Khaydegger_M__Chto_zovetsya_myshleniem

ЧТО ЗОВЕТСЯ МЫШЛЕНИЕМ?

частном секторе, в секторе литературы, есть только лишь один эпизод. Потрясение мы не можем, разумеется, отождествлять с разрушением и обрушением. Потрясение в том, что есть, может свершаться способом, в котором возникает никогда не бывалое до сих пор положение покоя, и возникает потому, что покой обитает уже в сердцевине этого потрясения.

Поэтому никакое мышление само не создает себе стихию, в которой оно движется. Однако каждое мышление добивается как бы само по себе того, чтобы оставаться в предназначенной ему стихии.

В какой стихии движется мышление Ницше? Необходимо, чтобы здесь мы всмотрелись внимательнее, прежде чем предпринять следующие шаги на нашем пути. Необходимо видеть, что Ницше находится на переднем крае спора и борьбы с чем-то, мимо чего он, в сущности, проходит мимо, так что он говорит только для того, чтобы смочь лучше молчать. Ницше первым ставит мыслящий, т. е. здесь начинающийся в метафизике и опровергающий ее, вопрос, который мы даем в следующей формулировке: готов ли сегодняшний человек в своем метафизическом существе к тому, чтобы взять на себя господство над Землей в целом? Осмыслил ли уже сегодняшний человек, в каких сущностных условиях находится вообще такое управление Землей? Пригоден ли сущностный род этого человека для управления теми силами и применения тех властных средств, которые высвобождаются из развертывания существа современной техники и вынуждают человека к непривычным до сих пор решениям? Ницше на эти вопросы отвечает отрицательно. Сегодняшний человек к формированию и взятию на себя управления над Землей не готов. Ибо сегодняшний человек хромает не там и сям, а в соответствии со всем своим родом странным образом вослед тому, что есть издавна. То, что собственно есть, бытие, которое заранее определяет все сущее, тем не менее никоим образом нельзя распознать через установление фактов, через ссылку на определенные обстоятельства. Часто и ревностно «цитируемый» при таких попытках здравый человеческий смысл не настолько здравый и естественный, как он это обычно себя подает. Прежде всего он не настолько абсо-

111

МАРТИН ХАЙДЕГГЕР

лютен, каковым он выступает, а есть лишь уплощенный продукт той разновидности представления, которая в конечном итоге дала возможность созреть эпохе Просвещения в XVIII веке. Здравый смысл остается неприспособленным к пониманию того, что есть, должно быть и может быть. Власть этого своеобразного рассудка достает вплоть до нашего времени; но ее уже недостаточно. Социальные организации, нравственное совершенствование (Aufrüstung), украшательство культурного производства — все это уже не достигает того, что есть. Эти старания при всяком хорошем мнении и неустанном усилии остаются лишь временными мерами

илатанием от случая к случаю. Почему? Потому, что представление целей, задач и средств, действий и причин, из которого возникают все те старания — это представление не в состоянии быть заранее открытым по отношению к тому, что есть.

Существует опасность, что сегодняшний человек в мышлении

обудущих решениях, об особенных исторических формах которых мы ничего не можем знать, проваливается и потому ищет их там, где они ни в коем случае не могут состояться.

Что, собственно, решила Вторая мировая война, не говоря уже об ее ужасных последствиях для нашего отечества и в особенности о разрыве через его сердцевину? Эта мировая война ничего не решила, если мы понимаем здесь решение настолько высоко

инастолько широко, что оно единственно должно касаться сущностной судьбы человека на этой Земле. Лишь оставшееся нерешенным проявляется несколько более отчетливо. Но и здесь заново растет опасность, что то, что в этом нерешенном подготавливается к решению и что касается управления над Землей в целом, то есть это подлежащее решению, снова будет втиснуто во всюду слишком неустойчивые и слишком узкие политико-со- циальные и моральные категории и потому вытиснуто из возможного и достаточного осмысления.

Европейский мир представлений между 1920-ми и 1930-ми годами уже не соответствовал тому, что надвигалось. Что получится из Европы, которая хочет строить себя из реквизитов того десятилетия после Первой мировой войны? Шутка для держав

ичудовищная народная сила Востока. Ницше в произведении,

112

ЧТО ЗОВЕТСЯ МЫШЛЕНИЕМ?

составленном летом 1888 года, «Сумерки идолов, или Как философствуют молотом» пишет следующее под заголовком «Критика современности»: «Наши учреждения не стоят больше ничего: это общее мнение. Но в этом виноваты не они, а мы. После того как у нас пропали все инстинкты, из которых вырастают учреждения, для нас пропали вообще учреждения, потому что мы уже негодны для них. Демократизм был во все времена упадочной формой организующей силы: уже в “Человеческом, слишком человеческом” (I, 349) [1878] я охарактеризовал современную демократию со всеми ее половинчатостями, вроде “Германской империи”, как упадочную форму государства. Чтобы существовали учреждения, должна существовать известная воля, инстинкт, императив, антилиберальный до злобы: воля к традиции, к авторитету, к ответственности на столетия вперед, к солидарности цепи поколений вперед и назад in infinitum. Если эта воля налицо, тогда основывается нечто подобное imperium Romanum: или подобное России, единственной державе, которая нынче является прочной, которая может ждать, которая еще может нечто обещать,—России как противопонятию жалкому европейскому партикуляризму и нервозности, вступившим в критический период с основанием Германской империи… У всего Запада нет более тех инстинктов, из которых вырастают учреждения, из которых вырастает будущее: его “современному духу”, быть может, ничто не приходится в такой степени не по нутру. Живут для сегодняшнего дня, живут слишком быстро — живут слишком безответственно: именно это называют “свободой”. То, что делает из учреждений учреждения, ненавидится, отстраняется: воображают опасность нового рабства там, где хоть только произносится “авторитет”» (WW. VIII, S. 150).

Чтобы здесь избежать ложных толкований со стороны здравого человеческого смысла, следует заметить, что то, что Ницше подразумевает под «Россией», не совпадает с сегодняшней поли- тико-хозяйственной системой Советских республик. Для Ницше здесь важно мыслительно выбросить национальную государственность, которую тогда уже считал непрочной, и освободить пространство для больших решений, для их осмысления. Ницше видит причину отставания человека от того, что есть, в том, что

113

МАРТИН ХАЙДЕГГЕР

прежнее существо человека было еще даже не развернуто и не закреплено. По старому учению метафизики человек есть animal rationale, разумное животное. Это римское толкование уже не соответствует существу того, что греки мыслили под именованием zùon lÒgon ⁄con. Согласно этому именованию, человек есть «восходящее присутствие, которое может дать явиться присутствующему». Для последующего западного способа представления человек становится своеобразно выстроенной совместностью (Zusammen) животности и разумности. Однако для Ницше ни существо животности, ни существо разума, ни определенное сущностное единство того и другого, не являются установленными, т. е. значимыми и надежными. Поэтому эти сущностные области, животность и разумность, резко расходятся между собой и резко сталкиваются друг с другом, но между ними зияет пропасть. Изза этой раздвоенности человек лишается возможности быть единым в своем существе и, соответственно, свободным для того, что обычно именуют действительным. Поэтому к мышлению Ницше прежде всего принадлежит: пройти через прежнего, в своем существе еще не установленного, человека именно в окончательную установленность его полного прежнего существа. В сущности мышление Ницше не хотело бы на своем пути ничего разрушать — оно лишь доводит нечто до конца. Путь перехода через прежнего человека Ницше обозначает именем «сверхчеловек», которое сплошь и рядом толкуют ложно и которым то и дело злоупотребляют. Еще раз заострим: сверхчеловек в смысле Ницше это не есть прежний человек со сверхвозможностями. «Сверхчеловек» не усиливает просто прежние движущие силы и само движение прежнего человеческого рода до чрезмерности и безмерности. Следовательно, сверхчеловек отличается от прежнего человека не количественно, а качественно. Для сверхчеловека рушится как раз безмерное, голое количественное непрерывности прогресса. Сверхчеловек беднее, проще, нежнее и жестче, спокойнее и жертвеннее, медлительнее в своих решениях и экономнее в своих речах. Сверхчеловек выступает не массами и не когда угодно, а лишь тогда, когда осуществлена иерархия рангов. Под иерархией рангов в сущностном значении, не просто в смысле

114

ЧТО ЗОВЕТСЯ МЫШЛЕНИЕМ?

какого бы там ни было ступенчатого регулирования уже существующих обстоятельств, Ницше понимает задание меры того, что люди не равны, что не всякий имеет готовность и претензию на всякое и не всякий способен учредить свой собственный суд надо всем и вся. Ницше пишет в одном из набросков к своему Заратустре, который он, однако, сам не опубликовал, следующее: «Иерархия рангов, осуществленная в системе управления над Землей: хозяева Земли, в конце концов новая правящая каста. Из них здесь и там возникает совершенно эпикурейский бог, сверхчеловек, преобразователь бытия: Цезарь с душой Христа».

Мы не можем слишком поспешно проскользнуть мимо этого слова. Тем более что оно напоминает о другом, которое сказано еще глубже и таинственней, а именно в поздних гимнах Гельдерлина, где Христос, который «еще иной природы», именуется братом Геракла и Диониса, так что здесь дает о себе знать еще несказанная собранность целого западной судьбы, собранность, исходя из которой лишь Запад может пойти навстречу к будущим решениям — возможно, чтобы совершенно иным способом стать страной Востока (Morgens).

Сверхчеловек это преображение и вследствие этого отталкивание от прежнего человека. Поэтому фигуры, всплывающие перед публикой на переднем плане современного хода истории, далеки от существа сверхчеловека настолько, насколько это вообще возможно.

На пути нашего курса мы можем обозначить кое-что из существа сверхчеловека лишь контурно и несколькими штрихами, и то лишь преимущественно с намерением устранить грубейшие недоразумения и неверные позиции относительно мышления Ницше и показать те точки зрения, среди которых некое размежевание с мышлением Ницше может подготовить себя к первым шагам.

Для истолкования образа Заратустры Ницше или вообще размежевания с метафизическими основными учениями Ницше, которые, и то и другое, в сущности имеют одну единственную задачу, недостает сегодняшнего мышления, если вообще можно так его называть, недостает почти всякого. Поэтому как раз первое — и впредь потом с легкостью остающееся задающим меру — усвое-

115

МАРТИН ХАЙДЕГГЕР

ние произведений Ницше сталкивается, если оно неподготовлено, с почти непреодолимыми трудностями. Таким образом, особенно при чтении «Так говорил Заратустра» слишком часто расположены воспринимать и рассматривать прочитанное по мерке тех представлений, которые невольно сами и привносят. Эта опасность теперь и для нас особенно велика, потому что произведения Ницше и их издание в хронологическом порядке слишком напрашиваются нам и потому что прежде всего его язык определяет нашу сегодняшнюю речь гораздо сильнее, чем мы это мы знаем. Однако, чем ближе к нам по времени, чем современней нам мыслитель, тем дольше путь к его мыслимому и тем меньше можем мы от этого долгого пути уклоняться. Мы с самого начала должны этому учиться, а именно учиться такую книгу, как «Так говорил Заратустра» Ницше, читать тем же самым строгим способом, как

итрактат Аристотеля — способом тем же самым, будет замечено,

ане подобным. Ибо не существует никакой общей, механически прилагаемой схемы для интерпретации трудов мыслителей, даже для одного и того же произведения одного мыслителя. Таким образом, диалог Платона, например «Федр», разговор о прекрасном, можно истолковывать в самых различных областях и аспектах, значениях и проблематизациях. Эта значимость во многих отношениях не есть возражение против строгости мыслимого в ней. Ибо все истинно мыслимое существенного мышления остается — а именно из сущностных оснований — многозначным. Эта многозначность ни в коем случае не является лишь остатком некой еще не достигнутой формально-логической однозначности, к которой собственно будто бы стремились, но не дошли. Многозначность, напротив, это стихия, в которой должно вращаться мышление, чтобы быть строгим. Образно говоря: для рыбы глубины и дали воды, ее течения и заводи, ее теплые и холодные слои — это стихия ее многообразной подвижности. Если рыба лишается полноты своей стихии, если она вытаскивается на сухой песок, то она сможет только еще подергаться, побиться и скончаться. Поэтому мы должны разыскивать мышление и его мыслимое всякий раз в стихии его многозначности, в противном случае оно остается для нас закрытым. Поэтому когда берутся, как это

116

ЧТО ЗОВЕТСЯ МЫШЛЕНИЕМ?

слишком часто и легко происходит, за диалог Платона, просматривают и оценивают его «содержание» в соответствии со способом представления здравого человеческого рассудка, то приходят к самым странным мнениям и в конечном итоге к суждению, что Платон был большой путаник. Ибо это устанавливают, и это установление даже правильно: ни единый из диалогов Платона не достигает какого-либо осязаемого однозначного результата, с которым здравый человеческий рассудок мог бы, как говорится, что-либо поделать (an-fangen). Как будто здравый человеческий рассудок — прибежище тех, кто по натуре завидует мышлению — как будто этот здравый, т. е. не восприимчивый ни к какой достойности вопрошания, рассудок хоть когда-либо что-либо вообще начал, что-либо осмыслил из начала (Anfang).

Диалог Платона не только для последователей и исходящих от них сменяющихся концепций, но и сам по себе, по своему существу, неисчерпаем (unausschöpfbar). А это остается приметой творчества (Schöpferischen), которое склоняется, правда, только к тем людям, которые могут чтить.

Если мы осмысляем это в связи с Ницше, то мы можем предположить, что способ представления последнего человека менее всего пригоден для того, чтобы когда-либо свободно продумать то, что Ницше мыслил под именем «сверхчеловек».

Сверхчеловек — это прежде всего переходящий; поэтому ко- е-что из его существа скорее всего станет очевидным, если мы бегло проследим этот переход по тем двум отношениям, которые к нему принадлежат.

Откуда приходит и куда идет сверхчеловек?

Сверхчеловек переходит через прежнего человека и тем самым от него уходит. Какого рода есть тот человек, которого сверхчеловек оставляет позади себя? Ницше характеризует прежнего человека как последнего человека. «Последний человек» — это форма человека, которая непосредственно предшествует явлению сверхчеловека. Поэтому последний человек в качестве того, кто он есть, впервые становится зримым лишь из образа сверхчеловека. Однако мы никоим образом не найдем этого сверхчеловека до тех пор, пока мы его ищем на площадях управляемого на рас-

117

МАРТИН ХАЙДЕГГЕР

стоянии публичного мнения и на рынках культурного производства, где повсюду лишь последний человек обслуживает машины. Сверхчеловек ни в коем случае не появляется в шумных шествиях якобы власть имущих, никогда — на должным образом подготовленных встречах государственных мужей. Явление сверхчеловека остается также недоступным для телетайпов и радиограмм репортеров, которые по-ставляют, т. е. пред-ставляют, публике происшествия, пока они еще не произошли. Эти, становящиеся в их механизме все более утонченными, способы оформленного и готового представления за-ставляют то, что собственно есть. Это за-ставление совершается не попутно, но из принципа тотально господствующего способа представления. Этот способ за-ставляющего представления здравый человеческий рассудок всегда имеет на своей стороне. Это есть именно тот знаменитый, доставляемый по первому требованию «человек с улицы», который сегодня всегда на месте во всех сферах, как и в сфере литературы. По отношению к этому за-ставляющему способу представления мышление остается в двойственном положении. Ницше это ясно понимал. С одной стороны, обычное представление и мнение, если оно хочет сделаться судом над мышлением, должно быть осажено криком, чтобы пробудились люди. С другой стороны, мышление никогда не может сказать свое мыслимое через крик. Поэтому мы должны возле ранее упомянутого слова Ницше о крике и гремящих литаврах, держать другое, которое гласит: «Самые тихие слова — те, что приносят бурю. Мысли, ступающие голубиными шагами, правят миром» (Так говорил Заратустра. Часть II. Самый тихий час).

Таким образом, и Ницше — что мы слишком легко упускаем из виду — свое собственно мыслимое после «Заратустры» никогда не публиковал. Сочинения после «Заратустры» — это сочинения спорные, это крики. Его собственно мыслимое стало известным лишь благодаря явно недостаточным публикациям его наследия.

Из всего указанного могло бы стать ясным, что Ницше нельзя читать в неопределенности; что каждое произведение имеет свой особый характер и свои границы; что прежде всего главная работа его мышления, которая содержится в наследии, предъяв-

118

ЧТО ЗОВЕТСЯ МЫШЛЕНИЕМ?

ляет требования, до которых мы не доросли. Поэтому было бы целесообразно, если бы Вы до поры до времени отложили чтение Ницше и сначала проштудировали бы в течение десяти или пятнадцати лет Аристотеля.

Каким образом характеризует Ницше того человека, через которого переходит переходящий? Заратустра говорит в своем предисловии: «Смотрите! Я покажу вам последнего человека». (Продолжение. С. 70.)

От VII к VIII

Это одинаково трудно: найти и потерять то, что Ницше собственно мыслил. Эту трудность нельзя устранить за несколько лекционных часов. Однако указание на нее возможно. Такое указание даже необходимо уже потому, что мы, сегодняшние, едва ли осведомлены в том, что требует подход к мыслителю и особенно тогда, когда мыслитель по времени к нам настолько близок, как Ницше. Однако следующие размышления касаются вообще пути

втрадицию мышления. Наилучшие и единственные, в сущности, сведения об этом пути мы получаем благодаря тому, что мы этим путем идем. Однако на это нужно положить почти целую жизнь. Мыслимое мыслителя изложено в сочинениях. Книги есть книги. Единственное отличие, которое признают за философскими книгами, это, возможно, то, что их тяжело читать. Однако книга книге рознь, даже если нужно прочитать «Книгу для всех и ни для кого». А эту книгу прочитать нужно. Ибо это остается неизбежным — сначала Ницше найти, чтобы затем в ранее определенном смысле смочь его потерять. Почему? Потому, что в мышлении Ницше слово дается тому, что теперь есть, но такое слово, в котором говорит двухтысячелетняя традиция западной метафизики; слово, которое говорим мы все, говорит Европа; слово, лишь многократно переведенное, лишь стертое, лишь уплощенное, лишь затасканное и опустошенное. Платон и Аристотель говорят еще

внашем сегодняшнем слове. Парменид и Гераклит также мыслят еще в нашем представлении. И лишь апелляция к современному историческому сознанию хотела бы разыграть перед нами то, что

119

МАРТИН ХАЙДЕГГЕР

якобы есть личности, которые принадлежат музею истории духа и которые лишь при содействии учености можно вновь выставлять по случаю. Так как мы едва ли знаем, в чем покоится существо языка, то мы полагаем естественным образом, что, например, мотоцикл, припаркованный на стоянке перед университетом, более действителен, чем мысль Платона об ≥d◊a или Аристотеля об œn◊rgeia; мыслимое, которое есть тем не менее в каждом понятии современных наук и не только здесь, обращено к нам и задействует нас в это обращение, без того, чтобы мы собственно замечали это едва ли осмысленное соотношение. Все еще существует мнение, что переданное по традиции собственно уже прошло и является всего лишь предметом исторического сознания. Все еще существует мнение, что переданное по традиции, есть то, что мы собственно имеем позади себя, в то время как на самом деле оно идет нам навстречу, ибо мы ему переданы, мы в него определены судьбой (geschickt). Голый исторический взгляд на традицию и на ход истории принадлежит к тому далеко идущему самообману, в плену которого мы остаемся до тех пор, пока мы собственно еще не мыслим. Названный самообман относительно истории препятствует нам в том, чтобы слышать слово мыслителей. Мы не слышим, ибо мы воспринимаем это слово лишь как выражение, в котором обнаруживают себя взгляды философов. Однако язык мыслителя говорит то, что есть. Слушать его всегда нелегко. Предпосылкой для такого слушания должно быть нечто, чего нам почти никогда не хватает, а именно признание. Это признание заключается в том, что мы даем подойти к нам мыслимому каждого отдельного мыслителя, подойти как нечто всегда единственное, никогда не повторяющееся, неисчерпаемое, а именно таким образом, что немыслимое в его мыслимом нас поражает. Немыслимое в том или ином мышлении не есть недостаток мыслимого. Не-мыслимое есть всегда лишь как не-мыслимое. Чем более исходным является мышление, тем богаче становится его немыслимое. Немыслимое — это его великий подарок, который мышление должно передать. Для самопонятностей здравого человеческого рассудка немыслимое того или иного мышления остается, однако, исключительно непонятным. Но непонятное здесь нико-

120