7. Общественное движение / 2. Консерватизм / Ведерников / Ведерников. Победоносцев
.docВедерников В.В. Кончина Победоносцева и оценка его личности в отзывах консервативной прессы http://history.spbstu.ru/index.php/staff/2-uncategorised/12-konchina-pobedonostseva-i-otsenka-ego-lichnosti-v-otzyvakh-konservativnoj-pressy
В.В.Ведерников
Кончина Победоносцева и оценка его личности в отзывах консервативной прессы
Вестник ВолГУ. Сер. 4: История, регионоведение, международные отношения. 2002. Вып.47. С. С.70-80.
Манифест 17 октября 1905 г. дал толчок процессу формирования легальных политических партий в России. В их числе оказались и организации, занимавшие крайне правый фланг. Мы попытаемся проанализировать, каким образом политические партии и группы, занимавшие позиции правее октябристов, оценивали личность и государственную деятельность К.П.Победоносцева. В качестве источника мы используем отклики консервативной печати на смерть К.П.Победоносцева, который ушел из жизни 10 марта 1907 года. Такая постановка проблемы позволит ответить на вопрос о том, существовала ли идейная преемственность между консервативно-охранительным направлением русской общественной мысли пореформенного времени и правыми политическими партиями начала XX века.
Как известно, Победоносцев был горячим сторонником неограниченного самодержавия. Поэтому в 1904-1905 гг., несмотря на нарастание оппозиционного и революционного движения, он продолжал противиться любым попыткам реформ государственного и церковного управления и сразу же после обнародования Манифеста 17 октября подал в отставку. В его интерпретации Манифест был роковым актом, следствием которого стало крушение традиционного союза исконных опор России - самодержавия и православия[1]. События русской революции рассматривались Победоносцевым как следствие «дьявольского расчета» С.Ю.Витте, который, в качестве орудия политической интриги еще в декабре 1904 года задумал «распустить власть, опозорить ее и объявить свободу». В результате «туча злодеев, безумных маниаков, сбитых с толку мальчишек, развращенных бродяг, - выпущенная из тюрем, из хат, из келий и пр., принялась уничтожать представителей власти повсюду!»[2]. День открытия заседаний Первой Государственной Думы он назвал роковым.[3]. Одной из последних публицистических работ Победоносцева стал перевод книги профессора Брюссельского университета А.Принса с критикой принципов всеобщего избирательного права.
Для русских монархистов отношение к Манифесту 17 октября являлось очень болезненной проблемой. Сразу после появление документа, когда стало ясно, что не только революционные, но и либеральные силы в лице кадетской партии рассматривают уступки как явно недостаточные, правые попытались добиться приостановки развития революционного движения, взяв под защиту провозглашенные свободы в качестве предпосылки, которая создает условия для дальнейшего мирного эволюционного развития. В некоторых документах правых можно даже найти упоминание о дарованных царем свободах в положительном контексте. Так, обращаясь к русским рабочим с призывом участвовать в выборах депутатов Государственной думы, Союз русских людей провозглашал: «С такими правами можно жить и работать спокойно. С такими правами можно вывести Россию из ее тяжкого состояния и направить общий народный труд на благо нашему отечеству, столь измученному, исстрадавшемуся и потрясенному»[4].
Под натиском революционного движения некоторые сторонники самодержавия первоначально даже готовы были признать неизбежность перехода к конституционному образу правления, а Союз русского народа собирался выступить на политической арене под наименованием Союза 17 октября[5]. В одной из листовок Союза русского народа, выпущенной, по-видимому, вскоре после появления Манифеста 17 октября, целью новой партии провозглашалось «введение строгого, прочного правового порядка». При этом прерогативой Думы должен был быть контроль «над деятельностью министров» с правом «испрошения высочайшего соизволения на предание их суду», и даже «установление строгой ответственности печати по суду на тех же правовых основаниях, что и в западноевропейских государствах»[6].
В то же самое время в рядах правых были и защитники неограниченного самодержавия, такие, например, как Б.В.Никольский. По-видимому, выражением мнения этой крайне правой группы стала листовка, которая провозглашала главной задачей российской государственности отказ от европейского абсолютизма и переход к народному русскому самодержавию, возвращавшему формы государственного устройства Московской Руси XVII века[7].
Исход борьбы между этими двумя течениями консервативной мысли был очень важен для политической судьбы русского консерватизма. В первом случае, признавая парламентские институты, он становился системной оппозицией, использующей правовые парламентские методы для достижения своих целей, во втором случае – праворадикальным разрушительным движением, использующим методы прямого насилия и обреченным в конечном счете на маргинальные позиции в общественной жизни.
Конечно, вопрос о том, какая позиция станет преобладающей для партий и движений, представлявших консервативную часть русской общественности, зависел и от того, насколько искренне были дарованы уступки и считал ли царь возможным поворот вспять. В Манифесте 17 октября воля царя даровать свободы была названа непреклонной, а сами эти свободы незыблемыми[8]. В письме к вдовствующей императрице Марии Федоровне Николай признавал, что подписанный им документ «в сущности и есть конституция», а решение он «принял совершенно сознательно»[9]. В то же самое время и в письме к матери, и в записке на имя Д.Ф.Трепова царь подчёркивал, что переход к конституционному образу правления был вынужденной уступкой сложившимся обстоятельствам. «Да, России даруется конституция, - писал Николай II Д.Ф.Трепову накануне подписания Манифеста. – Немного нас было, которые боролись против неё. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и в конце концов случилось неизбежное. Тем не менее по совести я предпочитаю давать все сразу, нежели быть вынужденным в ближайшем будущем уступать по мелочам и все-таки прийти к тому же»[10].
1 декабря 1905 г. Николай принял в Царском Селе объединенную депутацию правых организаций, в которую входили активные противники конституционных уступок. В адресе Союза русских людей, с одной стороны, содержалось признание необходимости подчиниться непреклонной царской воле, а с другой – адрес не упоминал Манифест 17 октября, и государь продолжал титуловаться самодержцем. Адрес Союза землевладельцев, представители которого также входили в объединенную депутацию , указывал, что «Манифест 17 октября возбудил во всех слоях […] населения существенное сомнение в неприкосновенности исконной русской самодержавной неограниченной власти»[11]. Однако Николай вполне определенно высказался относительно предоставленных населению уступок. Он заявил: «Не сомневаюсь, что вы пойдете не по иному, как только предначертанному мною пути; поэтому и призываю вас передать всем, любящим дорогую нашу родину, что Манифест, данный мною 17-го октября, есть полное и убежденное выражение моей непреклонной и непреложной воли и акт, не подлежащий изменению»[12]. Такая позиция императора лишала правых экстремистов надежды на возможность поворота вспять, и по словам генеральши А.В.Богданович, «депутаты вернулись из Царского разочарованные, с тяжелым чувством – потерпели они полную неудачу»[13].
Но вскоре успехи в борьбе с революционным движением и подавление вооруженного восстания в Москве приводят к тому, что в правых кругах преобладающим влиянием начинают пользоваться сторонники версии о неограниченном характере царской власти. После перехода правительства в наступление крайние правые начали активнее высказываться в пользу ограничительного толкования Манифеста. В их интерпретации Манифест не затронул основ самодержавия. Он лишь по доброй воле государя ввел иной порядок издания законов, который в любой момент может быть пересмотрен, так как царь не присягал на верность конституции.
Такая интерпретация документа нашла полное понимание у Николая II. 23 декабря 1905 г., то есть уже после подавления вооруженного восстания в Москве, царь принял депутацию Союза русского народа, члены которой прямо поставили вопрос о необходимости сохранения самодержавия. В адресе, который был вручен императору от Союза русского народа, основа крепости и силы русского государства усматривалась в том, «чтобы власть Твоя, Великий Государь, исконная самодержавная (…) стояла незыблемою и нерушимою, земля наша русская – единою и неделимою, вера наша православная в России - первенствующею»[14]. Иными словами, депутация резко заявила о своем неприятии таких реформ, как провозглашенная в апреле 1905 г. частичная веротерпимость, расширение автономии Финляндии и, разумеется, Манифест 17 октября. Весьма характерно, что критикуя парламентаризм, один из участников депутации П.Ф.Булацель назвал, ссылаясь на авторитеты Маколея, Ницше и Макса Нордау всеобщую подачу голосов «величайшим злом», а конституцию «верхом человеческой условной лжи»[15]. Это было повторением аргументов и терминологии К.П.Победоносцева, который, в свою очередь, широко цитировал, не указывая источника, того же Нордау[16]. Таким образом, члены депутации Союза русского народа выступили прямыми идейными наследниками бывшего обер-прокурора, а сама ситуация напоминала события 17 января 1895 г., когда прием депутации тверского земства Николай II использовал для того, чтобы объявить о незыблемости самодержавия и назвать скромные земские пожелания о ликвидации бюрократического «средостения» между монархом и народом бессмысленными мечтаниями. Речь монарха тогда была составлена К.П.Победоносцевым[17].
И на этот раз царское слово, адресованное «союзникам», носило столь же знаковый характер. Видимо, Николая II - воспитанника Победоносцева - не пришлось долго убеждать в верности аргументов его учителя. Царь тут же развеял всякие сомнения относительно того, считает ли он свою власть ограниченной или нет, сказав в ответ на обращение члена депутации А.А.Майкова: «Возложенное на меня в Кремле московском бремя власти я буду нести сам и уверен, что русский народ поможет мне. Во власти моей я отдам отчет перед Богом». Символом прямой солидарности царя с представителями крайне правых реакционных кругов стало подношение царю и наследнику знаков Союза, которые он с благодарностью принял[18].
Таким образом, Николай II впервые после подписания Манифеста 17 октября публично заявил о своем неприятии конституционных принципов и приверженности самодержавию. Отчет об этом приеме не был официально опубликован, но крайне правая газета «Объединение» все же предала его гласности. Содержание речей членов депутации и ответ монарха оставили тяжелое впечатление не только у русских либералов[19], но и ряда сановников, не отличавшихся особенной склонностью к либерализму. Так, дворцовый комендант Д.Ф.Трепов, хорошо осознававший, что возврат к неограниченному самодержавию грозит гибелью монархии, находил приемы «союзников» несвоевременными[20]. Затягивание времени созыва Думы, а тем более отказ от ее созыва мог произвести неблагоприятное впечатление на европейское общественное мнение и биржевые круги. Все это, по-видимому, и заставило Витте инспирировать в печати ряд статей, где премьер доказывал, что хотя царь и имеет право отменить Манифест (это означало, что и премьер считал самодержавие не отмененным), но никогда этого не сделает[21]. Как заявляло в одной из своих листовок Русское собрание, «Манифест 17 октября, говоря простым языком, выражает лишь недоверие Государя Императора к прежним Его советникам, которые, находясь далеко от народа и не зная его нужд, подносили к утверждению Государя такие законы, которые не только не отвечали народным желаниям, но иногда были направлены вразрез народным интересам, почему Его Величеству и благоугодно управлять страною при широком содействии народных представителей»[22].
В конституционной интерпретации Манифеста 17 октября, чему, как мы помним, отдал дань и Николай II, Союз русских людей в январе 1906 года, уже усматривал преступный замысел людей, «желающих взять власть государственную в свои руки»[23]. Несколько позже группа крайне правых деятелей, в числе которых были такие известные фигуры, как Федор Самарин, Клавдий Пасхалов и давний друг К.П.Победоносцева С.Ф.Шереметьев, выдвинула тезис, согласно которому Манифест 17 октября был, якобы, подписан царем только потому, что «положение дел не было представлено ему в истинном свете» и, следовательно, могут наступить такие обстоятельства, когда «русский царь будет нравственно обязан, для блага своего народа, действовать помимо Государственной думы и даже отменить Манифест 17 октября»[24]. Уже после роспуска Первой Государственной Думы на Съезде русских людей, который проходил в Киеве, признание неограниченности самодержавия было общим местом всех выступлений. Делегаты сошлись во мнении о необходимости изменения избирательного закона, а один из наиболее последовательных правых радикалов депутат от Киевского отделения русского братства И.Г.Храпал, приводя в качестве исторического прецедента уничтожение кондиций Анной Иоанновной, приходил к выводу, что «государь император может разорвать все акты, вредные для России»[25]
Смерть Победоносцева, последовавшая в дни работы Второй Государственной Думы, дала повод консервативной печати высказать свое мнение не только о личности покойного, но и о перспективах развития России. Надо отметить, что не все издания консервативно-монархического толка откликнулись на это событие. Так, например, отсутствуют отклики в журнале харьковского отдела Русского собрания «Мирный труд», молчанием обошел кончину Победоносцева редактируемый С.Ф.Шараповым журнал «Русское дело». Газета «Русское знамя» - орган Союза русского народа - ограничилось публикацией послужного списка К.П.Победоносцева, уклонившись от каких-либо оценок личности.
В то же самое время довольно обширные материалы о Победоносцеве были опубликованы на страницах «Московских ведомостей». Эта газета выходила под редакцией В.А.Грингмута, которого современники относили к числу «неумеренно правых». Грингмут еще в 1896 г. высказался за объединение всех консерваторов в рамках единой монархической партии[26], но только с началом революции он приступил к ее организации [27]. Созданный им Русский монархический союз так и не сумел выйти за рамки тесного кружка единомышленников, но сам Грингмут был довольно заметной интеллектуальной силой и играл руководящую роль в организациях, которые пытались координировать действия монархистов, таких, как Русское собрание и Съезды представителей правых партий и организаций.
В передовой статье «Московских ведомостей», посвященной кончине бывшего обер-прокурора, Победоносцев изображается символом «целого исторического периода» – эпохи Александра III, когда окончательно выявилось национальное значение самодержавия в противоположность принципам конституционализма. В конце жизненного пути Победоносцев жаловался своему корреспонденту на то, что «нынешние правители, и самые умеренные из них осуждают меня за то, что я в 1881 году помешал конституции, которую, говорят, тогда легче было бы ввести».[28] Но «Московские ведомости» именно выступление Победоносцева против лорис-меликовского проекта считают главной исторической заслугой почившего государственного деятеля, поскольку «его влияние в 1881 году спасло русское самодержавие от уничтожения». Таким образом, идеалом Грингмута была эпоха контрреформ, самобытного русского пути. В то же самое время опыт Первой русской революции убедил редактора «Московских ведомостей», что пойти против течения можно только опираясь на мысовое народное движение. «Самостоятельная защита народом русской политической святыни, - писал анонимный автор передовой статьи (им, очевидно, был сам редактор), - должна показать теперь, что не отдельные лица хранят русский строй, а весь народ, ибо это есть русский народный строй, создание народного гения»[29]. Последнее утверждение не соответствовало убеждениям Победоносцева. Он и сам в многочисленных письмах и записках Александру III неоднократно апеллировал к народному мировоззрению, но от имени народа все же всегда выступал сам автор. Любая форма неконтролируемой массовой активности всегда вызывала у него недоверие. Наблюдая в конце жизни крестное шествие, Победоносцев сокрушенно восклицал: «Боже! Какое стадо несчастных овец, и все подавлены нуждой, горем, безвластьем …И вспоминается, как такую толпу собрал под хоругви Гапон и повел по улицам Петербурга, и думается, что и тут в числе ведущих попов есть подобные Гапону!» [30]
Весьма интересен отклик на кончину Победоносцева одного из влиятельных провинциальных печатных изданий крайне правого направления газеты «Киевлянин», издававшейся профессором университета Св. Владимира Д.И.Пихно. Ученик Н.Х.Бунге, Пихно был приглашен своим учителем в Петербург, где занял пост члена Совета по железнодорожным делам от Министерства финансов[31]. После того, как происками Победоносцева Бунге в конце 1886 г. лишился поста министра финансов, по прямому указанию обер-прокурора Синода было проведено расследование обстоятельств вступления в брак Пихно «в несоответствии с регламентом нашей церкви, следовательно, незаконно». Пихно получил отставку и вынужден был вернуться в Киев. Однако этот эпизод никак не сказался на политической оценке деятельности Победоносцева, которую дала газета.
В 1905 году Пихно был резким противником революционного движения и во время Октябрьской забастовки ему удалось отговорить от участия в ней коллектив наборщиков «Киевлянина». Правда, размах всеобщей забастовки все же произвел на Пихно впечатление. В передовице газеты он, оценив всеподданнейший доклад Витте, утвержденный царем в качестве основы деятельности объединенного правительства как либеральную программу, тем не менее рекомендовал и «всем людям законности и порядка» поддержать правительство. Это, впрочем, ничуть не означало, что редактор газеты готов был принять либеральные преобразования. Скорее он пытался выиграть время, заявляя, что манифест 17 октября вовсе не отменил прежних законов и до созыва Государственной Думы они сохраняют свою силу. По утверждению Пихно, правительство в первую очередь должно водворить «законность, порядок и безопасность», то есть, говоря иначе, подавить революционные выступления, после чего, очевидно, можно было бы и не исполнять обещаний. Думается, что вовсе не случайно Пихно отчленяет всеподданнейший доклад Витте от царского манифеста[32]. Очевидно, что с наведением «порядка» можно было бы одновременно устранить от должности и автора либеральной программы, свалив на него ответственность за провалы правительственного курса.
По воспоминаниям пасынка Пихно В.В.Шульгина, редактор «Киевлянина» был убежден, что для успокоения страны необходимы были не конституционные уступки, которые только расшатывают власть, а, напротив, строгий окрик, «за которым “чувствуется твердая воля”»[33]. Вскоре, разочаровавшись в способности кабинета Витте восстановить в стране порядок, Пихно начал открыто нападать на правительство, критикуя его за дряблость, отсутствие воли. Манифест, по словам Пихно, «не только не внес успокоение, но вызвал открытую кровавую междоусобицу во множестве городов»[34]. Свою точку зрения Пихно изложил в телеграмме, отправленной на имя премьера. По его словам, «свобода не рождается в один день ни в Вашем кабинете, ни нигде. Реальная основа нашего строя – самодержавие, которое признает сотня миллионов и ничего другого не знает и не понимает». Далее Пихно излагал программу, основанную на ужесточении репрессий: «Нужно отбросить все проекты, отменить или остановить действие манифеста 17 октября, отложить созыв Государственной Думы, усмирить прежде радикалов, социалистов и евреев […] усмирить развращенных рабочих, которых немного и безумствующую печать». Пихно был убежден, что «в России теперь невозможна конституция, а скорее явится на Волге Пугачев или в Малороссии гайдамаки»[35]. Эта позиция полностью совпадала с точкой зрения Победоносцева. Необходимость проявить сильную волю – это одна из основных тем его писем к наследнику престола, а позднее и императору Александру III. Эту же позицию Победоносцев сделал достоянием публики, когда в выпущенном им «Московском сборнике» писал: «… Для общества гражданского недостаточно [ … ] вольного и случайного взаимного воздействия, … Естественное, как бы инстинктивное стремление к нему, огустевая и сосредоточиваясь, ищет властного, непререкаемого воздействия которым объединялась бы, которому подчинялась бы масса со всеми разнообразными ее потребностями, вожделениями и страстями, в котором обретала бы возбуждение деятельности и начало порядка […]»[36]. Мысль о преданности народа самодержавию стала общим местом публицистики обер-прокурора. Он еще в 1879 г. заявлял о неприемлемости либеральных институтов для России, находя «смуту» более осуществимой, нежели либеральные идеи.
Вполне естественно, что «Киевлянин» посвятил кончине К.П.Победоносцева пространный некролог, который, по-видимому, вышел из-под пера редактора газеты. Во всяком случае, его автор был очень хорошо осведомлен об обстоятельствах появления так называемой «конституции» Лорис-Меликова. По мысли автора, Александр II в последние годы жизни «пережил испытания и утомления в связи с некоторыми особыми условиями его интимной жизни» (прозрачный намек на брак Александра II c княгиней Юрьевской), что резко ослабило его волю. Этим и воспользовался ловкий царедворец М.Т.Лорис-Меликов, «лишенный политических знаний и русского чувства». Он думал «усмирить смуту либерализмом и конституцией, но в действительности дал разгул революционному движению и облегчил заговор террористов». Дело осложнялось еще и тем, что Александр II подписал проект созыва народных представителей, одобренный целым рядом сановников – Д.А.Милютиным и А.В.Абазой. Но благодаря усилиям Победоносцева и Каткова удалось заставить Александра III отказаться от введения конституции и тем самым обеспечить России «то спокойствие и мирное развитие, которым она пользовалась в течение следующих двух десятилетий».
Пихно, в силу своей причастности к высшим правительственным кругам в 1880-е годы, был довольно хорошо осведомлен об обстоятельствах появления «Конституции» Лорис-Меликова. Но касаясь самого проекта, автор заметки явно искажает детали. Во-первых, проект Лорис-Меликова признавал необходимость создания лишь временных подготовительных комиссий, состав которых определялся самим царем, во-вторых, только от царя зависел круг вопросов, которые обсуждали бы эти комиссии, и в-третьих, Александр II одобрил лишь проект правительственного сообщения по поводу созыва комиссий, судьба же самого проекта не была еще окончательно решена[37]. Думается, что это искажение обстоятельств было сделано вполне сознательно. В трактовке Пихно события 35-летней давности очень напоминали ситуацию в Петербурге осени 1905 г., когда ловкий царедворец отнюдь не великорусского происхождения С.Ю.Витте, пользуясь отсутствием воли, вырвал у царя «конституцию». Сами эти уступки выглядели не органичным следствием возникшей тяжелой внутриполитической ситуации, а вытекали из особенностей человеческой природы, «которая так слаба, ничтожна и склонна к легкомыслию, что самые неистовые идеи теряют власть над толпой и требуется их проверка огнем и кровью»[38]. Очевидно, что указание на решительный характер действий Александра III, который не стал считаться с волей своего предшественника, служили историческим прецедентом. Основываясь на нем, можно было отказаться от царского слова и взять назад Манифест 17 октября.
О необходимости отмены манифеста Пихно впервые открыто заговорил в декабре 1905 г. Одним из аргументов либеральной публицистики в пользу конституционного устройства страны был тезис о бюрократическом средостении, отделяющем монархию от народа. Для преодоления этого средостения и нужен парламент. Пихно взяв на вооружение этот либеральный аргумент, сделал из него прямо противоположный вывод. В его изображении манифест, обманом вырванный у царя либеральной бюрократией, не может иметь юридической силы и подлежит уничтожению.
. «В сложных и в высшей степени запутанных вопросах государственного управления Государь не может лично знать и оценить все, ибо это выше самых гениальных человеческих сил, - писал публицист. – И нет ничего удивительного в том, что Государь может ошибиться или быть введенным в заблуждение при оценке положения страны, ее нужд и чувств»[39]. В запале полемики автор, по-видимому, не почувствовал, что таким образом он указал на коренное несовершенство самодержавного государственного устройства.
В последующем Пихно сделал борьбу за восстановление неограниченного самодержавия лейтмотивом своей публицистики. Даже изменение избирательного закона не вполне удовлетворило его. По поводу третьеиюньского государственного переворота он сообщал С.Ю.Витте:, что «3 июня зуб не вырван, а[…] лишь сломан»[40]. Непримиримая позиция Пихно нашла полное сочувствие у Николая II, который назначая профессора в члены Государственного совета 23 марта 1907 года писал: «При современных обстоятельствах я считаю необходимым назначать членами Государственного совета людей русских и крепких. Таковым первым моим кандидатом является проф. Пихно – редактор «Киевлянина». Уведомьте его об этом и передайте ему вместе с тем мою надежду, что он будет продолжать свое полезное издание и по назначении членом Государственного Совета»[41]. Это несомненно свидетельствует о том, что уступки царя были абсолютно неискренними и он был готов при удобном случае вернуться к неограниченному самодержавию.
Кончина Победоносцева вызвала отклик и у патриарха консервативной прессы редактора газеты «Гражданин» В.П.Мещерского. Именно он в июне 1896 г, когда, отмечалось 50-летие государственной службы Победоносцева, в качестве одной из заслуг юбиляра отметил его участие вместе с редактором “Московских ведомостей” М.Н.Катковым в составлении манифеста 29 апреля 1881 г. о незыблемости самодержавия[42]. Именно Мещерский был одним из идеологов контрреформ. В то же самое время нельзя не заметить известной гибкости его позиции. В начале века в условиях нарастающего недовольства самодержавием князь выступил с инициативой корректировки курса. Он предложил царю проект манифеста, в котором излагал основы новой правительственной программы. Манифест предусматривал преобразование местного управления и расширение разумной свободы «слова и совести», но при безусловном сохранении самодержавного режима[43]. После издания Манифеста 17 октября Мещерский сгоряча даже пропел отходную самодержавию[44]. В 1905 –1907 гг. в консервативном лагере «Гражданин» занял позицию, которая весьма сходна с позицией «веховцев» в стане оппозиционом. При этом высказана она была за 4 года до появления знаменитого сборника. Газета призывала консерваторов и либералов объединиться во имя сохранения основ нового порядка, провозглашенного Манифестом и для борьбы с революционерами. «… После Манифеста 17 октября, - писал «Гражданин»,- монархистам, отстаивавшим принцип самодержавия оставалось: или подчиниться воле самодержца, или сделаться революционерами, примкнув к крайним партиям радикалов. Но так как у монархистов, людей порядка, не могло и не может быть общения с революционерами …. им остается одно – беспрекословно подчиниться воле монарха и из охранителей начал самодержавия перейти в охранители нового начала, объявленного Манифестом»[45]. О том, насколько радикальными были эти перемены, говорит хотя бы тот факт, что еще в 1896 г. князь высказался в пользу неограниченного самодержавия против принципа соблюдения законности[46].