ТЕМА 3. ПРОБЛЕМА ИСТОРИЧЕСКОГО ВЫБОРА РОССИИ В КОНЦЕ XX–НАЧАЛЕ ХХI ВЕКА
1. Запад и Россия. Интерпретация взаимоотношений
Анализ и объяснение России, ее внутренних процессов и внешней политики всегда было сложной проблемой: закрытая страна, иные традиции, особый менталитет населения, чуждая для Запада парадигма восприятия жизни и судьбы. Возможно, этим и объясняется сложность осмысления исторических процессов в России.
В теориях, объясняющих взаимоотношения России и Запада, сменилось четыре основных подхода.
Первый, «модернизационный», доминировал в 50-е гг.
При всех нюансах сторонники данного подхода разделяли несколько базовых положение: мир представляет собой единую систему, идущую к единому будущему; среди стран различимы два типа – традиционные и модернизированные, т. е. отошедшие от традиций в сторону модернистской унификации (Запад). Модернистской точке зрения были свойственны исторический оптимизм, видение перехода от традиционализма к модернизму как магистрального пути исторического развития.
Теоретики модернистской школы не считали незападные общества внутренне цельными, самодостаточными, и у западного мира они не находили каких-либо недостижимых особенностей. Это была (почти слепая) вера в то, что за исторически случайным выходом вперед Запада последует быстрая модернизация незападного мира, прежде всего России. Национально особенное в России менее важно, чем то, что внутренне объединяет ее с Западом.
Модернисты не видели, что «вызов Запада» – это исторически сложившийся цивилизационный обгон остального мира. Для них все дело заключалось в ускоренном развитии науки (которая интернациональна) и максимально быстром внедрении достижений науки в жизнь.
Однако вскоре модернизм как интерпретационная система стал переживать кризис. Практика показала, что теории линейного прогресса, универсальных ценностей, действенность научного фактора в социальной сфере неадекватны реальности.
В сопоставлении «Россия – Запад» модернисты выявили такие факторы сближения, как технологическое обновление, коммуникационные связи, информационная взаимодополняемость. Но они не оценили роль очень существенных факторов, прежде всего фактора цивилизационного отличия, разницы в менталитете, стойкого влияния уникального исторического опыта, в результате действия которого
191
Россия была иным миром (независимо от господствующей в стране идеологии). Стало понятно, что модернизационная интерпретация конфликта России и Запада является во многом жертвой идеологии, а не выражением объективного знания. Выявились и противоположные по направлениям процессы. Так, на Западе в 60-е гг. население хлынуло из городов в пригороды, а в России в то же время лишь увеличился исход крестьян в города; на Западе этнические зоны становились административными единицами, а в России административные зоны превращались в этнические единицы (с удивительными подарками одного этноса другому, например Крымский полуостров). На Западе модернизация сохраняла лишь острова бедности, а в России она медленно поднимала жизненный уровень населения.
Реальность требовала более адекватной теории. Такой теорией стал антимодернизм.
Сторонники новой теории обратили внимание прежде всего на особенности развития всех незападных регионов, в первую очередь России. Модернистский постулат «всемирного единства» уступил место положению об отделении лидеров индустриального развития от стран, ищущих свой оптимальный путь развития. В центре дискуссии оказались понятия мирового первенства, эксплуатации одного региона другим, мировой стратификации. Россия и Запад перестали рассматриваться как силы, следующие параллельными курсами к единому будущему.
В данной теории появились новые идеи, определившие многолетнюю стойкость новой парадигмы (примерно десятилетие от 1965 до 1975 г.). Во-первых, было высказано мнение, что в мире происходит гигантская крестьянская революция, бунт мировой деревни против мирового города. Во-вторых, обозначилось противостояние и подъем желтой и черной рас. В-третьих, западная культура породила массовую культуру, нашедшую адептов в городах незападного мира. В-четвертых, у молодежи запада и России уже не было прежней взаимной подозрительности, основанной на идеологии.
Сторонники антимодернистского направления не считали Запад единственным носителем прогресса и перестали изображать Россию олицетворением агрессивного идеологически окрашенного традиционализма. Они показали бюрократический характер западной государственной машины, репрессивную сторону западной демократии. Превозносимый прежде свободный рынок стали считать инструментом гарантированного удержания незападных стран в состоянии неразвитости и отсталости. Соответственно социализм (даже российского типа) получил право называться орудием прогресса, представляться дорогой в будущее. Запад подвергся ожесточенной критике. Впервые – и
192
вединственный раз – Россия стала для Запада едва ли не примером развития. Частично это можно объяснить конкретными событиями того периода: русские первыми стали использовать атомную энергию
вмирных целях, первыми вышли в космос, создали синхрофазотрон, суда на воздушной подушке и т. д. Индивидуализм и жадность Запада перестали видеться единственным источником материального прогресса и морального совершенствования.
Сконца 70-х до начала 90-х гг. на Западе господствовало третье за послевоенный период направление в мирообъяснении – постмодернизм.
Антимодернисты отказались видеть в России угрозу, постмодернисты решительно отказались видеть в ней пример. В 80-е гг. призыв использовать советский опыт стал казаться Западу аберрацией мышления. То, что прежде привлекало западных критиков, теперь отталкивало, казалось апофеозом примитивной схоластики. Идеалы левых и либералов просто перестали соответствовать реальности: Запад строил новый технологичный мир, а третий и второй миры (во главе с
СССР) лишь следовали за технологичным и идейным лидером, роль которого выполнял, безусловно, Запад. Элита западной мысли пришла
квыводу, что Россия и социализм не могут дать технологического или социального примера для широко критикуемого Запада. Особенно привлекательной в западном мире была возможность для личности углубиться в частную жизнь, выбрать любой путь, любые, самые оригинальные идеи (в противоположность России, где частная жизнь контролируется государством).
Постмодернисты, как модернисты до них, выдвинули принцип универсальности мира. Запад и Россия идут к одному будущему, но Россия на этом пути сильно отстает. Существуют универсальные ценности, но не сугубо западные, а общечеловеческие. Запад разделяет их как часть свободного мира, получившая свободу выбора. Когда такая свобода будет у России, она тоже ощутит прелесть локального, частного, особого, раскрепощенного мира.
Но постмодернизм не мог ответить на вопросы, возникшие в результате эпохальных мировых сдвигов 1989–1991 гг., нарушавших устоявшуюся картину мира. Сложившаяся ситуация потребовала нового осмысления проблемы «Запад – Россия».
На смену постмодернизму пришло четвертое направление послевоенного осмысления отношений Запада и России, которому многие теоретики привержены и поныне.
Феноменально быстрое крушение того социалистического мира, который еще совсем недавно рассматривался как реальная альтернатива Западу, вызвало своеобразный шок у западных теоретиков. В
193
России началась драма верхушечного строительства капитализма, что в условиях нестабильности в государстве и обществе обусловило жесткие общественные конвульсии.
Концептуализация происходящего стала крупной задачей для западных теоретиков.
Мир снова, как 40 лет назад, стал казаться универсальным и представлялся в виде пирамиды с Западом на вершине. Ф. Фукуяма объявил о конце истории, т. к. Россия уже не видела альтернативы либеральному капитализму. Единый мир, универсальные ценности, идейная и материальная взаимозависимость снова рассматривались как главные характеристики мира, в котором Запад выиграл крупнейшее в ХХ в. состязание. Вследствие этого противопоставление России Западу стало бессмысленным, по крайней мере на одно поколение. Дело не только в крахе Организации Варшавского Договора и СССР. Еще в 80-е гг. Запад ощутил новый подъем, экономический, идейный, моральный, а СССР явно отставал, привлекательность его общественной модели ослабевала.
Вместе с тем новые индустриальные страны Азии сделали свой экономический рывок на сугубо капиталистической основе, и это указывало на возможность своего рода присоединения к лидерству Запада претендентов, подобных России, если они не увязнут в идеологических спорах. Россию как бы приглашали идти вслед за Западом, и русские неофиты «смелого западничества», забыв об уроках отечественной истории, о неимоверных трудностях, тяготах присоединения к Западу, характеризующих русскую историю со времен Петра I, в 1991 г. бросились «на Запад», стремительно меняя прежние формы общественной и экономической жизни страны.
Победа Запада и поворот России в его фарватер привели к четвертой интерпретации, названной неомодернизмом.
О рынке, горячо обличавшемся 20 лет назад, стали говорить как об орудии прогресса, объединительной мировой силе; мир стал понятным: локомотив Запада тащит гигантский поезд, он его движущая сила, а среди вагонов затерялся уменьшившийся в размерах вагон с надписью «Россия». Рынок стал олицетворением человечности, а переход России от самостоятельной попытки модернизации к подчиненному положению «ученика Запада» – свидетельством триумфа универсальных (т. е. западных) ценностей.
Неомодернизм имеет очень важную особенность. Впервые – на волне глобального успеха – Запад начал медленно приходить к выводу, что, преодолев серьезнейший вызов со стороны России, он при всем своем могуществе уже не может с гарантией осуществлять миро-
194
вой контроль: Запад уже не может диктовать свою волю огромной Азии. Выигрывая на русском «фронте», Запад, возможно, теряет на дальневосточном. Как оказалось, М. Вебер был не совсем прав, считая, что главным источником творческой активности является протестантская этика. Конфуцианство и буддизм во многих отношениях эффективнее, чем конвейер Форда. Предоставив трудолюбивым азиатам часть своего рынка, Запад сыграл против себя.
Таким образом, в ХХ в. в послевоенные годы Россия как объект исследования получала качественно разные оценки. Модернисты первого послевоенного периода видели в ее социальном эксперименте искаженный путь к тем же западным ценностям. Антимодернисты 60– 70 гг. признали ее право на оригинальное развитие и некоторое время пребывали в иллюзиях. Постмодернисты игнорировали ее, разочаровавшись в российском социальном опыте, но были готовы предоставить ей «самостоятельный шанс». Неомодернисты отвергли русский социализм как параллельный путь и снова начертили магистральную дорогу, пролагаемую Западом как авангардом, мысли, деяния и технологии которого имеют первостепенное значение для всех.
2.Современная модернизация России
Всередине 80-х гг. Россию возглавил человек, увидевший именно в сближении с Западом шанс для своей страны. М. С. Горбачев использовал свою гигантскую власть для изменения положения в стране, осуществления главной идеи – добиться ускорения развития страны и открыть ее внешнему миру. Пять роковых шагов 1988 г. изменили страну так, как ее, возможно, изменили лишь в 1917 г.
Первый шаг, обещавший ускорение темпов экономического роста, был сделан Генеральным секретарем ЦК КПСС, когда его перестало устраивать предусмотренное Госпланом увеличение валового национального продукта на 2,8 % в год. Этот темп не позволял двинуться вдогонку за Западом, который совершил экономический бросок 1982–1990 гг. Но чтобы получить 4 %-й прирост, нужно было обратиться к бюджетному заимствованию, превышению расходов над доходами, чего никогда не было в СССР.
Проект расширения производства был создан. Бюджет СССР в 1988 г. был сведен с дефицитом в 60 млрд. рублей. Это не вызвало национального потрясения; Запад часто вел экономические дела с дефицитом, и это только помогало его развитию. Так же мало волновала и инфляция, поскольку западные специалисты со времен Дж. М. Кейнса пользовались инфляционным развитием в целях стимулирования экономического роста.
195
Между тем дефицит бюджета всегда был опасным явлением для российской государственности как советского периода, так и предшествующих столетий. Царская Россия следовала нескольким неизменным правилам. Одно из них состояло в том, чтобы никогда не выплачивать контрибуций, даже в случае поражения (японцы в 1905 г. так и не добились их у Николая II, который вместо этого предпочел отдать половину Сахалина). Другим правилом было сводить дебет и кредит в бюджете.
Нужно сказать, что России до конца 80-х гг. ХХ в. везло с министрами финансов. Они были знающими, способными, трудолюбивыми людьми с широким государственным горизонтом мышления. Министр финансов Е. Ф. Канкрин обеспечил казне проведение реформ 1838–1843-х гг.; С. Ю. Витте в 1897 г. успешно ввел золотой стандарт, он достаточно хорошо подготовил Россию к испытаниям ХХ в., по крайней мере, с точки зрения финансов. Этим курсом следовал В. Н. Коковцев, о чем свидетельствует финансовое обеспечение русскояпонской войны и последовавшей Первой мировой войны. Поразительно, но даже финансовый чемпион мира, Великобритания, быстрее истощила свои финансовые возможности, чем Россия. Даже в критические 1917–1918 гг. у царя, Временного правительства и у большевиков с финансами – в определенном смысле – было не так уж плохо. Сталин также настаивал на жесткой финансовой дисциплине. Его наследники Хрущев и Брежнев ослабили эту дисциплину, но не до такой же степени, чтобы пренебрегать государственным бюджетом.
Но после 1888 г. оказалось, что нарушать правила не так страшно. В 1989 г. дефицит достиг уже 100 млрд рублей, но экономисты не увидели в заимствовании у будущего ничего страшного. Инфляция в
СССР составляла лишь несколько процентов в год, деньги оставались ценностью, как прежде.
Дефицит бюджета требовал средств для погашения государственной задолженности, одним из которых стал печатный станок, другим займы за рубежом. В течение двух лет после 1988 г. государственный долг СССР достиг невероятной (по меркам прежних времен) цифры – 70 млрд. долл. О западных займах Советского Союза прозападная элита говорила не как о бремени, не как о долге, который предстоит выплачивать следующим поколениям, а как о символе веры Запада в Россию. Прозападная политическая элита из западных экономистов выбрала сторонников либеральной экономики Чикагской школы. Они стали последователями М. Фридмана – симпатизировали раскрепощенному рынку, где правит сильнейший, заведомо презирали государственный контроль как синоним отсталости и косности.
196
Второй шаг, положивший начало изменению России, – это принятие в 1988 г. закона «О государственных предприятиях». Идея закона была простой и практически неподдающейся критике: каждое предприятие получало право распоряжаться своим бюджетным фондом, что должно было стимулировать производство, вызвать стремление к его расширению, поиску наиболее удобных субподрядчиков, что почти автоматически должно было оптимизировать внутри- и межрегиональные экономические взаимоотношения. Ошибка была сделана в основном психологического характера. Вслед за экономистамитеоретиками команда Горбачева ожидала реакции, которой можно было ожидать от голландцев или шведов, – трудового скопидомства. А в результате хозяйственники, освобожденные от принудительного ценообразования, просто волевым решением подняли цены на свою продукцию. Центр был лишен главного рычага – строгой фиксации рублевой стоимости промышленной продукции, произведенной во всем Советском Союзе, хотя за ним еще было частичное распределение фондов, средств, другие каналы давления.
Третий шаг касался общей системы управления. Существовавшая система основывалась на примате политической власти, реализуемой компартией, подменившей собой государственную систему управления. Проблемы в отношениях между предприятиями решались в партийных инстанциях – в райкомах, горкомах, обкомах и т. д. Эту достаточно прочную и во многом примитивную систему создал Сталин, и она казалась незыблемой. Критически относясь к менеджеризму партократии, Горбачев решил изменить систему принятия решений, объявив, что «дело партии – идеология» и недопустимо вмешательство чиновников от политики в производственный процесс. В своей борьбе за либерализацию управления Горбачев выступил против союзных министерств. В масштабах всей страны обсуждался вопрос, может ли нация содержать 1,5 млн. ничего не производящих государственных чиновников. В результате второстепенные министерства были распущены, численность первостепенных сокращена практически вдвое. Усилиями пропаганды резкое сокращение управленческого аппарата и без того плохо управляемой страны было представлено как триумф рациональности над безумием брежневского волюнтаризма и тупого администрирования. Но министерства, охватывающие всю страну, совместно с партийным аппаратом представляли собой своего рода нервную систему государства, которая объединяла и контролировала ее экономическое и политическое пространство. Резкое сокращение масштабов и функций министерств наряду с отключением партийного аппарата лишило государственный механизм этой системы.
197
Четвертый шаг состоял в реформировании СЭВ и связан со сферой внешней торговли. Россия не была крупным импортером-экспортером, но у нее имелась своя привилегированная зона внешней торговли – группа государств Восточной Европы, объединенных в Совет Экономической Взаимопомощи (СЭВ), созданный в 1949 г., когда холодная война уже перекрыла Восточной Европе дорогу на Запад. Почти 80 % объема внешней торговли СССР приходилось на СЭВ. Восточноевропейские страны специализировали свои рынки в соответствии с потребностями стран – участниц СЭВ. Так, Советский Союз ездил в вагонах, построенных в ГДР, в автобусах венгерской фирмы «Икарус» и, в свою очередь, снабжал Восточную Европу нефтью и газом. Казалось, что СЭВ быстрее, чем Европейское экономическое сообщество, достигнет экономической интеграции, тем более что после 1973 г. Россия успешно противостояла 20-кратному увеличению цены на нефть. Внутри СЭВ действовали льготные расценки на это стратегическое сырье.
Но в 80-е гг. чиновники восточно-европейских стран начали объяснять неудачи своего экономического развития издержками СЭВ: некачественными поставками продукции стран-соседей, использованием валюты, которая за пределами СЭВ никому не нужна. При этом как-то само собой имелось в виду, что Россия никогда не подорвет своей гегемонии в СЭВ и, следовательно, не повысит цену на нефть до мирового уровня, поскольку в этом случае рухнет главная скрепа единого экономического союза, столь важного для СССР.
СЭВ был переведен на расчеты в твердой валюте, которой не было ни у одной из стран восточно-европейского экономического блока. Перерасчет привел к крушению связей второго (после Европейского сообщества) торгового союза в мире. Это решение изолировало экономику СССР, блокировало ей путь в Центральную Европу.
Пятый шаг в направлении радикального изменения СССР был сделан в октябре 1989 г., когда Эстония заявила о своем суверенитете. Горбачев свел свою реакцию к тому, что объявил решение эстонского парламента как противоречащее Конституции СССР. В следующие полгода провозгласили самостоятельность еще семь союзных республик. 12 июня 1990 г. объявила о своем суверенитете РСФСР. В сентябре 1991 г. самораспустился Верховный Совет СССР. Огромная держава шагнула в историческое небытие.
Нельзя назвать то, что произошло в 1988–1999 гг., реформами. Понятие реформирования неприменимо к мерам, вызвавшим революционные потрясения в стране. Реформа прежде всего связана со строго очерченным правовым полем, а не с крушением самих основ прежней законности. Реформаторы просто обязаны считаться с моральным кодом, с
198
базовыми ценностями населения, а не попирать их волюнтаристским рвением. Реализации реформ должна предшествовать стадия их практической подготовки в малых формах и экспериментально постепенное введение реформационных инноваций. Горбачев в 1988 г., как и Ельцин в 1991 – 1993 гг., осуществил нечто иное – волюнтаризм сверху сокрушил прежний баланс, а затем началась операция по «самоспасению».
Реформой можно было бы считать определение права на частную собственность, но передел собственности до ее выхода на национальный рынок можно назвать только революционным. Идеолог реформ Е. Гайдар в своей работе «Государство и революция» указал на наличие в мире двух цивилизаций – Запада и Востока – и попытался доказать, что прогресс на Западе обусловлен фактически устранением государства, что рынок якобы нужен не государству, а частному гражданину в его противостоянии государству, т. е. воля группы людей стала важнее воли государства. Как и очарование анархизмом, марксизмом и прочими теоретическими изысканиями Запада, данное (переход к рынку за определенное количество дней в условиях смятения и анархии) породило лишь ослабление государственных основ и антимодернистские тенденции.
В этой связи необходимо остановиться на роли интеллигенции в процессе перемен в России. Когда во второй половине 80-х гг. ХХ в. перед Россией стала задача определить новый путь, она была не по силам партийным бонзам. Собственно, интеллигенция и была провозвестником и творцом феноменальных перемен 1988–1991 гг. Как писал С. Н. Булгаков, «ей, этой горсти, принадлежит монополия европейской образованности и просвещения в России, она есть главный его (Запада
– Л. Ш.) проводник в толщу стомиллионного народа, и если Россия не может обойтись без этого просвещения под угрозой политической и национальной смерти, то как высоко и значительно это историческое призвание интеллигенции, сколь устрашающе огромна ее историческая ответственность перед будущим нашей страны" [1, С. 201].
Интеллигенция начала в толстых журналах дискуссию, итогом которой должен был стать новый курс. Чего хотела интеллигенция?
Во-первых, как можно скорее уйти от государственного контроля, заплатив любую цену за более гуманный общественный порядок. Ожидания интеллигенции были довольно пессимистичны, так как на протяжении жизни одного поколения осуществлялась уже третья попытка изменения общественного порядка. Первую «оттепель», начавшуюся после смерти Сталина, заморозили подавление восстания в Венгрии в 1956 г., всевластие и малообразованность хрущевской номенклатуры – сталинских выдвиженцев, которые в каждом слове ви-
199
дели происки чуждой идеологии. Вторую («оттепель» середины 60-х гг.) укротил пражский август 1968 г.
Во-вторых, считала интеллигенция, Россия должна стать нормальной страной. Слову «нормальный» придавался смысл «идущий вровень с Западом, разделяющий его стандарты, уровень жизни и достоинства демократического общества». Ненормальным стали считать все незападное, потребовав «сейчас и немедленно стать нормальными», уподобляясь в этом генералу Салтыкову, заявившему двумя столетиями ранее, что дело лишь в том, чтобы «надеть вместо кафтанов камзолы». Следствием этого подхода был отказ видеть в модернизации крупнейшую проблему человечества (и России, в частности).
В-третьих, интеллигенция не хотела верить в здравый смысл. Она хотела чуда. Эта черта всегда была свойственна российской интеллигенции. Например, ни один из 17 отроков, посланных в начале ХVII в. Петром I учиться в лучшие университеты Запада, не приобщился к прикладным, общеполезным дисциплинам: видимо, проза жизни противна русской душе, ей ближе вера в миг, удачу, случай, а не в каждодневные, планомерные усилия. Все 17 российских протоинтеллигентов избрали одну из двух дисциплин – алхимию или астрологию, чтобы добиться успеха сразу, по особому компасу найти верный ответ на все вопросы жизни. И в последующем российская интеллигенция всегда упорно искала универсальный ответ, и ее внимание привлекали те из титанов западной мысли, учение которых обещало быстрое переустройство общество: Адам Смит, Вольтер, Дидро, Руссо, Сен-Симон, Прудон, Маркс.
С конца 80-х интеллигенция демонстративно отказалась от идей марксизма, но, веря в последнее слово западной (в данном случае экономической) науки, фетишизировала «свободный рынок», считая, что именно рынок расставит все по своим местам: вознаградит труд и умение, накажет нерадивого, вызовет к жизни сонную провинцию, энергизирует людей, превратит «винтики и колесики» в менеджеров.
При этом многие забыли, что в западной экономической теории идеология свободного рынка периодически сменялась идеологией государственного вмешательства. Так, в 60–70 гг. на Западе превалировал тезис об умеренно регулируемой экономике. Но во времена президента Р. Рейгана на первый план вышли идеи "освобождения" рынка от опеки, и Чикагская школа стала авангардом западной экономической мысли.
Предложенные Западом и принятые нашей интеллигенцией перемены принесли плачевные результаты для России: потеря половины валового национального продукта, падение на две трети жизненного уровня, многомиллионная безработица, деградация общества, дисквалификация миллионов специалистов.
200