невинную Маслову осуждают на каторгу, и она отправляется по этапам в Сибирь. В попытках добиться справед­ливости, что оказывается почти невозможным в условиях российской государственной системы, Нехлюдов, выхваченный из полной условно­стей, спокойной, благополучной жизни светского человека, погружа­ется в реальную жизнь русской действительности. С этого момента начинается его духовный переворот, совершается его душевная драма, отказ от прежних представлений, т.е. путь, который проходили некото­рые герои (например, Левин), но никогда это не было высказано в та­кой резкой, обостренной форме, как случилось с персонажем последнего романа Толстого.

Своеобразие композиционного построения «Воскресения» заклю­чается в том, что в нем нет параллельных сюжетных линий, подобно тому как это было в «Анне Карениной». С момента острожного утра, выхода в суд Катюши Масловой и позднего пробуждения Нехлюдова в своей роскошной опочивальне вскоре же начинает выстраиваться энергичное сюжетное движение — борьба за Катюшу, за исправление чудовищной ошибки, которая стоила ей четырех лет каторги. Нехлюдов, оказавшийся среди присяжных заседателей и потому повинный в допущенной ошиб­ке, дважды, таким образом, оказывается на пути Масловой: первый раз в молодые годы, соблазнив ее (история «падения» Катюши изложена во 2-й, 12— 18-й главах первой части романа) и отправив тем самым ее на дно жизни, и во второй, уже невольно, — на каторгу (он, как и другие, занятый своими мыслями, не заметил судебной оплошности). Затем он постепенно'все более втягивается в попытку загладить зло, которое при­чинил этой женщине, и передним открывается бездна несправедливос­тей, в пучину которых давно уже погружены простые русские люди, только он до поры до времени не подозревал об этом.

Впервые Толстой пишет роман-разоблачение, роман-отрицание — отрицание не отдельных частных явлений жизни, как в повестях 80— 90-х годов, а всей жизни, всего существующего порядка вещей, при­том самого жестокого, ужасного и несправедливого по отношению к громадной массе народа. Именно романный жанр дает возможность ав­тору создать масштабное, широкое изображение действительности, ко­торое бы отвечало поставленной им перед собой задаче.

После краткого, но энергичного вступления, в первый же момент обнажающего резкий контраст-противоположение: комфортное, спокойное, праздное существование Нехлюдова и темные камеры и кори­доры тюремного острога, где заключена Маслова, начинают множить­ся, расширяться наблюдения Нехлюдова, захватывая все новые и новые впечатления. Сначала суд и судейские чиновники, присяжные заседа­тели — и произвол вынесения несправедливого приговора; затем бли­жайшие сферы — адвокатура с лабиринтами хитроумных ходов и судебных интриг; потом более высшие судебные инстанции, где Нехлю­дов тщетно пытается найти справедливость. Но это лишь начало дол­гого его пути. Картина шаг за шагом вырисовывается не просто масштабная, а становится апокалипсически мрачной и безысходной.

Архитектоника романа выразительна и отчетлива. Автор, как новый Вергилий, проводит читателей по трем, в отличие от дантовских шес­ти, кругам ада русской жизни, оттого что они'не воображаемые, мифо­логические, а реальные, не становящимся менее ужасными. Причем все они у Толстого связаны не с личностными, а с преимущественно обще­ственными недугами и преступлениями и конечной целью своей уста­навливают стремление нанести зло человеку, унизить, оскорбить его или даже поставить на грань гибели.

Эти романные художественные сферы перекрещиваются, пересе­каются, иногда сливаются друг с другом и вновь расходятся, усиливая свое звучание. Каждая из них при этом получает свое энергичное, це­леустремленное развитие.

Первый такой круг — суд и судебная система. В этой сфере, как и в других, происходит последовательное укрупнение событий и нараста­ние ощущения все более и более безнадежного тупика. Из окружного суда дело Масловой переносится в сенат. Но там то же мертвящее рав­нодушие и формализм, что и в первом судебном звене, и бессмыслен­ный приговор остается в силе. Последняя надежда — прошение на высочайшее имя, т.е. царю, тоже рискует остаться без ответа. В резуль­тате не повинный в преступлении, которое ему приписывается, чело­век, Маслова, отправляется по этапам на каторгу в Сибирь.

Примеров дикого судебного произвола Толстой рисует множество. Некоторые из них поражают своей бессмысленностью, и сами стано­вятся преступлениями, но уже суда, судебного делопроизводства. Глав­ным образом, беззакония совершаются в отношении «простого» народа, с которым суд не церемонится. Такова судьба Катюши Масло­вой; мнимых «поджигателей», мужа и жены, обвиненных за чужое - причем явное — преступление; любящих друг друга Федосьи и Тараса (она осуждена на каторгу, он следует за ней), идущих в Сибирь с партией уголовников, потому что пущенную в ход судебную машину нельзя ос­тановить, хотя повод для «преступления» оказывается уже бессмысленным, вымороченным; за толкование Евангелия, расходящееся с церков­ным, люди (сектанты) приговорены в ссылку, на поселение (в качестве вещественного доказательства на судебном столе лежит святая для всех книга - Евангелие); пятнадцатилетний мальчик из фабричных, голод­ный и пьяный, крадет с товарищем старые, никому не нужные полови­ки на сумму в три рубля, его соучастник умирает в тюрьме, а он был осужден как «самый опасный для общества человек». По совершенно­му недоразумению, из-за нелепости в тюрьме могут содержаться дли­тельное время разом более ста тридцати человек, и никому нет до них дела, никто не замечает беззакония, которое творится именем закона.

Жестокости и нелепости суда, утверждает Толстой, доведены до последней степени, поиски справедливости ни к чему не могут привес­ти, так как возникает замкнутый круг, и суд превращается всего лишь в орудие для поддержания существующего порядка вещей, выгодного высшему сословию. Дьявольская интрига судебного производства, по Толстому, заключается в том, что никто из чиновников не несет ника­кой ответственности за совершаемые преступления перед людьми и народом, потому что дело устроено так, что она не падает на них. «Люди эти страшны, - размышляет Нехлюдов. — Страшнее разбойников. Разбойник все-таки может пожалеть — эти же не могут пожалеть: они застрахованы от жалости». И поэтому нет предела жестокости и звер­ства с их стороны по отношению к другим; кто попадает в зависимость от них.

Во всем существует круговая порука, никто не виноват здесь в му­чениях ни в чем не повинных людей.

Характерно, что обобщение подобных явлений Толстой доверяет персонажу, который по своему положению должен знать всю подногот­ную знатных персон и представителей власти, громкие скандальные дела, не известные широкой публике, — адвокату. Именно он с удоволь­ствием рассказывает и о преступлении некоего директора департамен­та, о том, как вместо каторги, которая по закону предстояла ему, он получает почетное назначение губернатором, и о том, как были укра­дены высокопоставленными людьми деньги, собранные для конкретных дел, как любовница одного из них.нажила миллионы на бирже, как один продал, а другой купил жену, - все эти повествования о мошенниче­ствах и преступлениях высших чинов государства, сидящих не в остро­ге, а на председательских креслах в различных учреждениях, вырастают для Нехлюдова в «ужасные истории царствующего зла». Он считает отныне всякий суд не только бесполезным, но и в высшей степени без­нравственным. Это сила не спасающая, а развращающая и унижающая или прямо уничтожающая людей.

Второй заколдованный круг русской жизни — следствие первого, судебного. Это тюрьмы, остроги, каторжные этапы, которые наблюда­ет путешествующий в «места не столь отдаленные в Сибири» герой романа. Они не выполняют, утверждает Толстой, своего официально­го назначения: наказания, исправления преступников и ограждения об­щества от них. Правда, он рисует отвратительные типы убийц, которые и в тюрьме продолжают делать свое дело, душат и убивают. Но глав­ная сила обличения направлена на то, чтобы доказать, какой непопра­вимый нравственный вред и какую угрозу таят для общества такие «исправительные» учреждения, где голодные, праздные, зараженные болезнями, опозоренные люди, запертые в смрадные, забитые до пос­ледней степени камеры, содержатся, как дикие звери, и где случайно ос­тупившихся или просто невинных насильственно помещают в сообщество самых развращенных людей-уголовников и доводят их тем самым до высшей степени порока и разврата, не уменьшая, а увеличи­вая опасность для общества.

Благодаря сюжетному замыслу, отправившему Нехлюдова с катор­жанами и ссыльными в Сибирь, читатель наблюдает и сами этапы, - еще одно безжалостное испытание, которого не выдерживают многие: в знойное время пыль, поднятая волочащими цепи ногами, или осен­няя непролазная грязь дороги, или зимняя пурга среди сплошного леса, проходы от 20 до 30 верст. Но самое страшное разыгрывалось в тес­ных этапных помещениях, где оказывались собранными сотни людей. Высшим выражением этих мучений становится для Нехлюдова после­дняя картина, которую он видит в забитом до предела этапном домиш­ке, где остановилась партия арестантов: маленький мальчик и старик в мокрой одежде спят в луже перед «парахой» (парашей). Такого изоб­ражения каторжан и таких сцен тюремной жизни не было в русской литературе со времени «Записок из Мертвого дома» Достоевского.

«Рабство нашего времени»: народ в романе. Третий круг ужасов, возникающий в романе, в какой-то мере парадоксален, потому что это уже не исключительные, а самые обычные сцены жизни и привычные нормы, по которым существует громадная масса людей, преимуще­ственно крестьянское население страны. Перед тем как отправить Не­хлюдова в его путешествие по каторжным этапам, Толстой отправляет его прежде в поездку по деревням, принадлежащим ему, и развертывает перед читателем ужасную картину — вымирания целого народа.

Причиной бедственного положения крестьян, поставленных на грань гибели, утверждает Толстой, является то, что у народа отнята зем­ля, оказавшаяся «в руках людей, которые, пользуясь правом на землю, живут трудами этого народа». Однако признание незаконности земельной собственности дело не ограничивается: автор показы вает, как люди, прежде связанные самыми сердечными отношениями, отдаляются друг от друга из-за интересов наследования земли, что и произошло с Не­хлюдовым и его сестрой, когда-то близких в детстве и в молодости друг другу.

Таким образом, Толстой вводит в роман существенные положения своих публицистических работ философского и религиозного характе­ра. В форме конкретных эпизодов, конкретных образов людей труда он воспроизводит «рабство нашего времени», как сам говорил (см. его ра­боту «Рабство нашего времени»), когда от зари до зари с двухчасовым перерывом на обед приходится по пояс в воде добывать торф или когда во время жатвы из-за того, что крестьянской семье нужны рабочие руки, надо брать из тюрьмы ненавистную невестку (таким парадоксаль­ным образом наладилось счастье Федосьи и Тараса, продолженное на каторге). На род забит, подавлен и безропотно, как должное, принима­ет то, что может быть вполне названо действительно рабским состоя­нием. Человеческое, доброе отношение вызывает в таких людях либо подозрение, либо недоумение. «Сколько ни ездил, — говорит один из случайных спутников Нехлюдова, крестьянин, — таких господ не ви­дал». В таком же положении оказывается и фабричный люд. «Как ра­ботаем, никто не видит, а вот как пьем — все видит», — обращается к Нехлюдову рабочий, опоражнивая (с женой) бутыль водки.

Страшной тоской в сердце Нехлюдова отдается все яснее кристал­лизующаяся мысль о том, что народ не только вымирает, но привык к своему вымиранию — все эти деревенские жители, которых он встре­чал в деревнях, но точно такие же были женщины, дети, старики, из­мученные, озлобленные, одуренные водкой люди в городе; только одни — лишенные земли, а другие по этой же причине согнанные в толпу голодных ремесленников и рабочих. В воспоминаниях Нехлюдова как символ этого неизбывного несчастья и горя постоянно возникает, повторяясь, увиденная им в одной из своих деревень сцена:

; несчастный, умирающий от голода, старчески улыбающийся младенец на руках истощенной матери. Высший символ человеческого страда­ния — страдание детей, «слезки ребенка», по Достоевскому, не дает покоя и автору «Воскресения».

Возникает заколдованный круг: фабриканты крадут труд народа,

. удерживая его плату, правительство со всеми своими чиновниками, в рэнде налогов, обкрадывает его не переставая, военачальники гордятся своими победами, т.е. убийством все тех же людей руками других таких же бесправных людей, и т.д. «Не боятся они бога, мироеды, кровопий­цы проклятые!» «Видно, и вправду правду-то боров сжевал!» — зву иЫм этапам в Сибирь. И офицер, хладнокровно застреливший на дуэ­ли единственного сына у матери: он спокойно «сидит в прекрасной ком­нате на гауптвахте, ест хороший обед, пьет хорошее вино, читает книги и нынче-завтра будет выпущен и будет жить по-прежнему, только сде­лавшись особенно интересным».

Самая яркая картина-противопоставление помещена автором в финале второй же части романа: мрачное шествие по городу арестан­тов в страшную жару, когда на глазах у Нехлюдова погибли от солнеч­ного удара в духоте толпы двое каторжан, и другое «шествие» семейства Корчагиных, отправляющихся на дачу, с дюжими носильщиками-лаке-ями, с жеманной дамой в кресле, которую они несут, с горничной, док­тором и другими сопровождающими лицами. Тщательно выполненное контрастное построение вырастает в сатирический образ-символ, со­держащий в себе заряд ненависти и негодования автора в отношении существующего порядка жизни.

Еще одним объектом сатирических атак и обобщений, имевших са­мые серьезные последствия для автора, стали в романе официальная церковь и ее служители. Толстой и здесь высказал то, что уже было ска­зано им прежде в его философских, религиозных, публицистических работах, но сила воздействия художественных образов гениального писателя была такова, что русские церковники не простили ему этого прегрешения. Одно только описание богослужения в тюремной церк­ви могло переполнить чашу терпения. Спустя год после опубликования «Воскресения» (1899) постановлением синода в феврале 1901 г. он был отлучен от церкви. Мысль его состояла в утверждении того, что цер­ковь исказила суть христианского учения. Торжественность службы в тюрьме (таинство Святого Причастия), переданная в остро сатиричес­ких тонах, дает повод автору высказать свой взгляд на обрядовую сто­рону церковного дела, запрещенную именно Христом, на то, что он требовал «молиться не в храмах, а в духе и истине; главное же, запре­тил не только судить людей и держать их в заточении, мучить, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людь­ми, сказав, что он пришел выпустить пленных на свободу».

В развитии этой темы Толстой использовал тот же самый прием, что и в критике суда и судебных учреждений, — переход от низших инстан­ций к высшим: здесь возникает то же ощущение заколдованного круга и из тюремной церкви действие переносится в священный синод. Об­раз обер-прокурора синода К.П. Победоносцева запечатлен в Топоро­ве. Толстой рисовал сцены посещения Нехлюдовым всевластного чиновника, определявшего политику России в годы правления Алексан­дра III и (до 1905 г.) Николая II не по собственным впечатлениям: он никогда не был на приеме у Победоносцева, а по рассказам своей стар­шей дочери Т.Л. Толстой, которая посетила Победоносцева, по просьбе отца, хлопоча о секте духоборов, жестоко преследовавшихся правитель­ством (мужья, жены, дети отправлялись в разные места ссылок), и пе­редала свои наблюдения отцу. Так что этот выразительный портрет одного из высших лиц русской государственности и православной цер­кви можно сказать, в какой-то мере написан «с натуры», так как Тол­стая была прекрасной художницей (ученица И.Е. Репина) и внешние черты оригинала, манера его поведения были схвачены ею и переданы достаточно точно. Топоров в изображении Толстого, несмотря на зло­вещую внешность («неподвижная маска бледного лица»), всего лишь ловкий чиновник, опасающийся реакции государя на прошение, силь­но и ясно написанное, и одно из звеньев круговой поруки, которая при­звана всеми силами сдерживать выбивающийся из мрака невежества народ и «не мешать богатым владеть тем богатством, которое они со­бирали с народа»; слова же о «справедливости, добре, законе, вере, боге и т.п. были только слова и прикрывали самую грубую корысть и жестокость».

Завершая роман, Толстой вновь обращается к идее Христа, говоря о торжествующем зле: «Все дело в том, — думал Нехлюдов, — что люди эти признают законом то, что не есть закон, и не признают законом то, что есть вечный, неизменный, неотложный закон, самим богом напи­санный в сердцах людей <...> взаимная любовь есть основной закон жизни человеческой». Иными словами говоря, Толстой определил в романе нравственные нормы и принципы, какими они должны быть, с точки зрения своего философского и религиозного представления о том, что бог есть любовь.

Впервые в «Воскресении» Толстой начинает разрабатывать тему, которой он никогда прежде не давал художественного воплощения, - тему революции. Писатель и здесь оказался исключительно сильным и глубоким аналитиком, обладающим даром прозрения. Он дает такую четкую классификацию типов революционеров, что она несет в себе объяснение будущих страшных ее последствий — десятилетий крова­вого режима власти, борющейся против собственного же народа пос­ле переворота 1917 г.

По его наблюдениям, в среде революционеров есть люди, чистые сердцем, настоящие подвижники, жертвующие собой. Такова Мария Павловна, один из центральных персонажей третьей части романа, - мо­лодая женщина, дочь генерала, говорящая на четырех языках; с девят­надцати лет она ушла из дома, поступила на фабрику, потом, увлекшись народническим движением, жила в деревне, снова, когда потребовалось,

приехала в город. Осуждена она была на каторгу потому, что взяла на себя выстрел, который во время обыска был сделан в темноте одним из ее товарищей. Ее отличительная черта состоит в том, что она всегда, в .любом положении стремится «найти случай служения другим».

Особенно симпатичен Нехлюдову умирающий от чахотки Крыльцов. Блестяще закончивший математический факультет, он был арестован случайно, однако, оказавшись в первое же свое заключение свидете­лем казни двух молодых людей, несправедливо осужденных погибнуть на виселице, он примкнул к революционерам-народовольцам и ставил себе задачей развязать тотальный террор против правительства, дей­ствующего такими методами. Смертная казнь была заменена ему бес­срочной каторгой; погибает он на одном из этапов, и Нехлюдов случайно, в последний раз видит уже мертвое прекрасное его лицо.

Толстой изображает людей, попавших в революционное движение преимущественно из интеллигентного круга. Но есть среди них и крес­тьянин Набатов, и фабричный рабочий Кондратьев. Характерно, что именно Набатов, от которого всегда распространяется бодрость и ве­селость, выросший благодаря таланту и трудолюбию в сельского учи­теля-пропагандиста, целью себе ставит просвещение, сплочение рабочего, в особенности крестьянского народа. Революция, по его мне­нию, не должна ломать всего государственного, давно сложившегося здания: он решительно расходится с теми, кто требовал его разруше­ния и полного изменения всех форм жизни. В религиозном отношении, отмечает Толстой, «он был также типичным крестьянином. Ему ника­кого дела не было до того, каким образом начался мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен его сотоварищам, для него был такой же игрушкой мысли, как и творение в шесть дней». Кон­дратьев отличается от него не просто абсолютной верой в знания, но и тем, что готов последовательно претворять идею разрушения в жизнь, не особенно считаясь с ней самой.

Толстой не идеализирует новых для себя героев. Хотя с симпатией изображает некоторых из них. В заключении V главы третьей части романа он дает краткую, но в высшей степени выразительную систе­матизацию различных групп этих людей, используя прием, который был разработан им уже в ранних его произведениях (рассказы «Рубка леса» и «Набег»: изображение типов русских солдат и офицеров). Это не «сплошные злодеи», как их рисует правительство, но и не «сплошные герои», а самые «обыкновенные люди, между которыми были, как и везде, хорошие и дурные, и средние люди».

Причины, заставившие их вступить на опасный путь, утверждает Толстой, также были различны. Одни искренно считали себя обязанными бороться с существующим злом. Но были среди них н такие, кто избрал эту деятельность из эгоистических, тщеславных побуждений. Отличие их от обыкновенных людей, говорящее в их пользу, состояло в том, что те из них, кто возвышался над средним уровнем, представляли собой часто образцы редкой нравственной высоты; те же, кото* рые были ниже среднего уровня, состояли часто из людей неискренних, тщеславных, честолюбивых и вместе с тем крайне самоуверенных, за* носчивых, высокомерных. К последним относится автором Новодворов, претендующий на то, чтобы занять положение руководителя партии. Узость, односторонность, холодная логичность, безграничная уверен­ность в своей правоте при отсутствии нравственных и эстетических свойств, которые «вызывают сомнения и колебания», формируют в Новодворове способность группировать вокруг себя и благожелательно относиться только к людям, преклоняющимся перед ним, слепо веря­щим ему.

Толстой, не подозревая о том, дает «формулу» уже близкого исто­рического будущего России — кровавых событий, последовавших за революцией 1917 г. Эту идею, подтвержденную самой реальностью, высказывает в романе самый дорогой автору герой — Крыльцов, Он, отвергающий партийных вождей типа Новодворова, говорит, задыха­ясь и страдая: «Им совершенно все равно, погибнут, не погибнут де­сятки, сотни людей, да каких людей! Напротив, им именно нужно, чтобы погибли лучшие». Произвол, деспотизм, казни, страдания — таков удел новой революции, как и прежних, утверждает Толстой.

Писатель, таким образом, предсказал трагическое будущее России, но не мог предположить — в отличие от Достоевского с его «Бесами», - какой чудовищный, массовый характер приобретет этот террор партий* ных властей, когда на гибель будут обречены не десятки и сотни, а де­сятки миллионов людей, невинных жертв тоталитарного режима. Созданный Толстым образ Новодворова схватил еще одну глубинную суть русской революционной «идеи»: холодное, презрительное, высо­комерное, безжалостное отношение не только к сильным мира сего, а к тому самому народу, которому они, кажется, призваны служить: у них рука не дрогнет уничтожить и этих людей, если они замешкаются в пре­ображении, в пересозидании мира по их, — хотя бы и самым бредовым и диким — меркам и предписаниям.

Если резкая критика новоявленных спасителей России, звавших на путь кровавых экспериментов, зиждется у Толстого, как и у Достоевс­кого, на следовании христианским заповедям, то довольно курьезным примером вторжения в создаваемую им художественную систему тео­рии религиозного сознания и последовательной нравственности мож йо считать любопытный факт: самых ярких, постоянно выделяемых им из среды революционеров, — притом одновременно двух (!) — Марию Павловну и Симонсона , вызывающих восхищение у Катюши Масловой, автбр наделил одной и той же чертой — отвращением к плотской люб­ви, Симонсон к тому же еще и вегетарианец, как и сам Толстой. Ины­ми словами говоря, темы публицистики Толстого часто в этом романе перекочевывают в художественную ткань произведения и становились ею. Он повторил в «Воскресении» мысль, которая занимала его еще в «Крейцеровой сонате» и в особенности была четко и резко высказана им в Послесловии к этой повести.

'"'Случилось так, что самый небольшой по объему последний роман Толстого оказался и самым насыщенным, самым масштабным по охва­ту различных сторон русской жизни и по остроте и силе поставленных в нем проблем социальной, государственной, общественной ее сущности.

Символика названия романа. Однако, как и всякий роман, «Вос­кресение» имеет в основе сюжета «романическую», как принято было тогда говорить, т.е. любовную, интригу. Она достаточно сложна и вы­ходит далеко за пределы той реальной истории, которая дала толчок замыслу писателя в рассказе А.Ф. Кони. Это в полном смысле беллет­ристический, принадлежащий только Толстому-художнику вымысел.

Катюша Маслова, скатившаяся на дно жизни, — «мертвая женщи­на», как определяет ее Нехлюдов в первые же встречи с ней в остроге. Суть ее преображения заключается в том, что, пережив состояние не­доброжелательности, порой ненависти к нему как причине всех своих несчастий, она постепенно возвращается к молодому своему раннему чувству: она вновь любит Нехлюдова прежней чистой, искренней лю­бовью. Однако, не желая осложнить его жизнь, связывает свою судь­бу с Симонсоном.

Нехлюдов же оказывается в более сложном положении. Он «лю­бит ее не для себя, а д ля бога ». Но он не может отказаться от прежней своей жизни с ее изяществом, эстетикой, тонкими духовными потреб­ностями. К чему приведет его эта «чистка души», в очередной раз пе­реживаемый им новый этап самосовершенствования, автор не знает, во всяком случае, он не показывает это читателю. Символическое зву­чание заглавия романа — «Воскресение» — вполне осуществилось в судьбе героини, Катюши Масловой. У нее воскресение души произош­ло. Состоится ли, и до какой степени, подобное же преображение Не­хлюдова неизвестно. Автор оставляет своего героя на перепутье долгого пути и на полуфразе размышлений его об избранной им новой жизни. Роман закончен раздумьями героя, но не поступком, как в слу­чае с Масловой.