405 Халед Хоссейни

полуслове. Кого сегодня услышит Господь, ее илименя? Перед глазами у меня стоит лицо Сохраба,подбородок с торчащей косточкой, уши-раковин-ки, глаза, формой напоминающие бамбуковыелистья. Почему у сына и у отца одно лицо?

Черная, беспросветная тоска хватает меня загорло. Воздуха мне, воздуха!

Поднимаюсь и распахиваю окно. В помещениеврывается душный запах тления и гнили. Стараюсьдышать всей грудью, но комок в горле остается.

Опять опускаюсь на пол. Листаю «Тайм» и непонимаю ни слова. Смотрю на трещины на це-ментном полу, на паутину по углам, на подокон-ник с дохлыми мухами, на часы на стене. Чет-верть пятого утра. Часов шесть назад менявытолкали из комнаты за двойной дверью. И досих пор никаких известий.

Странное ощущение: я словно сливаюсь с по-лом. Ужасно клонит в сон. Глаза закрываются, и яуношусь прочь. Вот проснусь, и все, что я видел,окажется сном. И вода, звонко капающая из кранав полную крови ванну, и левая рука мальчика,касающаяся пола, и окровавленное бритвенноелезвие на бачке — этим же лезвием я брилсянакануне, — и полуоткрытые безжизненные гла-за. Прочь, не хочу. Глаза — это слишком страшно.

Сплю. Не помню, что снится.

Кто-то трясет меня за плечо. Открываю глаза.Передо мной на корточках сидит мужчина. На немзнакомая хирургическая шапочка, рот прикрытбелой бумажной маской, на маске — сердце у

406

Бегущий за ветром

меня замирает — капельки крови. На его пейдже-ре фотография маленькой девочки с раскосымиглазами. Врач снимает маску — слава богу. Видетьбольше не могу крови Сохраба. У доктора смуглаякожа — прямо швейцарский шоколад, которыймы с Хасаном покупали на базаре в Шаринау, —редеющие волосы и карие глаза. Он представля-ется — доктор Наваз, — в речи его угадываетсябританский акцент. Мне вдруг хочется бежать отнего, и подальше, — ведь я не вынесу его слов.

Он говорит: порезы были глубокие и мальчикпотерял много крови.

Губы мои шепчут молитву.

Ла иллаалай Илла, Мухаммад расул улла.

Он говорит: ему пришлось сделать несколькопереливаний.

А как я скажу обо всем Сорае?

Его дважды вытаскивали с того света.

Даю обет совершить закят и назр.

И молодой здоровый организм победил.

Буду поститься.

Мальчик жив. Все хорошо.

Доктор Наваз улыбается. Смысл его слов ус-кользает. Он еще что-то говорит, но я уже ниче-го не слышу. Я целую ему руки, и прижимаюсьлицом к его ладоням, и поливаю слезами егокороткие мясистые пальцы.

Он замолкает. Ждет.

У полутемной, набитой жужжащими прибора-ми палаты интенсивной терапии форма буквы«Г». Доктор Наваз ведет меня между рядами

407 Халед Хоссейни

коек, разделенных белыми пластиковыми зана-весками. Кровать Сохраба самая последняя, ря-дом с ней пост медсестер, две девушки в зеленомделают записи и тихонько переговариваютсямежду собой. Пока мы с доктором ехали в лиф-те, я боялся, что, завидев Сохраба, опять разры-даюсь. Вот оно, бледное личико, его едва видноиз-за проводов и трубок. Но глаза мои сухи.Странное оцепенение овладевает мной. Навер-ное, водитель, успевший в последнюю секундуотвернуть в сторону и чудом избежать лобовогостолкновения, испытывает нечто подобное.

Сидя на стуле в ногах у Сохраба, я засыпаю.Когда открываю глаза, небо в окне у поста медсе-стер ясное, светло-голубое. Всходит солнце. Моятень падает на неподвижно лежащего мальчика.

— Вам бы поспать, — говорит мне сестра.

Не узнаю ее — наверное, из утренней смены.Она отводит меня в соседнюю палату — пус-тую — и вручает подушку и одеяло. Опускаюсьна обитый искусственной кожей диван и сразуже куда-то проваливаюсь.

Во сне я опять внизу, в комнатке возле входа вотделение скорой помощи. Появляется доктор На-ваз, снимает маску, его неожиданно белые руки тща-тельно ухожены, волосы причесаны. Да это вовсе ине доктор. Это мистер Эндрюс, любитель помидо-ров из посольства. Набычившись, он щурит глаза.

Днем госпиталь — это путаница изломанных,залитых искусственным светом коридоров, покоторым оживленно снуют люди. У этого лаби-

408

Бегущий за ветром

ринта больше нет от меня тайн, я знаю, напри-мер, что кнопка четвертого этажа в лифте негорит и что дверь мужского туалета на том жеэтаже перекосило и, не надавив как следуетплечом, ее не откроешь. Ритм больничной жиз-ни тоже мне знаком: суматоха перед концом ут-ренней смены, суетня и толкотня на протяже-нии всего дня, тишина и спокойствие ночью,прерываемые лишь стремительным движениемсестер и врачей, если кого-то привезли на «ско-рой». Днем я бодрствую у кровати Сохраба, апо ночам брожу по коридорам, погруженный вмысли о том, что сказать мальчику, когда оночнется. Звук моих шагов разносится далеко.Придумать мне так ничего и не удается, и явозвращаюсь в палату интенсивной терапии спустой головой.

Когда по прошествии трех дней извлекалидыхательную трубку и переводили мальчика вдругую палату, меня в госпитале как раз не было.Измученный бессонницей, накануне вечером яотправился в гостиницу в надежде хоть немногопоспать и всю ночь проворочался с боку на бок.Утро застало меня в ванной комнате. Всю кровь,конечно, смыли, отдраили стены, на пол постели-ли новые коврики, но все равно на ванну ястарался не смотреть. А вот присесть на самыйкраешек почему-то хотелось. Я представил себе,как Сохраб пускает горячую воду, раздевается,развинчивает бритвенный станок, снимает ме-таллические накладки, достает лезвие, зажимаетмежду двумя пальцами, погружается в воду, ле-