farino_-_2004

130

их — в предельном случае — полного и адекватного выражения в имени, которое в этом случае составляет род тождества с предметом, или вернее, с его истинной идеей, сущностью (Мейлах 1975, с. 33-34, см. ещё: Флоренский 1984, 1988).

Зато на коннотационном уровне имена собственные воспринимаются так же, как и все остальные имена нарицательные. Они вызывают разные ассоциации и за счёт семантики и этимологии, и за счет своих формальных свойств (звучание, артикуляция, морфология, иногда и начертание), и за счет представлений о самом упоминаемом носителе данного имени или об иных его носителях, и за счет формантов, выражающих отношение к носителю имени, и за счет бытующей ценностно-стилистической шкалы имен, и т. д. (о таком функционировании имен в литературном произведении см., например, в: Альтман 1975, 1976а, 1976b; Бем 1972; Долгополов 1976; Магазаник 1978; Никонов 1971; Rister 1987а, Ь, 1989). С особой яркостью все эти коннотации проявляются в случаях смены имен. В связи с этой проблемой приведем более обширную выдержку из работы Успенского (1971, с. 482-484):

поскольку имя (как личное, так и формальное) может выступать как с о ц и а л ь н ы й з н а к , то перемена имени очень часто бывает связана с переходом в иное состояние — со сменой социума в широком смысле этого слова. [...] Ср. хотя бы обычную в ХѴ ІІІ-ХІХ вв. практику перемены фамилии при поступлении в семинарию (отсюда, например, еще в XX в. среди духовных лиц можно было встретить братьев, носящих разные фамилии), при записи в солдаты; ср. перемену имен при поступлении на театральную сцену или в цирк, где эта традиция в той или иной мере может сохраняться еще и сейчас (характерно, что в этих случаях имеют место специфические по своей форме семинарские, театральные или цирковые фамилии, которые легко опознаются как таковые).

Если в приведенных примерах переход в иной социальный статус сопровождается меной фамилии, то в других случаях может меняться имя, а иногда даже отчество.

Так, девица Мария Холопова, взятая на царский двор в качестве невесты для царя Михаила Федоровича, была переименована в «Анастасию», когда же брак не состоялся, она снова стала «Марией». [...]

Позднее два брата — Иоанн V и Петр I — при вступлении в брак переименовывают своих будущих тестей (Александра Федоровича Салтыкова и Илариона Абрамовича Лопухина) в «Федоров», и, соответственно, жены их становятся «Федоровнами» (Прасковья Федоровна и Евдокия Федоровна). Любопытно, что в ХѴ ІІІ-ХІХ вв. русские царицы иноземного происхождения, получая при вступлении в брак русское имя, относительно часто становятся «Федоровнами» [...]

Аналогичные примеры известны и в духовной среде (речь не идет здесь о р и т у а л ь н о й мене имени при принятии иноческого образа) [...]

Особый случай составляет мена имен, связанная с двуязычием. Так, например, имя Прасковья в XIX в. более или менее регулярно заменялось в определенных кругах на Полина — по всей видимости потому, что Прасковья осмыслялось как социально окрашенное, провинциальное; это один из многих примеров установившихся соответствий между русскими и иностранными именами. Напротив, в это же время происходит и массовый перевод иностранных имен на русские — у иностранцев, ассимилирующихся в России.

И в наше время определенные имена могут считаться «городскими», а какие-то «деревенскими», и крестьяне, переезжая в город или поселок, могут менять имя: нам известны, например, Феврония, ставшая Верой, или Фекла, ставшая Фирой... [...]

Нет нужды специально говорить о тех случаях, когда перемена имени имеет обрядовый характер — например, при пострижении в монахи, но характерно, что при выходе из данного социума соответствующее лицо лишалось и полученного имени. Так, известный Сильвестр Медведев,

131

по документальному свидетельству, «лишен был образа иноческого и именования: из Сильвестра Медведева стал Сенка Медведь».

Этот пример интересен в двух отношениях: замечательно, что здесь меняется не только личное имя (иноческое или мирское), но и фамилия (Медведев > Медведь), причем можно сказать, повидимому, что фамилия заменяется в этом случае на прозвище, что соответствует резкому понижению социального статуса самого Медведева [...] Еще более явно это в другом случае насильственного расстрижения: так, митрополит Арсений Мациевич, будучи'расстрижен, волею Екатерины II стал именоваться «Андреем Брехуном»: и здесь, опять-таки, не только меняется иноческое имя, но и фамилия заменяется на прозвище (там же см. богатую библиографию; ср., кроме того, статью: Селищев 1971).

В художественном произведении выбор имен для персонажей — это один из элементов моделирующей системы. В откровенной форме такой выбор прокомментирован, например, в Евгении Онегине в случае сестры Ольги — Татьяны:

Ее сестра звалась Татьяна...

Впервые именем таким Страницы нежного романа Мы своевольно освятим.

Ичто ж? оно приятно, звучно; Но с ним, я знаю, неразлучно Воспоминанье старины Иль девичьей! Мы все должны

Признаться: вкусу очень мало У нас и в наших именах (Не говорим уж о стихах);

Нам просвещенье не пристало,

Инам досталось от него Жеманство, — больше ничего.

Более того, упоминание имени «Татьяна» сопровождается у Пушкина еще и специальным примечанием: «Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например, Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами». Таким образом, самим выбором имени «Татьяна» манифестируется у Пушкина новая эстетика, новое понимание жанра «роман» и полемика с господствующими литературными вкусами. А еще иначе: моделируется представление о понятии «литературное произведение» и о понятии «литературный герой»: с литературы снимается культивированный ею запрет на обычное, бытовое, ее поле зрения расширяется (а ее «негативная поэтика» сужается); но ранг литературы еще сохраняется, поэтому здесь имеет место и повышение в ранге обычного человека, удостаивание его быть «персонажем», «героем» и уравнивание по ценности с доминирующими «исключительными героями».

На внутритекстовых уровнях имена персонажей отражают прежде всего их социальный статус, а разные формы имен — реляции и отношения между персонажами. В данном случае они обладают двойной функцией. С одной стороны, они помогают построить более или менее правдоподобную картину человеческих отношений, построить человеческий мир. С другой — уже как составные

132

части этого мира, они нагружаются моделирующей функцией. Так, став частью литературного мира, Татьяна с ее «простоватым» именем значительно ослабляет границу между внутритекстовым миром и миром внетекстовым, хотя бы снимая с первого ореол необычности и несоприкасаемости с повседневностью. Со временем эта граница будет размываться все настойчивее, но и все одностороннее

— в пользу повседневного, внелитературного, в пользу слияния литературы с «жизнью» и с иными, внелитературными, жанрами. Этому будут служить полуфиктивные имена, имена, рассчитанные на опознание в них имен конкретных лиц, по той или иной причине ставших широко известными и получивших в представлении публики статус носителей определенных идей, программ, этических норм или антинорм и т. п. Таковы многие имена у реалистов, например у Достоевского, и особенно в его Бесах. В рамках реалистической моделирующей системы они закономерны — они играют роль «посредников» между литературой и не-литературой и призваны создавать континуальную модель мира (см. 4.1). Эту же роль играют здесь явные и полуявные исторические имена, т.е. имена конкретных лиц из прошлого: они создают континуальную модель истории. Столкновение обоих репертуаров имен — исторических и современных — переводит в ранг «исторических» и современников, современность не противостоит «истории» (прошлому), а подключается к ней как ее естественное продолжение. Конечно, эти два репертуара могут распределяться и иначе: подключение современных полуфиктивных или явных (документальных) имен к историческим в состоянии повысить ранг современности, сообщить ей высокий ценностный статус, внушить читателю «историчность» (= весомость) деятельности носителя этого имени; отодвинуть современность в прошлое, часто с целью деактуализации памяти о нежелательных событиях, с целью внушения неактуальности, исчерпанности, отсутствия последствий каких-то событий, или придвинуть прошлое, актуализировать его, иногда с целью оправдать явления, имеющие уже другие причины (но это уже область «негативной поэтики», которая, что особо интересно, часто разоблачается ее же собственным оружием: полуфиктивные имена могут как раз воскрешать ею нежелательное — иногда входя в состав противостоящих произведений, а всегда путем предполагаемого такими именами-посредниками обращения к внелитературным источникам, к комментариям; см. 4.1).

Моделирование социума выполняется в литературе созданными в произведении иерархиями и отношениями между персонажами. Но иногда эти иерархии и отношения могут быть опознаны, главным образом, именно по формам имен и по формам обращений.

Так, например, в Последнем сроке особое положение отсутствующей Таньчоры (см. 4.0) выражено также и при помощи употребления ее имени. «Таньчорой» ее зовет только умирающая старуха-мать, а остальные персонажи — по сюжету ее сестры и братья — говорят о ней «Татьяна». Кроме того, всех остальных детей мать называет их полными именами (Михаил, Илья, Варвара) или нейтральными формами (Люся, Надя), и они, в свою очередь, обращаются друг к

133

другу именно по этим формам. Единственным соответствием «Таньчоре» является в повести имя внучки — «Нинка». И это тоже не случайно: с Нинкой у старухи особые отношения — они аналогичны ее давним отношениям с Таньчорой, с одной стороны, а с другой стороны — старуха неоднократно говорит о сходстве своего «старчества» с Нинкиным «ребячеством». Как видно, и на этом уровне мира формальному разобщающему механизму противопоставляется неформальная глубинная общность (или, по крайней мере, идея такой общности) народной модели мира. Разноименность отсутствующей Таньчоры раздваивает ее. Как «Таньчора» — она соотносится с глубинным началом старухиной (народной) модели мира (о чем свидетельствует и диалектность этой формы имени), с прежним его состоянием (это ведь ее, так сказать, давнее, еще деревенское имя), и как «Таньчора» — она «ощутимое отсутствие». Как «Татьяна» — она соотносится с отчужденным миром (на что указывает неиндивидуальность этой формы, ее канцелярско-городской ореол), и как «Татьяна» — она 'не-приехавшая'

Заметим еще, что повествователь пользуется, как правило, наиболее нейтральными формами имен. Для повествующего субъекта Последнего срока, например, существует только нейтральное «Татьяна», форму «Таньчора» он вводит либо тогда, когда передает речь старухе, либо когда становится на ее точку зрения. Поэтому — и это хотелось бы подчеркнуть особенно сильно — имя персонажа (здесь: «Татьяна») в употреблении повествователя и это же имя (здесь: «Татьяна») в употреблении других персонажей произведения далеко не одно и то же: первое нейтрально и объективно, второе же моделирует отношения между персонажами, а в итоге и вообще человеческие отношения. Чтобы поставить точку над «і», скажем так: у Таньчоры из Последнего срока не два, а три имени

— идентифицирующее повествовательское «Татьяна», совпадающее с ним по форме «Татьяна» в употреблении ее сестер и братьев; отличное по форме индивидуализированное интимное «Таньчора» в употреблении ее матери; но и там, где имеется только одна форма, на самом деле это по крайней мере два омонимных имени — исходящее от повествователя и исходящее от внутритекстовых лиц.

Авторское вмешательство в случае имен выражается иначе: при помощи их выбора и при помощи отсылок ко всяческим коннотациям. В таких случаях имя часто функционирует на правах своеобразного эпитета. Таковы многие имена у Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Сухово-Кобылина, Чехова, Белого, Олеши, Булгакова и у многих других писателей. Покажем это явление на одном примере — на имени «Смердяков».

Основная ассоциация возникает в данном случае за счет прямой связи со словом «смердеть». Данная связь усиливается еще и дополнительно, так как отсылает к сфере вульгаризмов (к «смердеть», а не, например, к менее пейоративному «вонять»). Естественно, что при таком усилении данная фамилия в первую очередь воспринимается наравне с оценкой, а сам персонаж локализуется на отрицательном полюсе. Но это наименее существенный аспект разбираемого име-

134

ни, и не он нужен Достоевскому. Как подсказывает контекст, за выбором именно этой формы стоят более серьезные причины.

Фамилия Смердякову, согласно сюжету романа, сочинена Федором Павловичем Карамазовым: «назвал он его Смердяковым, по прозвищу матери его, Лизаветы Смердящей». В круг коннотаций фамилии «Смердяков» включается, таким образом, как сочинитель со своим именем «Карамазов», так и «Лизавета Смердящая», но не только как формула, а и как носительница этой формулы или прозвища. Прозвище примечательно тем, что оно весьма откровенно ассоциировано с наименованием святых. Сама же Лизавета Смердящая сочинена Достоевским по образцу «юродивой»; как к «юродивой» или «блаженной» относится к ней и местное население. Сакральные ассоциации переносятся дальше на Смердякова и оформляются в следующей реплике Григория: «Божье дитя-сирота — всем родня, а нам с тобой подавно. Этого покойничек наш прислал, а произошел сей от бесова сына и от праведницы». Но из этой же реплики видно, что в Смердякове присутствует и прямо противоположное начало — «бесовское» (ср. 4.1), которое утверждается, кроме того, и другими сюжетными обстоятельствами: загадочное появление Лизаветы перед родами в саду Карамазова — «Одни уверяли, что ее "перенесли", другие — что ее "перенесло"» (где под «перенесли» подразумеваются 'ангелы', а под «перенесло» — 'нечистая сила'); рождение Смердякова в бане: «Отворив баню, он увидал зрелище, перед которым остолбенел: городская юродивая, скитавшаяся по улицам и известная всему городу, по прозвищу Елизавета Смердящая, забравшись в баню, только что родила младенца»; жестокость в раннем детстве: «В детстве он очень любил вешать кошек и потом хоронить их с церемонией», вызывающая негодование Григория: «Ты разве человек, — обращался он прямо к Смердякову, — ты не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто... и, наконец, уже прямое выяснение смысла бани как дьявольского локуса в главе Это он говорил!, где Иван рассказывает Алеше о посетившем его черте: «Но он не сатана, это он лжет. Он самозванец. Он просто черт, дрянной мелкий черт. Он в баню ходит».

«Бесовское» начало скрыто и в имени «Смердяков». С одной стороны, связь со «смердеть» открывает перспективу для ассоциаций с христианскими эпитетами по поводу дьявола типа «смрадный» (в частности, базирующихся на ассоциации с якобы распространяемой дьяволом подземной, адской серной вонью, а точнее, горящей серы). С другой стороны, в составе имени «Смердяков» не сложно обнаружить и отсылку к слову «смерд». Отсылка эта, кстати, дается в самом тексте Братьев Карамазовых в главе Это он говорил!: разговор Ивана с Алешей построен так, что почти подряд следуют друг за другом слова «лакей»

— «смерды» — «Смердяков» («О, ты идешь совершить подвиг добродетели, объявишь, что убил отца, что лакей по твоему наущению убил отца... «Я не хочу, чтобы меня смерды хвалили!»; «Но вот умер Смердяков, повесился — ну и кто же тебе там на суде теперь-то одному поверит?»). «Смерд» некогда означало «мужик, холоп, раб», в XIX веке относилось также к крепостным слугам; производные формы типа «смердюк» означали «животное» и т. п. Напомним еще, что

135

в мифологии «раб» соотносился с царством смерти. Результат таков, что «Смердяков» в той цепи ассоциаций соотносится с хтоническим началом и что как раз поэтому он и может быть в определенной степени двойником Дмитрия. Имя «Дмитрий» восходит к Деметре — богине плодородия и земледелия (см.: Петровский 1966, с. 97). Но если в Дмитрии слиты воедино оба начала 'земли' и предполагается 'возрождение', то в случае хтонического 'смерда-раба' эксплицируется только 'смерть' (о противостоянии этих персонажей во всей четырехчленной структуре см. 4.1). Связь Смердякова с «бесом» и «праведницей» в свою очередь отражает его 'антимедиирующую' позицию между Иваном и Алешей.

Таким образом, в имени «Смердяков» присутствует несколько смыслов, которые призваны отображать его сущность, но напомним, что эти смыслы активизируются и становятся заметными только благодаря соответствующему контексту в широком смысле — как словесной реализации, так и сюжетной.

На этом, конечно, семантика имени Смердякова не заканчивается. Напомним одну деталь из «именной» истории Смердякова — его

Окрестили-и назвали Павлом, а по отчеству все его и сами, без указу, стали звать Федоровичем. Федор Павлович не противоречил ничему и даже нашел все это забавным, хотя изо всех сил продолжал от всего отрекаться. В городе понравилось, что он взял подкидыша. Впоследствии Федор Павлович сочинил подкидышу и фамилию: назвал он его Смердяковым, по прозвищу матери его, Лизаветы Смердящей. Вот этот-то Смердяков и вышел вторым слугой Федора Павловича и проживал, к началу нашей истории, во флигеле вместе со стариком Григорием и старухой Марфой. Употреблялся же в поварах. Очень бы надо примолвить кое-что и о нем специально, но мне совестно столь долго отвлекать внимание моего читателя на столь обыкновенных лакеев.

Здесь очень важно, что Смердякова зовут «Павлом Федоровичем». Сохраняется, таким образом, не подтвержденный, но и не опровергнутый намек на его сыновство Федора Карамазова. Далее, имя Смердякова являет собой зеркальное отражение имени старого Карамазова — Федора Павловича, в результате чего Смердяков получает статус «обращенного Карамазова». Немаловажен также факт, что фамилию сочиняет (можно бы сказать — «дает») подкидышу сам Федор Карамазов. Имена «Карамазов» и «Смердяков» становятся тут своеобразными синонимами (особенно если воспользоваться переводом части «кара-»: получится «черномазый», а это уже такой же эпитет по отношению к черту, как

и«смрадный»; к тому уместно иметь в виду, что «Карамазов» носит восточную, азиатскую окраску, что еще сильнее связывает эту фамилию с бесовскими ассоциациями, с хтоническим, с загробным — ср. в шуточной оде Державина Похвала Комару соотнесенность хтонического комарьего начала с азиатским мотивом

ис потусторонним миром: «По усам — ордынский князь [...] По лёту — дух небесный»). Имя же «Павел» происходит от латинского paulus, что значит «маленький» (ср. слова Ивана о морочащем его черте: «Но он не сатана, это он лжет. Он самозванец. Он просто черт, дрянной мелкий черт») и низводит его носителя в ранг «нулевой ценностной категории» (см. 4.1). При этом небезынтересно отметить, что из всех Карамазовых только этот получает имя латинского происхождения, т. е. опять-таки как бы 'запредельного'.

136

На сюжетном уровне процитированный отрывок включает Смердякова и в отношения с Григорием — Смердяков «вышел вторым слугой Федора Павловича» и прямым антиподом Григория. Григория, который по отношению к Федору Карамазову наделен теми же чертами, что и Алеша, и который при Федоре Карамазове иногда играет роль «охранителя» (по этимологии — от греч. gregoreö

— это имя значит «бодрствовать», а Алеша — от греч. alexö — «защищать», см. Петровский 1966, с. 44-45 и 90-91).

Имя «Павел Федорович Смердяков» являет собой хотя и насыщенный семантически, но не сложный пример значимого имени, поскольку ключ к его прочтению задан уже самой его формой. Несколько проще по функции, но зато гораздо труднее отгадывается значимость таких имен, которые отсылают к своей древней этимологии, к историческим, общекультурным, литературным и другим контекстам. Как правило, отгадка всегда присутствует в тексте данного произведения, но манифестируется она не всегда одинаково четко.

Так, например, в случае Мастера и Маргариты на ассоциации персонажей этого романа (Мастера, Маргариты и Воланда) с персонажами Гетевского Фауста (Фаустом, Маргаритой и Мефистофелем) наталкивает эпиграф, взятый из Фауста. Из имен, однако, повторяется тут только имя «Маргарита». Имя же «Воланд» отсылает к Фаусту менее очевидным образом, так как в Фаусте оно появляется только раз («господин Воланд») — «как одно из иносказательных определений дьявола» (Лакшин 1968, с. 291). Но не это совпадение функционирует в романе — оно вводится для того, чтобы отослать к еще более глубокой традиции. Кассирша из театра «Варьете» пытается припомнить, как звали таинственного мага и воспроизводит имя Воланда не совсем точно — как «Фаланд». Неточность знаменательна. Как показывает Лакшин (там же, с. 291), «Имя Faland — что значит «обманщик», «лукавый» — употреблялось для обозначения черта уже средневековыми немецкими писателями. Так что [...] кассирша [...] не совсем ошибается». Ассоциации с Фаустом из-за этого никак не снимаются, но они не единая и не последняя инстанция, а всего лишь промежуточная, более же глубокую инстанцию следует искать в культуре средневековья (откуда, кстати, выводится и понятие «мастера»).

А вот другой пример значимого имени — Николай Всеволодович Ставрогин из Бесов Достоевского. Общеизвестно, что основной темой романа является деперсонализация человека (см. прежде всего обстоятельные комментарии, обозревающие историю романа и литературу о нем в: Достоевский, т. 12, с. 161276; в сжатой форме основные идеи романа и его исследований излагаются в статье: Przybylski 1972). Главной же силой, которая разрушает «Я» и уничтожает личность, является безверие. История Ставрогина, с этой точки зрения, — история не только «страдающего от отсутствия у него внутреннего центра» (Достоевский, т. 12, с. 231), но и саморазрушения, самоуничтожения. Последнее станет совсем очевидным, если мы учтем, что фамилия «Ставрогин» образована от греческого staurys (что значит «крест») и что она «намекает на высокое призвание ее носителя» (Достоевский, т. 12, с. 230). Отрицание веры (креста или Христа)

137

превращается, таким образом, и в отрицание собственной сущности. Обрести личность, стать «Я», Ставрогин может лишь выполняя заложенное в нем, в его имени, предначертание (или потенцию), то есть отождествляясь со своим именем. Отсюда в нем такая небывалая потребность креста, кары, всенародной казни, ибо только они могут ему обеспечить его «Я». Неверие же в крест не позволяет ему, этому «Я», даже сколько-нибудь оформиться. Такое «Я» может быть выражено именно при помощи библейской формулы «ни холоден, ни горяч», которой отведено особое место в главе У Тихона:

—Совершенный атеист стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры (там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой веры не имеет, кроме дурного страха.

—Однако вы... вы читали Апокалипсис?

—Читал.

—Помните ли вы: «Ангелу Лаодикийской церкви напиши...»?

—Помню. Прелестные слова. [...] Я знаю, знаю место, я помню очень, — проговорил Тихон.

—Помните наизусть? Прочтите!...

Он быстро опустил глаза, упер обе ладони в колени и нетерпеливо приготовился слушать. Тихон прочел, припоминая слово в слово: «И ангелу Лаодикийской церкви напиши: сие глаголет Аминь свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ни холоден, ни горяч; о если бы ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты жалок, и беден, и нищ, слеп, и наг...»

— Довольно, — оборвал Ставрогин, — это для середки, это для равнодушных, так ли?

В окончательном варианте Бесов этимология имени Ставрогина не расшифровывается, но в одном из предварительных списков имеется очень прозрачный намек на нее и на саморазрушительную сущность Ставрогина (Достоевский, т. 12, с. 108):

Документ этот, по-моему, — дело болезненное, дело беса, овладевшего этим господином. [...] Основная мысль документа — страшная, непритворная потребность кары, потребность креста, всенародной казни. А между тем эта потребность креста — все-таки в человеке, не верующем в крест, — «а уж это одно составляет идею», — как однажды выразился Степан Трофимович в другом, впрочем, случае.

Всегда, или почти всегда, значимость имени согласовывается с содержанием персонажа (ср. хотя бы Смердякова и смыслы его имени), пример же Ставрогина ценен именно тем, что его сущность заключается в отрицании своего имени

— имя и персонаж распадаются на два взаимоисключающихся начала. Возможно, что второе — отрицающее — начало содержится в отчестве Ставрогина, во «Всеволодовиче», которого расшифровку позволительно усматривать в процитированной выдержке из Апокалипсиса: «Я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды». Но это лишь догадка, нуждающаяся в тщательной проверке по всему тексту Бесов. Исключительность примера Ставрогина объясняется всетаки просто. Получи он иное имя, не теологического характера, Достоевский вряд ли бы строил его на опровержении. Дело в том, что по теологическим представлениям человек, рождаясь в мир сей, наделен изначальной Божественной

138

потенцией и изначальным Божественным движением, самостоятельной волей, смыслом. Однако тварный мир автономен лишь относительно — он не может проявить полученного дара, если его изначальные логосы (logoi) не сохранят своего единства с создавшим их Божественным Логосом. Хотя logoi тварного мира и являют собой единство в едином Логосе, они не тождественны ни с сущностью Бога, ни со своей инцидентальной вещной ипостасью. Самотождество отдельного создания («твари») возможно лишь в случае, если это создание устремлено к своей подлинной цели (skopos) — к Богу, если выполняет задачу своего логоса, т. е. цели, ради которой и было создано. Истинная цель отдельной твари — не созерцание непостижимой и недостижимой Божественной Сущности, а приобщение к движению в Боге, к Божественной энергии и трансфигурация, перевоплощение, открытость для Божественной деятельности в мире. Мир создан, дабы участвовать в Боге, Боге, Который стал не только первопричиной мирового движения, но и является окончательной целью и окончательным смыслом («логикой») этого движения. В нынешнем ущербном состоянии тварный мир исполняет эту 'задачу' неадекватно, почему и стал царством и орудием демонических сил ('хаоса'). Демонизм мира идет от того, что он потерял свои первичные значения и направленность — вместо восхождения к Богу он поддался своей материальности, телесным страстям, соблазну, которые еще сильнее упрочивают власть смерти. Ослабить эту власть и возобновить исходную энергию logoi помогает тварному миру и человеку участие в священнодействии, в литургии, в освящении себя и мира, для чего служит сложная система богослужений, благословлений, крещения, причастия, в чем активно содействуют и покровительствующие силы небесные — вся иерархия ангельских чинов с возглавляющим их Архангелом Михаилом как посредником между Богом и родом человеческим (см: Meyendorff 1984, s. 170-177; Evdokimov 1964; ср. еще: Антоний 1921, с. 117 и след.). Дар крещения и получаемого при крещении имени не имеет значения очищения от первородного греха, он означает «второе рождение»: бесформенной жизни он сообщает форму и цель, смысл. После крещения открывается путь к Богу, к тождеству твари с ее логосом, а логоса с Логосом. Поэтому получаемое имя оформляет личность человека по Божественному плану, с одной стороны, а с другой — вооружает ее против соблазна бесформенного хаоса (в частности, путем соотнесенности имени с покровительствующим святым). Поэтому же восстание против Бога оборачивается катастрофическим восстанием против самого себя же, разрушением собственной личности, деперсонализацией (ср.: Антоний 1921, с. 117 и след.).

Ставрогин — не только «Ставрогин», но еще и «Всеволодович» и «Николай». Греческое личное имя Nikolaos происходит от пікё — победа и laos — народ (Петровский 1966, с. 166), что может означать: 'народный победитель' Св. Николай, или св. Никола в русской традиции, часто контаминируется с Богом, с Архангелом Михаилом, считается посредником между Богом и человеком, русским Богом, мужицким покровителем, и в то же время в народной традиции он обладает рядом черт, унаследованных от языческого божества Волоса,

139

противника Громовержца (см.: Успенский 1978 и 1982). Поэтому его (Ставрогина) восстание против Бога не исчерпывается собственной деперсонализацией — такая же катастрофа и такая же деперсонализация угрожает и народу, России. Более того, именуя Ставрогина «Иван-Царевичем», Петр Верховенский играет на этимологии имени «Николай» = 'народный победитель', апеллирует к хтонической, так сказать, 'Волосовой' сущности, присутствующей в омонимном «Николай» (или «Никола»), соблазняет его с ролью псевдозащитника, псевдозмееборца (т. е. подложного Ивана-Царевича) и прочит к роли противника Громовержца, противника Бога, узурпатора. «Всеволодович» в какой-то мере повторяет смысл «Николая». В разбираемом плане оно тоже амбивалентно. Но в какую сторону разовьются потенции, заложенные в «Николае» и «Всеволодовиче», зависит от того, как будет выполнена носителем этих имен миссия, обозначенная именем «Ставрогин»: примет ли он 'крест' и станет на путь возрождения и приобщения к Богу или же отвергнет и погрузит все в хаос.

Взятое в отдельности, имя персонажа только частично нечто значит. Как и любой другой элемент произведения, оно значимо лишь как включенное в структуру произведения, т. е. в своем соотношении с другими элементами своего же уровня (с другими именами в произведении) и с другими уровнями, хотя бы с контекстами, в которых оно появляется. В случае имени «Николай Всеволодович Ставрогин» это будут, например, все другие формы этого имени, все другие именования Ставрогина (его клички или прозвища типа «князь», «принц Гарри», «Иван-Царевич», «Гришка Отрепьев», «Степан Разин») и контексты их употреблений, все имена и прозвища остальных персонажей романа и контексты. Так, столкновение в одном контексте Ставрогина и Верховенского может активизировать, например, как их родственность друг другу (св. Никола и св. Петр объединяются, в частности, как привратники рая, водители душ), так и их антогонизм (св. Петр иногда одерживает верх в споре с Богом; см. Успенский 1982, с. 125-127), почему, хотя один «Всеволодович», а другой «Верховенский», последний все-таки 'выше' первого и как бы своим именем и покровителем Петром уполномочен определять функции Ставрогина: например, определять его в «Иван-Царевичи»; при этом небесполезно обратить внимание на некоторую асимметрию их имен: «Всеволодович» — отчество, знак второй 'генерации', типа «царевича», «князя»; «Верховенский» — знак самостоятельности как фамилия и знак 'начальности' как производное от 'верх' Это бросает определенный свет на прозвища Ставрогина: во всех них просматривается смысл 'второстепенности', 'заместительства', 'посредничества' Не исключение в этом ряду и «Степан Разин» — это имя тоже отсылает к преданию о скрывающемся и еще живущем Разине, как и имена «Отрепьев» или «Иван-Царевич». С тем что отсылка к Разину наиболее эксплицитно выявляет интенцию подлога. Напомним слова Разина в одном из распространенных в XIX веке преданий о том, что Стенька Разин еще жив и страшно мучается и что «мать-сыра земля не захотела принять его костей, и потому нет ему смерти»: