Отступление в историю. Рождение науки

Летопись психических заболеваний насчитывает тысячелетия. Еще древний вавилонский царь Навуходоносор «скитался, как вол, опустив голову, по пастбищам; одичал, весь оброс и питался травой». Спартанцы сажали на цепь и в колодки своего царя Клеомена, обезумевшего от пьянства. Появившиеся в разных веках приюты для душевнобольных напоминали скорее тюрьмы, чем больницы: пациентов нещадно били, заковывали в цепи и кандалы, устраивали мучительные «целебные» процедуры, скармливали рвотное и слабительное – все, чем обладала медицина. Побои считались мероприятием лечебным – еще в девятнадцатом веке довольно гуманный философ писал, что «палка заставляет помешанных снова почувствовать связь с внешним миром».

Так, в Англии придворный врач без всякого почтения колотил заболевшего короля Георга III, который выскакивал из коляски, чтобы раскланяться со «знакомыми» деревьями. (Интересно, как отставали медицинские понятия человечества от его понятий о социальном устройстве. Вскоре после короля Георга в сумасшедший дом был отправлен его первый министр. Двое больных людей у кормила власти! И все-таки это никак не сказалось на стране. Она управлялась парламентом, кабинетом министров, борьбой партий. О том, что нельзя доверять никому единоличную власть, что власть должна быть коллективной, человечество уже догадалось – это было огромным историческим шагом вперед; а вот что делать не со страной, а с отдельной психикой, наука еще не знала совсем.)

Подлинную, человечную историю психиатрии начать, пожалуй, надо с Пинеля – личности невероятного мужества, врача, в котором поражаешься не только (и не столько) таланту медика, сколько куда более редкому таланту – высокой способности быть Человеком. Он первый в мире снял с больных цепи. Было так.

Пинель стал главным врачом приюта для умалишенных Бисетра в годы Великой французской революции. То ощущение освобождения, которое охватило тогда Францию (а вскоре после нее – мир, недаром все властители так ненавидели в то время эту страну), без сомнения, овладело и Пинелем – хочется думать, что именно это чувство свободы и вслух провозглашенного всечеловеческого равенства заставило его подумать о больных. В то время предместье Бисетр было огромной человеческой свалкой, где содержались нищие и бродяги, проститутки и уголовники всех мастей. Когда весть о том, что в Бисетре снимают цепи, достигла ушей тогдашнего революционного правительства, известный организатор трибуналов Кутон якобы сказал Пинелю: «Гражданин, я приду навестить тебя в Бисетре, и горе тебе, если ты нас обманываешь и между твоими помешанными скрыты враги народа». Пинель шел на смертельный риск.

Но он решился. Кстати, Кутон сдержал слово и побывал в Бисетре. Вернее, его принесли на носилках – половина тела у него была парализована, сам он не мог ходить. Возможно, собственное физическое бессилие и породило в нем непреклонную жестокость, которой он так отличался. Осмотрев больницу-тюрьму, он с присущим ему гуманизмом мрачно сказал Пинелю: «Сам ты, вероятно, помешанный, если собираешься спустить с цепи этих зверей».

Больных начали освобождать. Один из них просидел на цепи сорок лет, за это время ни разу не видя солнца. Уже давным-давно он был здоров. Другой (когда-то он был писателем) настолько одичал, что отбивался, когда его освобождали. Через несколько недель он был выписан. Третий, высокий силач, вскоре стал служителем в больнице и спас однажды жизнь Пинелю, когда того с криками «На фонарь!» окружила науськанная кем-то темная взбудораженная толпа.

Снятие цепей было первым лечебным шагом. Пинель, по точному выражению психиатров, возвел сумасшедшего в ранг больного. В других странах это было сделано позже. Когда (позднее лет на двадцать) освобождали узников-больных из английского Бедлама, часто выяснялось, что на цепи следовало держать не их, а надзирателей, от безнадзорной власти потерявших человеческий облик и позволявших себе звериную, необузданную жестокость. Избиения и истязания больных стали у них нормой присмотра. Так, в одной из клетушек был найден рослый мужчина, закованный в цепь, один конец которой проходил в узкое отверстие в стене. Он когда-то ударил надсмотрщика, был посажен на цепь, и подлый победитель, укорачивая ее, ежедневно притягивал несчастного вплотную к стене, причиняя ему невыносимые физические и душевные муки. Надзирателя никто не остановил, он был хозяином положения. Длилось это двенадцать лет. Кто же из них был помешанным?

Позже всех освободили больных в Германии. Еще до середины прошлого века считалось, что психическое расстройство – собственная злая воля больного, выбравшего общение с внутренним демоном и не желающего обращать внимание на окружающий мир. Чтобы вернуть это внимание, больных били плетками, прижигали каленым железом, неожиданно сбрасывали с.высоты в ледяную воду, лили на голову сильную струю воды или тонкую – на темя (а когда-то такую пытку применяла инквизиция). Употребляли жгучие втирания, вращали в полом колесе (человек мог выдержать в нем две – четыре минуты, потом терял сознание или просил о пощаде). Для буйствующих и просто возбужденных применялись смирительные рубашки и камзолы, специальные стулья и постели, к которым людей привязывали; растяжка на канатах посреди комнаты в распятом положении (от усталости быстро приходило спокойствие и сонливость, считалось, что это прививает «уважение к врачу»); мешок, сквозь который больной видел все, как в тумане; кожаные маски и шлемы. Все это не было проявлением массовой профессиональной жестокости врачей, а являлось лишь следствием тогдашних воззрений на причины и развитие психических болезней. Еще шли споры о разделении этих болезней на виды и группы (эти споры не кончены до сих пор; так, сейчас все громче голоса о том, что болезнь номер один – шизофрения – лишь общий ярлык для нескольких разных видов расстройства). Болезнями объявлялись и социально обусловленные типические характеры. Так, в прошлом веке один немецкий врач выделил среди нездоровых состояний психики так называемую «придворную болезнь». Он описал высокомерного, жадного и трусливого, то почтительного, то наглого, туповатого высшего чиновника, уже давно разучившегося думать и работать, смертельно боящегося за свое место и испытывающего тоску лишь при мысли, что он может лишиться высокой милости и расположения, готового на все для сохранения своего благополучия. Интересно, что материалы для этих обобщений (книга его называлась «Врач-философ») автор собрал при дворе Екатерины II, у которой пять лет состоял домашним врачом.

Но оставим прошлое. События нашего века всё повернули по-иному в этой безнадежной и потому несколько заброшенной отрасли медицины.

Умение лечить появилось в тридцатых годах, неожиданно придя из совершенно других областей. История этой эстафеты полна случайностей, загадок и промахов.

В двадцать первом году молодой деревенский хирург Бантинг буквально с голыми руками, не вооруженный не только приборами, химикатами или идеями, но даже основательными знаниями, выступил против одной страшной болезни – диабета. Возможно, был огромный талант? Нет. «Он не был блестящ, только упорен», – впоследствии писал биограф. Впрочем, я не совсем верно освещаю ситуацию: одна идея была. Не идея даже, а наблюдение. Собака, лишенная поджелудочной железы, стремительно худела, истощалась и погибала, несмотря на буквально звериную, ненасытную (и удовлетворяемую) страсть к воде и пище. С людьми происходило то же самое. Правда, при некоторых других формах диабета они жирели, но это была нездоровая полнота, она, так же как истощение, неотвратимо вела к смерти. Уже была известна основная причина болезни (одновременно и признак ее): организм не принимал, не усваивал сахар. Это важнейшее топливо клеточного существования и обмена исправно попадало в кровь, разносилось ею по всем обычным адресам и… исчезало без пользы. Ткани (и в том числе мозговые) без какого-то таинственного посредника не умели усвоить сахар. Клетки раньше сжигали его, обретая энергию, а теперь он выбрасывался впустую.

Я не буду излагать историю, как голодный, непризнанный, чудом пристроенный к лаборатории и воровством добывавший собак Бантинг нашел вещество-посредник. Оно выделялось крохотными островками особой ткани внутри поджелудочной железы. От латинского «инсула» – остров – посредник-гормон был назван инсулином. К теме книги имеет прямое отношение его дальнейшая биография. Злоключения и победу Бантинга блистательно описал Поль де Крюи. Все, что я могу рассказать, было бы только жалкой копией его образов и метафор. И, перейдя ко второму этапу инсулиновой истории, я попадаю в след Поля де Крюи (Бантингу посвящена одна из глав книги «Борцы со смертью», а то, что было дальше, есть в его книге «Борьба с безумием»). Метод доктора Закеля – ученого, принявшего эстафету, – победно прошел по клиникам, не устарев по сию пору. Бантинг работал на собаках, Закель же поставил на карту не только жизни нескольких больных, но и свою собственную.

Это было в середине тридцатых годов. Закель жил в Берлине. Фашисты еще не приступили с целью очистки нации к варварскому уничтожению немецких больных (это пришло чуть позже, в расцвете духовного гниения Третьего рейха; буквально оправдывалась старая мысль, что о моральном уровне государства можно точно судить по тому, как оно заботится о своих душевнобольных). Но зато уже существовал закон, что врач отвечает собственной головой за сохранность каждого арийца. Поэтому на всякий случай Закель держал в ящике стола выездной оформленный паспорт – на границах черный занавес еще не опускался.

Путем сложных теоретических рассуждений Закель пришел к мысли, что введение инсулина может восстановить нарушенный обмен веществ в мозгу шизофреников. Первые опыты не дали результата, пока вводимая доза не оказалась чересчур велика для одного больного. Он стал биться в судорогах, потом погрузился в тяжелое бессознательное состояние, был спасен и… превратился в здорового человека. Поль де Крюи пишет: Закель вел свою игру у порога смерти. И приводит наблюдение Закеля: наилучших результатов тот добивался, когда вплотную приближался к смертельно опасной дозе.

Теперь логичен вопрос: инсулин или его следствие – судороги – просветляли больное сознание? Часть ученых уверенно отвечает: конечно же, инсулин. (В доказательство предлагаются длинные, стройные и убедительные цецочки возможных химических превращений, в которые инсулин якобы целительно включается. Но ведь сама-то химическая цепочка, приводящая к болезни, неизвестна! Гипотезы пока висят в воздухе.) У сторонников того, что излечивает именно «встряхивание», доказательство косвенное: такие же просветляющие результаты приносит лечение с помощью судорог, вызванных током, – так называемая электросудорожная терапия.

Но так или иначе, еще не умея окончательно объяснить, врачи-ученые уже лечат, и часто успешно. Но главный подарок был принесен им из области, в сторону которой они никогда не смотрели. В начале пятидесятых годов психиатрию буквально потрясло лекарство, рекомендованное… хирургом.

Ища возможности оперировать при низких температурах, хирурги натолкнулись на яростное, автоматическое сопротивление всего человеческого организма. В ответ на охлаждение незамедлительно срабатывали древние механизмы защиты: повышалось кровяное давление, нервное возбуждение и напряженность работали на тревогу. Этих бдительных стражей требовалось усыпить. Хирурги применили уже известное врачам лекарство хлорпромазин (или аминазин, что одно и то же), угнетающий тепловые центры и вызывающий общее снижение температуры (он применялся раньше при лихорадках и разных других болезненных состояниях). Когда больным перед операциями начали вводить аминазин, было замечено его побочное действие: исчезал всегдашний вполне понятный страх, наступало спокойствие, граничащее с равнодушием. Хирурги и палатные ординаторы не могли не заметить это, а заметив, сообщили психиатрам. Те попробовали аминазин на беспокойных, взбудораженных, буйствующих или постоянно напряженных больных.

Сенсация разносилась по миру с ракетной скоростью. Это был, вероятно, один из немногих в истории современной науки случаев, когда ученые восторгались громче и упоенней, чем журналисты. Больные выписывались сотнями, у тысяч наступало просветление, спадало нервное возбуждение, исчезали навязчивые страхи и буйные, неконтролируемые движения; больные делались мягче, доступнее и общительнее (а это многовековая мечта психиатров – чтобы суметь воздействовать словом; теперь это становилось возможным), проявляли интерес к миру и осознанное желание выздороветь. Исчезали галлюцинации, стихал бред, на фоне успокоенной психики лучше действовали другие лекарства. Энтузиазм врачей почти ежедневно подкреплялся возвращением в мир шизофреников, многие годы безнадежно и тупо погруженных в темноту. Палаты можно было открыть – больше не было опасных вспышек необузданного гнева, маньяки превращались в больных. Растормозились и задвигались люди, раньше годами пребывавшие в чудовищной, неестественной неподвижности. Психиатрические клиники впервые за долгие столетия стали напоминать больницы.

Удача не приходит одна. Плечо к плечу с аминазином стало второе лекарство. В созданных несколько тысячелетий назад, много веков передаваемых устно, потом записанных индийских книгах Ведах (в одной из них – Аюр-Веде) упоминается о целебных свойствах корня кустарника раувольфии. Эти высушенные корни издавна продавались на всех индийских базарах и ярмарках. Жевать корни рекомендовалось при укусах змей и насекомых, при бессоннице и головных болях.

Врач и ботаник Раувольф еще в шестнадцатом веке детально описал это растение, но только спустя четыре столетия два индийских химика выделили из корней смесь из почти двух десятков алкалоидов. Еще двадцать лет. В пятьдесят втором году от смеси был отделен резерпин (искусственно его синтезировали спустя четыре года). И так же, как алкалоид морфин, выделенный некогда из опиума, оказался в чистом виде несравненно активней, чем в родительской смеси, так в сравнении с корешками возросло воздействие чистого резерпина. Примененный сначала для снижения давления, он довольно быстро перекочевал в клиники психиатров.

В восторженном хоре похвал в адрес аминазина и резерпина вдруг зазвучали через год нотки тревоги. Начиналась новая эпопея – вследствие потребления аминазина и резерпина у больных наступала подавленность, депрессия, чувство тоски, безысходности, отчаяния. Успокаивающее и просветляющее действие имело оборотную сторону: чрезмерное успокоение оборачивалось своей противоположностью (кстати, механизмы действия обоих лекарств в обе стороны от нормального тонуса до сих пор объясняются лишь рядом гипотез).

. Однако стимулировать, возбуждать угнетенную психику человечество научилось гораздо раньше, чем укрощать бунтующую. Такие стимуляторы активности, как. кофеин, известны настолько давно, что не стоит о них писать (пришлось бы повторять старую легенду о йеменском пастухе, обратившемся к приору местного монастыря с жалобой на подозрительно веселящихся коз. Так было открыто кофейное дерево, а много лет спустя получен алкалоид кофеин). Другой стимулятор нервной деятельности тоже родился из старой знахарской медицины, где среди разных бабушкиных сказок вдруг попадался совершенно реальный рецепт. Вечнозеленое растение эфедра (в честь энтузиаста и пропагандиста этого средства фельдшера-знахаря Федора Кузьмича Мухавникова названное в том столетии «кузьмичевой травкой») было помянуто под именем «махуанг» еще в травнике того знаменитого императора-фармацевта древности (помните, двадцать семь веков назад он описал гашиш). В прошлом веке из травы был выделен эфедрин, возбуждающий (но очень ненадолго), нервную систему и затем стремительно выводимый из организма. Анализ его строения привел к, созданию мощного искусственного стимулятора фенамина. Тут уже был поиск с открытыми глазами, ибо предположения биохимиков о том, что эфедрин работает не «личным» вмешательством, а просто задерживая распад, продлевая действие норадреналина, этого гормона возбуждения и беспокойства, кажется, подтвердились.

Были известны, есть и обдуманно создаются другие стимуляторы. Они еще не действуют, к сожалению, на усиление и улучшение разума, и ощущение, что приходящая бодрость несет с собой умственный подъем, обманчиво, несмотря на убедительность. Так, после опытного приема стимулятора один известный психиатр попытался сесть за работу. Писал он в тот день много и охотно, но на следующий день вынужден был зачеркнуть почти все написанное. Мысли прыгали, а не текли, возникали идеи, которые разум не успевал обрабатывать, и поэтому они казались безошибочными. На отправленное тогда же письмо он вскоре получил ответ. Друг удивленно писал: «Радуюсь твоему детскому оптимизму». Стимуляторы действуют на сферу чувств, и именно оттуда, снизу, из подкорки, просветляется больное сознание, демонстрируя неразрывную, хотя и непознанную пока общность эмоций и мышления.

В руках врачей оказался мощный рычаг движения психики. Двойной рычаг. Вверх-вниз, вниз-вверх. Балансируя на этих спадах и подъемах, то натягивая, то ослабляя вожжи, действие которых становилось все рассчитанней и осознанней, врачи то выволакивали больных из пропасти мрачного отчаяния, то мягко стаскивали с крутых скал маниакального возбуждения.

Так поступали и поступают лечащие врачи. Им нужен результат – психическое здоровье, нормальное поведение и спокойный настрой. То, что они работают ощупью, наугад, ориентируясь лишь на опыт и интуицию, волнует их, не останавливая попыток лечения. Любой больной согласился бы с их позицией.

Но что именно делают аминазин и другие в сбившихся нервных сетях, мы еще не знаем наверняка. Из запутанного узла проблем и загадок выглядывает пока лишь несколько разрозненных ниточек.

Возле каждой из них работает сейчас группа исследователей.

Давайте чуть постоим за их спинами.