Теоретическое и идеальное владение и распростра­нение

С территориального императива действительно начинаются отличия всего живого от всего неживого; в животном присут­ствует нечто, свойственное растению, а в человеке - свой­ственное животному, а значит, и растению. Но в животном растительное подчинено животному, а в человеке растительное и животное - человеческому. Подчиненность эта своеобразна и относительна: происхождение лишь в некоторой степени определяет поведение живого существа, и чем уровень живого выше, тем степень эта меньше. Унаследованное употребляется потомками не так или не совсем так, как употреблялось предками; новое употребление старого в смене поколений постепенно изменяет функцию этого старого, и даже оставаясь как будто бы тем же, оно делается практически другим. Как бы медленно ни происходил этот процесс, без него, как и без естественного отбора признаков, было бы невозможно много­образие живого на земле и все то, что очевидно и разительно отличает его высшие виды от низших,

Но бороться с давлением унаследованного живому все же приходится; борьба эта может протекать различно и приводит она к разнообразным результатам. Это относится и к челове­ку: и ему приходится бороться с унаследованным животным и даже растительным - например, стричь ногти и волосы...

«Принято говорить, - писал А.П. Чехов, - что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку. <...> Человеку нужно не три аршина зем­ли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на про­сторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа» (310, т.8, стр.302).

Сама по себе принадлежность человека к живому опреде­ляет лишь некий минимум. Широчайшее разнообразие инди­видуальных особенностей и самой сущности содержания тер­риториального императива на уровне человеческом определя­ется его главной отличительной чертой которая была отмече­на еще И.М. Сеченовым. Вследствие анатомического строения своего тела и, главным образом, мозга, всякий человек, хочет он того или нет, в той или иной степени является теорети­ком, плохим или хорошим. «Животное всю жизнь остается самым узким практиком-утилитаристом, а человек уже в дет­стве начинает быть теоретиком», - писал он (237, стр.496).

Теоретик - значит «мыслящий» и мы возвращаемся, каза­лось бы, к древнему определению - «homo sapiens». Но именно оно породило много недоразумений, к которым мы обра­тимся в дальнейшем. И.П. Павлов доказал, что животное, в частности обезьяны и собаки, тоже мыслят. Он утверждал, что даже механизм мышления у человека тот же, что и у них: <«...> не подлежит сомнению, что основные законы, установ­ленные в работе первой сигнальной системы, должны также управлять и второй, потому что это работа все той же не­рвной ткани», - говорил он (204, стр.239). Значит, отличие не в факте мышления и не в его механизме, а в том материале, который используется этим механизмом.

Человек - теоретик потому, что мысля, он оперирует (свя­зывает одно с другим в более или менее широком охвате) понятиями, отвлечёнными представлениями. Благодаря второй сигнальной системе он связывает и то, что не дано непосред­ственному ощущению, что обозначается условными знаками. Знак открывает возможность оперировать тем, что невидимо и неслышимо (как космические тела, химические элементы, математические величины, частицы атома), что происходило за тысячи лет до рождения мыслящего, что произойдет после его смерти, что отдалено от него за тысячи километров и т.д. и т.п.

«Человек прежде всего воспринимает действительность че­рез первую сигнальную систему, затем он становится хозяином действительности через вторую сигнальную систему (слово, речь, научное мышление)» (207, т. 1, стр.238); «Именно слово сделало нас людьми» (204, стр.239). Эти утверждения И.П. Пав­лова любопытно сопоставить с суждениями художников;

Томас Манн:« Прерогатива человека на Земле - назы­вать вещи по имени и систематизировать их. И вещи, так сказать, опускают глаза перед ним, когда он их кличет по имени. Имя - это власть» (175, стр.255); «Подумать только, словом, сво­бодным и сторонним словом сотворен мир, и даже сегодня еще, если какая-то вещь и существует, то воистину она начи­нает существовать, собственно, только тогда, когда человек называет ее и дарует ей словом «бытие» (174, т. 1, стр.390).

Генрих Нейгауз:« Дать вещи название - это нача­ло ее познания» (195, стр.205).

Так как мироздание пространственно протяженно и разме­ры происходящего в нем совершенно относительны, то позна­ние чего бы то ни было, где бы и когда бы оно ни происхо­дило, включает в себя теоретическое овладение простран­ством.

Так открывается новое, специфически человеческое, содер­жание территориального императива. «Схватить», «постигнуть» и вообще много слов, относящихся к знанию, будучи взяты в своем собственном значении, имеют совершенно чув­ственное содержание, которое, однако, затем сбрасывается и заменяется духовным значением», - заметил Гегель (64, т.722, стр.ПЗ).

Между сугубо теоретическим освоением пространства (на­пример, в теоретической физике или математике) и вполне физическим (скажем, в земледелии или строительстве) суще­ствует множество промежуточных случаев, когда за физичес­ким овладением скрывается теоретическое.

«В каждом из нас есть более или менее напряженная по­требность духовного творчества, выражающаяся в наклонности обобщать наблюдаемые явления. Человеческий ум тяготится хаотическим разнообразием воспринимаемых им впечатлений, скучает непрерывно льющимся их потоком; они кажутся нам навязчивыми случайностями, и нам хочется уложить их в ка­кое-либо русло, нами самими очерченное, дать им направле­ние, нами указанное. Этого мы достигаем посредством обоб­щения конкретных явлений» (125, т.2, стр.269). Это наблюде­ние историка В.О. Ключевского совпадает с утверждением физиолога И.М. Сеченова: «В корне нашей привычки ставить предметы и явления в причинную зависимость действительно лежит прирожденное и крайне драгоценное свойство нервно-психической организации человека, выражающееся уже у ре­бенка безотчетным стремлением понимать окружающее» (237, стр.512). «Шекспир дал Гамлету слова:

«Что значит человек,

Когда его заветные желанья

Едва ли сон? Животное - и все.

Наверно, тот, кто создал нас с понятием

О будущем и прошлом, дивный дар

Вложил не с тем, чтобы разум гнил без пользы»

(320, стр.259).

И еще: «Заключите меня в скорлупу ореха, и я буду чув­ствовать себя повелителем бесконечности» (320, стр.205). А по Н. Винеру: «Видеть весь мир и отдавать приказы всему миру -это то же самое, что находиться повсюду» (50, стр.105).

Слава, популярность - понятия почти физически простран­ственные. А кто совершенно равнодушен к ним, к репутации среди окружающих? Ограда и надгробный памятник охраняют ли физическое пространство, занимаемое умершим, или служат больше памяти о нем, прославлению его, сохранению его имени?

И.А. Бунин писал; «Венец каждой человеческой жизни есть память о ней, - высшее, что обещают человеку над его гро­бом, это память вечную. И нет той души, которая не томи­лась бы втайне мечтою об этом венце» (41, т.5, стр.307). И в другом месте: «Жизнь, может быть, дается единственно для состязания со смертью, человек даже из-за гроба борется с ней: она отнимает у него имя - он пишет его на кресте, на камне, она хочет тьмой покрыть пережитое им, а он пытается одушевить его в слове» (42, стр.616).

Портрет на всю газетную полосу или фамилия, напечатан­ная перед «и др.»? Фото в стенгазете или крупный план на экране кино, телевизора? Раз в год на 5 минут или ежедневно по 2-3 часа? Комната в коммунальной квартире или этаж в центре и двухэтажная дача с садом? - все это вопросы о про­странстве физическом, но и о месте в человеческом обществе и в умах людей. В каждом случае содержится и то и другое пространство - и физическое и теоретическое - и, я полагаю, что если речь идет о нормальном человеке, то чаще всего теоретическое преобладает, хотя сам субъект может не отда­вать себе в том отчета и хотя теоретическое реализуется так или иначе физически.

«По мнению одного из проницательных исследователей со­временного американского общества Вэнса Пэкорда, само потребление принимает все более «ритуальный» характер, и этот ритуал заменяет людям подлинный вкус жизни. Длина машины, квартира в определенном районе, различные блага, предлагаемые промышленностью, - все это «символы обще­ственного положения», - пишет М.А. Лифшиц (155, стр.165).

Именно в этой области - в степенях и содержании про­странственных (территориальных) притязаний и их идеальных значений - открывается необозримое многообразие: от завое­вателя, стремящегося оружием захватывать континенты и ми­ровую славу, до ученого, познанием овладевающего частицей атомного ядра и пренебрегающего популярностью. В том и другом из этих крайних случаев и физическое и теоретическое пространства осваиваются в совершенно разных смыслах. От­личие это подобно отличию муравья от слона, хотя террито­риальный императив присущ всему живому. Нет двух людей, у которых он существовал бы в тождественном качестве, не говоря об очевидном различии степеней.

Протопоп Аввакум писал царю Алексею Михайловичу: «Ты владеешь на свободе одною русскою землею, а мне Сын Божий покорил за темничное сидение и небо и землю; ты от здешнего своего царства в вечный свой дом пошедше только возьмешь гроб и саван, аз же, присуждением вашим, не спо­доблюсь савана и гроба, но наги кости мои псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы; так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеяну и небом прикрыту быти; небо мое, земля моя, свет мой и вся тварь -Бог мне дал, якож выше того рекох» (102, стр.200).

Особое значение и преимущественный интерес, я полагаю, представляют собой такого рода высокие уровни притязаний - те, на которых живое достигает наибольшего могущества, удаляясь от животного и растительного, которые дают на­правление его развитию и указывают перспективу его будуще­го. Притязания эти бывают, разумеется, более или менее обо­снованными.

Академик В.А. Энгельгардт говорит: «Основной стимул, движущий творчеством ученого, можно охарактеризовать как стремление увеличить степень упорядоченности представлений и познаний. Мы хорошо знаем, что в окружающем нас мире господствует второе начало термодинамики, согласно которо­му любая система стремится к возрастанию энтропии, т.е. к деградации энергии, к уменьшению степени упорядоченности. Живой же организм, как и весь живой мир, характеризуется тем, что противодействует этому принципу, препятствует воз­растанию энтропии, создает нечто упорядоченное и притом упорядоченное до самой высшей степени, до мыслимого пре­дела. Организм, по словам Шредингера, питается отрицатель­ной энтропией.

Мне кажется, что это же самое творческий инстинкт уче­ного осуществляет и в отношении мира рассудка, мира разу­ма. Наука, продукт творческой деятельности ученого, непре­рывно уменьшает степень неупорядоченности наших познаний. На месте хаотических представлений примитивного человека возникает все более и более стройная и цельная картина ми­роздания. Так научное творчество приобретает качество фак­тора, изменяющего существующий в мире баланс между по­рядком и хаосом. Возвращаясь к характеристике научного творчества как особого вида инстинкта, врожденной челове­ческой потребности, замечу, что по природе своей оно ближе всего к потребности утоления голода. Только тут речь идет об утолении голода не физического, а духовного. Не случайно поэты почувствовали это и отразили в своих творениях. Ду­ховная жажда, которая томит пушкинского «пророка», - она прямо сродни чувству интеллектуального голода ученого» (331, стр.57).

В примечаниях к книге М. Планка «Единство физической кар­тины мира» Е.М. Кляус пишет: «Теория покорила мир», - как заявил в начале века Людвиг Больцман. Но в ту пору это было скорее провидением, нежели констатацией. «Современная техника была бы немыслима без теоретической физики», -скажет Планк лет через сорок после Больцмана. И для всех эти слова прозвучат почти очевидной истиной» (216, стр.248).