95. Желтое нтв. Апрель 2005

После увольнения Парфенова НТВ резко желтеет — и на канале появляется «Программа максимум». Со слоганом «Скандалы, интриги, расследования» она на телевидении заменяет бумажную газету «Жизнь». Вместе с разоблачительными репортажами Аркадия Мамонтова на «России» «Программа максимум» становится символом ТВ второй половины нулевых.

96. Николай Картозия

директор праймового вещания НТВ

Зритель НТВ — от момента основания канала и до сегодняшнего времени — это неравнодушный, беспокойный человек, которому интересно узнать, что стоит за внешней стороной событий. Это протестный зритель. Неважно, смотрит он «Программу максимум» или «Центральное телевидение»: программы разные, разный стиль, уровень дискурса, но «движок» в основе один — «мы хотим знать, что нам недоговаривают».

 И «ЦТ», и «Программа максимум» по-своему продолжают «Намедни». Ведь даже эксперименты с трэшем — и те начались в «Намедни»: у нас в редакции стоял стол с табличкой «Отдел аццкого трэша». Я недавно пересматривал последние выпуски «Намедни», и в одном из них был сюжет про людоедов, очень спокойный. От этих отточенных формулировочек вроде «человек человеку корм» прямо метафизический ужас тебя посещает. «Максимум» себе бы такой сюжет не позволила — слишком круто.

 Последний год своей жизни «Намедни» были абсолютно отвязавшейся корабельной пушкой. Понятно было, что рано или поздно потопят наш пиратский фрегат. И вот когда «Намедни» закрыли и надо было выживать, мы и придумали «Максимум». Причем придумали поначалу абсолютно тарантиновскую обманку — расследование в жанре пародии. Мы передразнивали стиль итоговых программ. Сохраняли форму, подменяя содержание. У них — большой аналитический сюжет о Госдуме, у нас «большой аналитический сюжет» о Киркорове. И эти анонсы в стиле разносчика газет: «Чудовищная трагедия в Цусиме! Лучшие сыны России мертвы!» А потом оказалось, что массовый зритель иронию не считывает. Ему просто нравятся сюжеты про звезд без фиги в кармане, без двойного дна. То, что начиналось как желтая кофта Маяковского, к 2011 году оказалось вполне себе мейнстримовым кардиганом с желтым кармашком.

97. Esquire. Апрель 2005

Выходит первый номер русского Esquire. Журнал снова меняет представление о том, каким может быть мужской глянец: вместо молодых девушек на обложках старые мужчины, рядом с рекламой дорогих часов — антипутинские колонки и журналистские расследования о работе российской бюрократии. В первый год об Esquire говорят все — это один из самых заметных медиа­успехов нулевых.

98. Филипп Бахтин

главный редактор Esquire

— Как вы в Esquire появились?

— Я работал в ужасном журнале FHM. Мне там адски не нравилось. Я был очень рад, что издательский дом собирается выпустить какой-то журнал поприличней, и очень туда просился. В качестве главного редактора журнала Esquire руководство видело Алексея Зимина. Я с уважением относился к этой кандидатуре и сказал, что если будет Зимин, то я дальше буду работать в FHM. А если не Зимин, а кто-то другой, то уволюсь к чертовой матери. Зимин отказался. И меня сделали главным редактором Esquire.

— Как вы придумывали Esquire?

— В тот момент, кроме «Афиши», ни одного приличного журнала в городе не было. Как, собственно, и сейчас. Ну еще было и остается крепко сделанное Ильей Безуглым произведение для любителей юмора и онанизма — журнал Maxim. Поэтому делать новый журнал было очень просто — конкуренции ноль. Мы договорились о двух простых правилах: не делать ничего, что делают все, и печатать только то, что нам самим очень хотелось бы почитать. Мы отказались от рецензий на кино, музыку и прочее — так делают все. Мы отказались от системы постоянных рубрик — просто искали или выдумывали материалы, а потом уже приделывали к ним какой-нибудь колонтитул. Мы отказались от информационных поводов — ставили человека на обложку, потому что нам нравилась его фотография, а не потому, что в прокат выходил кинофильм с его участием. Мы договорились не ставить на обложку полуголых теток, не писать о гармоничных сочетаниях запонок с трусами и не писать о том, как продлить оргазм или как за две недели накачать трапециевидную мышцу. А еще мы цинично провозгласили, что немного завиральный, но ловко скроенный и остроумный текст нам дороже и ближе, чем по-настоящему глубокий, но туманно изложенный.

— А откуда вы такие идеи взяли?

— Мои представления были полностью сформированы в журнале «Афиша», с которым я сотрудничал. Я приехал в Москву из Пскова. У меня не было ни идей, ни затей. И я быстро обнаружил, что из проектов, которые есть в Москве на тот момент, невероятно молодым и энергичным, невероятно подкупающим меня тогдашнего была «Афиша». И я туда пытался попасть всеми правдами и неправдами. Повезло — удалось как-то проскользнуть и поработать. И я до сих пор остаюсь под адским впечатлением от людей, с которыми я тогда познакомился. Все мои на 70% неправильные представления о журналистике сформированы в «Афише».

— Ну а на оригинальный Esquire вы ориентировались? В Америку ездили?

— В Америку ездили, когда журнал был готов. Конечно, изучали американский Esquire, но целиком он нам не нравился, нам нравились отдельные запчасти. Мы у них взяли три рубрики: «10 фактов», «Правила жизни» и «Красивая женщина рассказывает анекдот». «10 фактов» и «Красивая женщина» казались нам рубриками чрезвычайно глупыми, поэтому мы решили напечатать их разок, а потом заменить на что-то поумнее, но за шесть лет ничего поумнее так и не придумалось. За образец мы взяли Esquire 60-х годов, времен Джорджа Лоиса: наглый, оппозиционный, изобретательный и смешной. В лучших своих проявления мы похожи. Очень горжусь тем, что, когда к нам приезжал Лоис, он всячески одобрял то, что мы делаем, проклинал то, что делают американцы. Это 70-летний старикан, который все правильно понимает.

— А почему в Америке журнал хуже, чем у нас?

— Просто бизнес. Есть миллион разных хамских бунтарских журналов, которые ничего не зарабатывают, но их читают люди, которым интересно. Американский Esquire все время хотел зарабатывать деньги. В 80-х годах, мне кажется, они поняли, что обслуживание фэшн-индустрии — довольно выгодный бизнес. Занимаются они этим довольно хорошо, делают это честно, искренне. В отличие от русской редакции их сотрудники не только пишут о костюмах, но и ходят в костюмах, им всем побольше лет, чем нам, это серьезные, умные дяди. Мы придерживаемся немного другой стратегии. Владельцев лицензии волнует прибыльность — а мы коммерчески успешны.

— У вас все-таки довольно специфический для глянца контент — бывает, что тексты мешают бизнесу?

— Нечасто. Но бывает. Вот вы, например, напишете, что 75% всех алмазов, которые продаются в ювелирных магазинах, добываются браконьерским, незаконным способом, с использованием рабского труда детей. А рядом стоит реклама ювелирного бренда, который тратит огромное количество денег на то, чтобы сертифицировать свои алмазы и продемонстрировать, что они добыты с соблюдением всех международных норм. Возникает некоторый конфликт — такой пиар этим алмазам совсем не нужен. Это реальная история. Но чаще проблема в том, что очень много ограничений: реклама определенного рода не может стоять с текстом определенного рода. И если у нас очень много негативных материалов в журнале и очень много рекламы, бывает проблема, что рекламу некуда ставить — нет подходящего контента. Но выбора нет. Реклама уже оплачена, номер уже сделан. Мы делаем все, что можем. Зажмурившись, они стоят рядом.

— Как получилось так, что реальная политическая журналистика осталась только в глянце?

— Я не считаю, что она осталась только в глянце. Потому что есть же «Новая газета», какие-то еще издания, интернет. Поскольку политика, как и все на свете сейчас, занимает незначительную область в сознании общества по сравнению с потреблением, а глянец придуман для обслуживания общества потребления, то эти журналы просто более востребованы сами по себе. Поэтому та критика, которая появляется на их страницах, просто более заметна. Красивые, нарядные журналы, в которых можно прочитать про машины, трусы, увеличение сисек, все читают. И когда там написано, что у нас не все слава богу, это более заметно.

— Ну а вам зачем эта оппозиционность?

— Я не исключаю, что если бы мы жили в более благополучном обществе, то, возможно, недоделанность власти беспокоила бы меня гораздо меньше. У нас все так не потому, что это обязанность журналиста, не потому, что это призвание, а потому, что то, что происходит в нашей стране, настолько чудовищно, что ничем другим интересоваться не получается. О чем бы мы ни разговаривали, все приходит к тому, что система государственного устройства настолько порочна, что не работает ничего — ни образование, ни медицина, ни культура, ни что-то еще, на что мы могли бы отвлечься. У нас есть два приличных театра, полтора приличных режиссера, ни одного приличного писателя. Болеть у нас нельзя, болеть можно в другой стране. У нас нельзя учиться, потому что у нас нет образования. У нас нет ничего. Это, наверное, естественно, потому что нашей стране без году неделя. У меня нет максимализма, богоборческого жара все время обличать власть. Просто сейчас все устроено таким образом, что ничего не работает. Нет ничего в стране, кроме привозных товаров. А журналистика — есть. Журналистике не нужно ничего, чтобы быть.

— Так не бывает, что не работает ничего, кроме журналистики.

— Что-то работает. Работает все, что можно подчинить воле одного человека или нескольких единомышленников. Если есть человек, чьей воли достаточно, чтобы делать что-то хорошее, то у него что-то получается, но нет системы. Впрочем, это бесконечный разговор.

— Все-таки нет ли противоречия в самой постановке вопроса — оппозиционный глянец?

— В этом бизнесе существует всем понятная система взаимоотношений между рекламодателем и редакцией, которая существует и в Esquire. Когда журнал на две трети посвящен тому, что вокруг все ужасно, а потом в последней трети появляется огромное количество машин, красивых штанов и носков, то, в общем, становится чуть понятнее, откуда в этом журнале реклама. Это довольно банальные вещи. Я не могу похвастаться, что стою над миром консюмеризма, управляю человеческими душами и сам весь из себя такой незамутненный и незапятнанный. Это глянцевый журнал, он посвящен своей некоторой частью обслуживанию того самого консюмеристского общества, чьи интересы мне кажутся довольно глупыми, мерзкими, скучными и дурацкими. Тем не менее мы этим тоже занимаемся, платя тем самым некий оброк за возможность говорить еще о чем-то, кроме консюмеристского общества.

— Проблем с властью у вас не было?

— Нет. Омоновцы к нам не приезжали. Звонков страшных, утробным голосом на мой телефон, тоже не поступает. У издательского дома проблем с Esquire не было. У нас очень маленькое издание. Мы никому не нужны. Это такой маленький «жан-жаковский» междусобойчик.

— То есть вы реализуетесь, никто вам не мешает, конфликты у вас редкость. Жизнь удалась?

— Да-да. У нас все очень скучно и очень хорошо. Правда. Мы делаем то, что хотим. Если всем редакторам что-то нравится — значит, это хорошо, нужно и должно быть напечатано. Вот, например, редактор Голубовский уже много лет пытается напечатать самое длинное слово в мире — название какого-то белка, состоящее из названий тысяч аминокислот. 189919 букв. Но мне эта идея не нравится, и мы его не печатаем.

Интервью: Наталья Ростова