2.3.6.3. Мотив зеркала

Образы зеркальных отражений широко распространены в русской поэзии Серебряного века.

С давних времен о зеркале говорили как о далеко необычном бытовом предмете, не случайно иногда оно наделяется даже речью и характером «Свет мой зеркальце, скажи!». Его символика глубока и разнообразна.

Как волшебный предмет, зеркало бесстрастно отражает мир здешний и указывает на возможность нездешнего видения. Показывает картины прошлого и будущего, как, например, зеркало повелительницы эльфов во «Властелине колец» Д.Р.Р. Толкина.

Зеркало воспринимается и как граница между миром видимым и потусторонним, указывая на парадоксы иных возможных миров, как в произведении Льюиса Керолла «Алиса в стране чудес». Подобно всякой границе, оно считается опасным, а потому с ним связано много примет и запретов. Так, например, когда в доме находится покойник, зеркало занавешивают или поворачивают к стене, чтобы усопший не вторгался в мир живых.

Зеркало - это поливалентный и противоречивый символ: с одной стороны оно фиксирует многообразие мира, с другой рассматривается как проекция сознания и познания, способного фиксировать предметы внешнего мира, ясно отражая истину. Это символ воображения и познания, способного фиксировать предметы внешнего мира, ясно отражая истину [Егазаров, 2003:320].

Зеркало - символ «удвоения действительности, граница между земным и потусторонним миром. Как и другие границы (окно, порог и т. п.), зеркало считается опасным и требует осторожного обращения» [Шарапова, 2001:257].

Воспроизводя образы, зеркало удерживает и как бы хранит их.

Заглядывая в зеркало, мы, во-первых, видим обратное отражение; во-вторых, изменяется цвет лица, волос, и это зависит от того, где висит зеркало. Если оно висит у окна, то изображение в нем ярче, глаза неестественно блестят. Застывший образ, изъятый из общего содержания, далеко неадекватен подлинному: мы видим себя такими, какими хотим казаться, поэтому зеркало содержит в себе одну из основных идей – идею «двойника» – «символа зеркального отражения второго «я» человека» [Багдасарян, Орлов, 2005:124].

Отражательная способность зеркала порождать символическую аналогию с глазом и водой.

Х.Э. Керлот определяет зеркало как «символ души, удерживающий и хранящий впечатления, и осуществляющий таким образом связь с миром» [Керлот, 1994:209].

Также зеркало воспринимается как «дверь, через которую душа освобождается от власти этого мира, попадая в другой мир» [Керлот, 1994:209].

Свойством зеркала также является то, что оно связывается с символикой Луны и это подтверждается его отражательными характеристиками: зеркало воспринимает образы как Луна воспринимает Солнечный свет. Подобно Луне, зеркало то закрыто, то открыто, то пусто, то заполнено. Лунная образность, получившая огромное распространение в символизме, была своеобразным кодом, за которым стояла целая картина мира.

Как показано А. Ханзен-Леве, «лунный мир у символистов изначально связан с «диаволическим» началом: это вторичный отраженный мир, противоположный истинному, солнечному», то есть, как и зеркальный мир [Ханзен-Леве, 1999:218].

В культуре русской поэзии XX в. проблема зеркала выступает двояко: как образ зеркала – предмета и в качестве «зеркальности», как отношение отражаемости двух сущностей (Объектов, миров, людей) друг в друге.

Зеркало – предмет чаще всего встречается в текстах, связанных с традицией «русского символизма». Одни писатели смотрятся в зеркало, другие – нет и как отмечают многие критики, А. Ахматова была поэтом, которая именно «жила в зеркалах», то есть поэт, в отличие от актера, ищет в зеркалах средство, если можно так выразиться, стереоскопического самопознания [Федотов, 1997:94].

В связи с этим вспомним одно из самых загадочных стихотворений цикла «Полночные стихи» – «В Зазеркалье», в котором даже слышатся даже оттенки ревности:

Красотка очень молода,

Но не из нашего столетья.

Вдвоем нам не бывать – та, третья,

Нас не оставит никогда…

5 июля 1963г., Комарово

[Ахматова, 1990, 1:296]

Ахматова поместила героев своего стихотворения в настоящее время, но пространство стихов не реальное, не земное, это пространство «зазеркалья» – потустороннего мира, ведь говорят, что зеркало – это проводник в другой мир. Ахматова сама попыталась заглянуть в эту бездну: «…над сколькими безднами пела, и в скольких жила зеркалах…».

Другая тенденция порождена не обыгрыванием зеркала, как вещественного и одновременно магического предмета, а идеей «зеркальности» как основной универсальной структуры мира. Уже давно замечено, зеркальное отражение не просто повторяет, дублирует предмет. «Сродни чуду поэтического воображения оно живет новой, подчас пугающе независимой жизнью, почти как художественный образ, метафора или рифма как то или не то одновременно» [Федотов, 1997:94].

Зеркальное отражение исключительно многогранно и многоаспектно, особенно если зеркало не одно, если их множество и они «расставлены искусной рукой художника» Тогда образуется особый мир – Зазеркалье, в котором «среди прочих обитателей отдельно от творческого субъекта, как душа отдельно от тела, загадочной потусторонней жизнью живет преображенное лирическое «Я» [Федотов, 1997:94].

Проблема «зеркальности» наблюдается в творчестве многих поэтов, писателей, но проявляется она всегда по-разному, в зависимости от личностного мировоззрения автора.

1Муж Ахматовой Гумилев был "лебедь надменный", Шилейко - "дракон с плетью", а Пунин, по свидетельству современников, - "третье матримониальное несчастье поэта", то сэр Исайя - это воплощенная катастрофа, по мнению Ахматовой, несущая ей горести и "любовную заразу". Сам сэр Исайя от подобной роли открещивался как умел и вообще ни в какой запретной любви к автору "Бега времени".

2Н. Королева выдвигает еще одну версию:«Вопрос об адресованности цикла «Полночные стихи» чрезвычайно сложен. Возможно, ключом можно считать черновой набросок в РТ 108, который должен был начи­наться словами: «Простившись, так щедро остался, // Так насмерть остался со мной», а также прозаическую запись, дважды сопровождавшую стихотворение «Предвесенняя элегия»: о смерти Замятина и Булгакова, приговоре Данте и аресте сына (см. выше). В дальнейшем, при формирова­нии цикла, получает развитие тема «мнимого года», живо­го героя, который «только казался», образа, который при­виделся «во сне», о котором «голос сказал во сне». Прототипом этого «мнимого образа» люди, близкие к Ахматовой считали молодого поэта Анатолия Генриховича Наймана (р. 1936), который к этому времени стал литературным секретарем Ахматовой и ее соавтором по переводам, Ахматова была высокого мнения о его поэтической одаренности, включала его в «волшебный хор» молодых поэтов вслед за Иосифом Бродским, Евгением Рейном и Дмитрием Бобышевым, внимательно относилась к его повышенной экзаль­тированности и чопорной торжественности. Одной из тем трагических выяснений отношений между ними стала тема возможной скорой смерти Ахматовой, которую не перене­сет ее молодой ученик. Одна из записей в РТ 110, л. 99: «В эти дни тяжелые психол<огические> объясн<е-ния>» — и текст письма необозначенному лицу: «Вы не от меня уехали, не ко мне приехали. Привет, кот<орый> я слышала по телефону, повторяет телеграмму Вашему свек­ру (.. .соскучился), в общем все в полном порядке. Живите мирно [с теми] среди тех, кого Вы выбрали в спутники Вашей жизни и твердо помните, что весь 1963 <год> Вам приснился». Далее густо зачеркнуты шесть с половиной строк. Угадывается текст: «.. .и твердо помните, что [мень­ше всего я хочу казаться истеричной или чем-то взволно­ванной дамой. Нервная система у меня железная, как у Суо­ми, да притом особенно нервничать как будто не придется. О делах будем говорить как прежде.] Все это я должна была сказать Вам уже очень давно. А.». В той же рабочей тетради в 1963-м — начале 1964 г. записаны несколько стихотворений Анатолия Наймана. Несовершенные по форме, они тем не менее передают взвол­нованность поэта и его увлеченность некой не названной Тройней, в которой могут быть отдаленно угаданы черты Ахматовой [Королева, 1999, 2: 427-437].

3Роман Тименчик отыскал в опубликованных записях из блокнотов поэта есть фрагменты, озаглавленные публикатором "Наброски к циклу "Семисвечник" и выдвинул гипотезу о том, что мотив семисвечника был пробой заглавия для цикла "Семь стихотворений", впоследствии получившего окончательный титул "Полночных стихов". С семисвечником, как считает Тименчик, входит еврейская тема: «Семиствольный светильник (менора), символ сотворения мира в семь дней, согласно Ветхому Завету, был установлен в скинии по синайскому предписанию Бога Моисею, а затем - в иерусалимском храме. После разрушения храма римлянами увезен в имперскую столицу и пронесен там в триумфальном шествии Веспасиана. Падение Иерусалима, по словам Байрона, одна из "еврейских мелодий" которого написана "на разорение Иерусалима Титом", есть самое примечательное событие всей мировой истории, ибо, как говорил он, "кто мог бы созерцать полное разрушение этой громады, неутешные скитания ее обитателей и, сравнив это осуществившееся происшествие с давними пророчествами, предвещавшими его, остаться неверующим?"» [Тименчик Р. Семисчечник А. Ахматовой. Эл. ресурс. Режим доступа: http://www.akhmatova.org/articles/timenchik6.htm из кэша Google]. И вновь возникает имя И. Берлина: « Байрон был одной частей того долгого ночного разговора. Как вспоминает сэр Исайя Берлин, "после некоторого молчания она спросила меня, хочу ли я послушать ее стихи. Но до этого она хотела бы прочесть мне две песни из "Дон Жуана" Байрона, поскольку они имеют прямое с отношение к последующему. <…> Закрыв глаза, она читала наизусть с большим эмоциональным напряжением". Тименчик подчеркивает: «Откровение Моисею как символ назначения поэта было утверждено для Ахматовой еще авторитетом Иннокентия Анненского, его стихотворением "Поэзия". Тименчик комментирует: « "Ночное посещение" возвращается к эпизоду визита 1945 года. Сентябрьское стихотворение носило эпиграф "Все ушли и никто не вернулся", отсылая читателя к рифмующей строке из этого, не напечатанного тогда стихотворения Ахматовой: Мой последний, лишь ты оглянулся,

Чтоб увидеть все небо в крови.

Вскоре после появления седьмого стихотворения, повлекшего за собой интонационные отголоски оплакивания Иерусалима, возник проект "Семисвечника" (именно в этом цикле Ахматова прямо сказала об этимологии своего имени, о древнееврейском "Анна" - "благодать").

История семисвечника объемлет судьбу древнего Израиля, его начала и концы. В центре этой судьбы для Ахматовой стоял образ "бродяги, разбойника, пастуха" (стихотворение "Мелхола"), "многоженца, поэта", пляской приветствовавшего Завет и по-царски одарившего грядущие тысячелетья творческой печалью и сознаньем предвечной вины. Этот дорогой подарок царь-Давида по частичкам разделили потомки по крови и потомки по слову. Разрушение храма не стало концом его рода, хотя император Веспасиан, объявивший Иудею своей личной собственностью, велел казнить всех евреев из дома Давидова. Поэтому последней смысловой точкой всех трех циклов, вызванных к жизни встречей 1945 года в распятой столице, стало добавление к циклу "Шиповник цветет", написанное проездом в Риме декабрьской ночью 1964 года:

И это станет для людей

Как времена Веспасиана.

А было это - только рана

И муки облачко над ней.