житие стефана пермского

говорить, сын которого Сиф, — то он первый научился еврейской грамоте. Затем от Адама до потопа прошло 2242года. После потопа же было столпотворение, когда разделились народы, как и написано в Бытии. А как разделились народы, так же разделились между народами и нравы, и обычаи, и установления, и законы, и умения. Как вот, говорю, есть народ египетский, которому досталось землемерие. А персам и халдеям, и ассирийцам — астрономия, звездочетство, волхвование и колдовство, и прочие суетные искусства человеческие. Евреям же — святые книги, поскольку они научены <грамоте>, той грамотой и Моисей потом писал о создании всего мира книги Бытия, в которых написано, что Бог сотворил небо и землю, и все, что на ней, и человека, и прочее все по порядку, как написано в Бытии. Эллинам же досталась грамматика и риторика, и философия. Но первоначально эллины не имели у себя грамоты на своем языке, а были вынуждены свою речь записывать афинской грамотой, и было это много лет. <...>

Как много лет многие эллинские философы собирали и составляли греческую грамоту и едва создали, посредством больших трудов и долгого времени едва сложили! Пермскую же грамоту один чернец сложил, один составил, один сочинил, один старец, один монах, один инок, Стефан, говорю, вечно памятный епископ. Один единовременно, а не за долгие времена и годы, как они. Но один инок, один-единственный и уединившись, один уединенный, один, единого Бога призывая на помощь, один, единому Богу молясь и говоря: «Господи Боже, премудрости наставник и разума податель, неразумных учитель и нищих заступник, утверди и вразуми сердце мое и дай мне слово отчее, чтобы тебя прославлял во веки веков».

И так один инок, помолясь единому Богу, и азбуку составил, и грамоту создал, и книги перевел за малое число лет с Божьей помощью. А те многие философы — за много лет семь философов едва азбуку создали, а 70 мужей мудрецов перевод выполнили, перевели книги, с еврейского на греческий язык перевели. Потому думаю, что русская грамота почтеннее эллинской, ибо создал ее святой муж, Кирилла имею в виду Философа, а греческий алфавит — эллины некрещеные, язычники, составляли. Потому также и пермская грамота, которую создал Стефан, лучше эллинской. Там — Кирилл, здесь же — Стефан. Оба этих мужа были хороши и мудры, и равны в мудрости. Оба одинаковый, равный подвиг явили и предприняли, и для Бога оба потрудились — один ради спасения славян, другой же — пермяков. Как два сияющих светильника, народы просветили. Какой похвалы были они достойны? «Ведь память, — сказано, — о праведниках с похвалой бывает», и, «когда славят праведника, радуются люди». Ибо они Бога прославили, и Бог их прославил, ведь «славящих меня, — сказано, — прославлю». Но Кириллу Философу часто помогал брат его Мефодий — грамоту ли складывать, азбуку ли составлять, книги ли переводить. Стефану же не нашлось

никакого помощника, — только единый Господь «Бог наш, прибежище и сила, помощник в скорбях, охвативших нас силой».

Если кто скажет слово против пермской грамоты, хуля ее и говоря, что не самым лучшим образом составлена азбука, что следует ее улучшить, — тем еще скажем вдобавок: и греческую грамоту тоже многие исправляли — Акила и последователи Симмаха, и многие другие. Диво ли готовое исправлять? Легче ведь в дальнейшем поправить, чем начать сначала и создать. Ибо если кто спросит греческого книжника, говоря: «Кто вам грамоту создал или книги перевел, и когда это случилось?» — то редкие из них могут дать ответ, и немногие знают. А если спросишь русских грамотеев, говоря: «Кто вам грамоту создал и книги перевел?» — то все знают и быстро отвечают, говоря: «Святой Константин Философ, называемый Кириллом, — он нам грамоту создал и книги перевел с греческого языка на русский с родным своим братом Мефодием, который был впоследствии епископом моравским. Когда же было это? В царствование Михаила, царя греческого, царствовавшего в Царьграде, при патриархе Фотии, в годы Бориса, князя болгарского, и Растица, князя моравского, и Костеля, князя блатенского, в княжение великого князя всей Руси Рюрика, язычника и некрещеного, за 120 лет до крещения Русской земли, а от сотворения мира в год 6363». И если спросишь еще пермяка, говоря: «Кто вас избавил от рабства идолослужения и кто вам грамоту создал и книги перевел?» — то с чувством и с радостью скажут и с большим старанием и усердием ответят, говоря: «Добрый наш дидаскал Стефан, всесторонне просветивший нас, во тьме идолослужения сидящих. <...> Один Господь Бог Израилев, имеющий великую милость, по которой возлюбил и нас, помиловал нас, даровал нам своего угодника Стефана, и он перевел нам книги с русского на пермский язык». Когда же все это было, в какое время? Не так давно, а, как думаю, от сотворения мира в году 6883 в царствование Иоанна, царя греческого, в Царьграде царствовавшего, при архиепископе Филофее, патриархе Константина-града. В Орде же и в Сарае над татарами тогда Мамай царствовал, но не вечен был. На Руси же — при великом князе Дмитрии Ивановиче; архиепископа же, митрополита в те дни на Руси никакого не было, а ожидали митрополичьего пришествия из Царьграда, кого Бог даст. Таковы те дары, которые даровал Бог земле Пермской, так вера начиналась, и зло из людей изгонялось, так они приняли крещение, так грамоты удостоились, так христиан прибывало, так словесное стадо пополнялось, так «виноградник Господа Саваофа» хорошо цвел, плодом добродетели изобилуя, так порядок церкви Христовой должным образом укреплялся, и православие цвело.

Епископ же Стефан, видя людей своих, крестящихся и обращающихся к Богу, и утверждающихся в вере, радовался о них, и за это благодарно прославлял Бога доброчестный этот отец, не себе угождая, но многим, чтобы себя спасли. Как-то

однажды, желая испытать своих людей и узнать, твердо ли они уверовали, более же желая укрепить или просветить их в вере, сказал им: «До сих пор «молоком кормил вас, но отныне уже твердой пищей должно мне вас кормить и черствой пищей вас питать». Ныне же «покажите мне сперва делами вашими веру свою». Если крепко уверовали, то примите ныне знамение в подтверждение веры. И если кто из вас желает быть верующим и мудрым, большим, более всех, и хочет быть <лучшим> из всех и более всех любовь ко мне иметь, пусть разыщет и узнает, если где проведает о скрываемом кумире, — в своем ли дому или у ближнего соседа, или где в ином месте, тайно скрытом, — пусть, найдя, вынесет его на люди перед всеми и, усердствуя в вере, своими руками его сокрушит. И если кто это сделает, того я больше всех полюблю и похвалю, и одарю». Они же, услышав это, старались один вперед другого где-нибудь узнать и отыскать скрываемого кумира, чтобы кому-либо, опередив <других>, первым показать свое старание. И было удивительно видеть, что происходило тогда между ними: если бы кто <из них> и хотел, лицемеря в вере, свой кумир скрыть, то не мог, ибо сами за собой смотрели, ведь каждый соблюдал себя, чтобы прежде не обличил его другой. Но и сами промеж себя были изрядными доносчиками: знали ведь тайны друг друга, будучи друг другу соседями. И по этим причинам напоследок очистились их дома, и окончательно освободились от кумиров, и всецело пребывали в вере с женами и детьми.

Был епископ Стефан сведущ в книгах. Будучи украшен этой добродетелью, делом и словом мог он противостоять идолослужителям и обличать спорящих с ним. Был он и большим знатоком книг, и все, что кажется трудным и остается непонятным в Священном Писании, мог легко разъяснить и хорошо растолковать. Этот дар имел он от Святого Духа, так что изумлялись многие люди и удивлялись такой Божьей благодати, данной ему. Среди и между неверующих был он один в наши годы выдающийся толкователь, один дидаскал слов апостольских и пророческих и хорошо толковал речи пророков и предсказания. Только одного его из многих помнят. И милостыню любил подавать, устраивать угощение странникам, нищим и гостям. Сколько раз, привозя многократно ладьями зерно из Вологды в Пермь, все это расходовал не на что-то иное такое, что себе самому на пользу, — а лишь для надобностей странников и приходящих, и всех прочих нуждающихся. И как прежде Иосиф в Египте был пшеницедателем и людей прокормил, и насытил их в дни голода, так и этот, насытивший людей, был новым хлебодателем. Но он здесь и более Иосифа Прекрасного был. Ведь Иосиф кормил людей одним только зерном, и не даром еще, а за плату каждому продавал. Этот же, должным образом все устроив, без платы отдавал и каждому даром отдавал. Как пророк Исайя сказал: «Те, кто не имеет хлеба, пойдите купите и ешьте без серебра и без платы — почему продаете хлеб ваш?» Иосиф только тела одни насытил, этот же не только тела накормил, но и души их насытил —

учением, говорю, Божественного Писания, двойной пищей: тела — едой из плодов земных, душам же <дал> учение, которое есть плод уст. И так двояко кормил людей и насытил их в голод. Голод же, говорю, не только когда нет хлеба, но когда и другой голод настает, не меньший первого — когда совсем не слышно слова Божия. И так была та земля в те дни двояким голодом охвачена, двойную и пищу получила. «Не хлебом ведь, — сказано, — единым жив будет человек, но всяким словом, исходящим из уст Божьих». И еще: «Готовьте не пищу тленную, а пищу, пребывающую в жизни вечной». Вот почему предлагалась не только видимая осязаемая трапеза, но и духовная предоставлялась: всегда Божественное поучение, и до еды, и во время еды, и после еды произносился псалом, и после питья — песнопение. Часто он устраивал большое угощение многим странникам и гостям, и пришельцам, приплывающим и отплывающим, и не давал им уйти просто так, как случалось, но всякий пришедший прежде у него бывал и у него благославлялся, и у него ел и пил, и от него принимал наставление и учение, и угощение, и поддержку, и от него принимал молитву, и, благословения удостоившись, с тем отправлялся в предстоящую дорогу, а Бог наставлял Стефана на спасение многим душам.

Когда же приблизилось время его преставления, кажется за два месяца или за три, или более, созвал он новокрещенных пермских людей и собрал их вместе, желая дать им обычное наставление, вернее же — последнее наставление, и обратился к ним, говоря: «Братья, отцы и дети, мужи пермские. Мы должны благодарить и благословлять Бога Отца, Господа нашего Иисуса Христа за нашу веру и за ваше обращение и крещение. <...> И вот сейчас настает уже время моего ухода. Пусть это будет вам известно. Если кто подумает, будучи маловерным, а лучше сказать — зловерным, задумает уйти из света в тьму, захочет отступить от «Бога живого», захочет отречься от веры христианской и то, что создано, вновь разрушит, — на это что можем сказать? Только то, что чист я от этого, и пусть это не на мне будет, и пусть сам он за себя даст ответ в Страшный День Судный или будет без всякого ответа. Ибо я силы свои исчерпал и множество божественных слов сказал и все, что должен был совершить, совершил. И устал уже, уча их, не давая покоя челюстям моим. Утомился, крича. Умолкла гортань моя <...>«.

Наставил людей и благословил, и молитву сотворил, и ушел. Ведь когда входил впервые в землю ту, начиная учить, молитву сотворил и, уходя, вновь молитву сотворил: и начиная, и окончивая, и совершая — все молитвой заключал и знаменовал. И так отправился из земли Пермской в Москву. Когда же пришел конец годам жизни его, и настало время его ухода, и приспел час преставления его, в те дни случилось ему приехать в Москву к митрополиту Киприану. Ибо был он ему люб, и тот очень любил его. К нему постарался долгий и большой путь проделать из-за неких дел

священнотайных и церковного управления, и церковных правил, и прочих необходимых вопросов, существующих для спасения людей. И тогда привелось ему в Москве, поболев несколько дней, преставиться. Подобало ему, по апостольскому слову, хорошо потрудившемуся в труде воздержания, и общей природе долг отдать. Но перед преставлением его, когда он лежал на одре болезни и болел, посещали его братья — одни стояли вокруг него, другие же сидели перед ним, даже сам великий князь приходил посетить его, и многие бояре многократно его навещали, и так он здесь болел.

Поучение

В один же из дней позвал он своих священников и ризничих, и иподьяконов, и всех, кто приехал с ним из земли Пермской, и сказал им: «Братья, слушайте слова из уст моих. Отпускаю вас ныне назад в землю Пермскую. После моего ухода пойдите и скажите им, новокрещеным людям пермским, и всем ближним и дальним — возвестите им мои слова, что им завещаю: в письме ли написав или устно сообщив, скажите им, что слышали и видели. Ибо хочу сказать уже последнее слово, к которому впоследствии более ничего уже не добавлю, потому что постигнет меня кончина, и пришел день, и приблизился час, и приспела година. Но поскольку добрую проповедь следует держать до последнего вздоха, скажите от меня людям такими словами: «Вот я ухожу от вас и в дальнейшем более не буду жить с вами. Вот я иду по пути моих отцов, куда и все пошли. Вот я умираю, как и все живущие на земле. Внемлите, люди мои, закону Божию. Вслушивайтесь в самих себя, дети. Бодрствуйте и молитесь. Стойте в вере неколебимо. Будьте мужественны. Пусть будет крепко ваше сердце. Будьте тверды верой. Берегитесь еретиков. Остерегайтесь разрушителей веры. Блюдите себя от настающих церковных расколов и подступающих раздоров. Храните себя от всякой пагубной ереси. Берегитесь вашего прежнего идолопоклонства. Пусть никто не прельстит вас злыми словами. Ибо знаете, братья, сколько пережил я печали, сколько мучений перенес в земле Пермской и сколько пострадал в стране той, утверждая веру, устанавливая крещение, твердо давая Закон, всегда заботясь, день и ночь моля Бога, чтобы он открыл мне дверь милосердия, чтобы принял молитву мою, чтобы спас людей своих. Бог же человеколюбец не отверг моей молитвы, но исполнил мою просьбу, привел людей к вере, и вот вы сегодня все крещены. И вот ныне, братья, предаю вас Богу и слову его благодати, способному вас укрепить и сохранить, и спасти. В дальнейшем же, братья, стойте в вере крепко, неколебимо <...>««.

О преставлении

И недолго побеседовав с ними о душеполезном и все хорошо определив и распределив,

ивсе предуготовив и устроив, и все направив, простер затем ноги свои на ложе своем,

ибратья предстояли и канон положенный пели и славословили, и сам он обращал к братьям некие немногие слова — одному из пресвитеров кадилом с ладаном покадить велел, другому же молитву отходную проговорить, иным же канон на исход души прочесть. И было еще на устах его благодарение, и вместе с ним молитва сходила с уст его, и подобно некоему желающему спать или начинающему дремать сладким сном, тихо и безмятежно испустил он дух. Преставился ко Господу на 4-й неделе по Великом дне, когда бывает праздник Преполовения Пасхи. <...> 26 апреля постигла епископа смерть, в месяце апреле взяла смерть Стефана. Епископ означает «посетитель», и «посетителя» посетила смерть. Он бросил тело, словно шкуру, и, словно одежды, тело совлек. От тела отошел, к Господу перешел, бежал от житейского многомутного моря, не имея никаких житейских приобретений. Ибо в праведной жизни был воспитан и праведно пожил на земле, а умер — и соединился с умершими отцами и праотцами, дедами и прадедами. Тело земное оставил и с радостью отдал душу Господу, созидателю душ и сеятелю добра. Добрый наш поборник веры перешел от сей жизни к тамошней. Уснул во Господе сном вечным и перешел от труда к покою, по Иову, говорящему: «Смерть есть для мужа покой». Отдохновение принял от трудов и подвижничества, ушел, оставив тленную эту жизнь, кратковременную, преходящую и скоротечную, и <на месте> не стоящую. Отправился туда, где плата по делам, где «награда по трудам его». Ко Господу отошел, которого полюбил смолоду, ради которого на земле подвизался, которого и перед нечестивыми исповедал, которого и в чужих землях проповедовал, в которого и верить научил. И когда он преставился, собралось на его проводы великое множество народа — князья, бояре, игумены, попы и горожане, и прочие люди, и проводили его с честью, отпев над ним положенную надгробную службу, предали могиле честное его тело, похоронили его в славном городе Москве, в монастыре Святого Спаса, в каменной церкви, по левую сторону от входа в церковь. И многие, скорбя, горевали о нем, вспоминая добродетельную его жизнь и душеполезное его учение, и благонравные обычаи его. Более же всего стадо его о нем горевало, новокрещеный народ пермский.

Плач пермских людей

И когда пришла к ним эта весть, возвестили им, говоря: «Придите, новокрещеные пермские общины, и узрите, и услышьте, что учитель ваш удалился от вас, ко Господу отошел, а вас сиротами оставил. Мы же сами очевидцы, служившие при его преставлении, которое наши глаза видели и наши руки осязали. Как болел он в Москве, так там и преставился, там и похоронен был с честью. Если же не верите нашим словам, и кажется вам речь наша ложью, то придите и увидьте ризы его и

ризницу его, и книги его, и прочие его вещи». Они же, когда услышали о преставлении его, зарыдали со слезами и в тоске сердечной кричали, в печали горько оплакивая, и все начали говорить: «Горе, горе нам, братья. Как же остались мы без доброго господина и учителя? Горе, горе нам. Как же лишены были доброго пастуха и наставника? О, как же был отнят у нас податель великого добра? О, как же лишились очищающего наши души и пекущегося о наших телах? И лишились мы прежде всего доброго заступника и ходатая, что был для нас ходатаем к Богу и к людям: Богу ведь молился о спасении душ наших, а перед князем о печалях наших и об облегчении, и о благе нашем ходатайствовал и заботился. Перед боярами же, перед начальниками, властелинами мира сего был нам усердным заступником, многократно избавлял нас от притеснений и неволи, и тиунских поборов и облегчал нам тяжкие дани. Даже сами новгородцы-ушкуйники, разбойники, были уговорены его словами нас не грабить. Ныне же и то, и то потеряли и всего лишились. К Богу не имеем усердного молитвенника, пред людьми же не имеем скорого заступника. О, как и откуда эта беда

внашей жизни? «Стали мы посмешищем для соседей наших», иноплеменников лопарей, вогуличей, югры и пинежан. О, епископ наш добрый, словно к живому, обращаемся к тебе. О, добрый подвижник правой веры. О, хранитель откровения священных тайн и богопроповедник, Бога нам проповедовавший, а идолов поправший. Истинный наш вождь и наставник. Проводник для нас, заблудших. Если бы золото потеряли мы или серебро, то вместо этого другое нашли бы, а тебя лишившись, другого такого не найдем. <...> Зачем же пустили мы тебя в Москву, чтобы ты там почил! Лучше было бы нам, чтобы была могила твоя в нашей земле, перед нашими глазами, чтобы было немалое облегчение и хотя бы великое утешение в нашем сиротстве. И словно к живому, к тебе приходя, благословлялись бы мы у тебя и по успении, словно у живого, поминая твои Богом данные слова. Ныне же совершенно всего полностью лишены мы. Ибо не только тебя самого лишились, но и могилы твоей не удостоились. Отчего же такая обида нам от Москвы? Это ли правосудие ее, имеющей у себя митрополитов, святителей? А у нас был один епископ, и того к себе взяла, и ныне не имеем даже могилы епископа. Один он был у нас епископ, и был он нам законодатель и законоположник, и креститель, и апостол, и проповедник, и благовеститель, и исповедник, святитель, учитель, очиститель, посетитель, исправитель, исцелитель, архиерей, страж, вождь, пастырь, наставник, толкователь, отец, епископ. Москва ведь много архиереев имеет, изобилует, излишествует, мы же только его одного имели, да и его одного не удостоились и терпим скудость. <...> Хорошо же было бы нам, если бы рака с твоими мощами была у нас, в нашем краю и в твоей епископии, а не в Москве, не

втвоей земле. Ибо не так будут тебя почитать москвичи, как мы, не так восславят. Знаем ведь мы их, тех, что навешивали на тебя прозвища, отчего некоторые называли тебя Храпом, не разумея силы и благодати Божьей, имеющейся в тебе и через тебя. А мы бы тебе должную честь воздали, поскольку мы твои должники, поскольку мы твои

ученики, поскольку родные твои дети, поскольку через тебя познали Бога и гибели избежали, через тебя от бесовского обмана избавились, крещения удостоились. Потому-то воистину должно нам тебя почитать как достойного прославления. «Ибо достоин, — сказано, — работник платы своей». Да как же сможем тебя по достоинству восхвалить или как тебя прославим, ибо ты совершил дело наравне с апостолами? Славит Римская земля обоих апостолов, Петра и Павла, почитает и славит Малоазийская земля Иоанна Богослова, а Египетская — Марка евангелиста, Антиохийская — Луку евангелиста, Греческая — Андрея апостола, Русская земля — великого Владимира, крестившего ее, Москва же славит и почитает Петра митрополита как нового чудотворца, Ростовская же земля — Леонтия, епископа своего. Тебя же, о епископ Стефан, Пермская земля славит и почитает как апостола, как учителя, как вождя, как наставника, как руководителя, как проповедника. <...> Ныне если и отнял ты, Господи, за наши грехи у нас епископа нашего, то «не отними у нас милости своей». Ибо ты дал нам его, ты же и взял назад, скажем словами Иова: «Господь дал, Господь же взял, как Господу угодно, так и было. Да будет имя Господне благословенно вовеки. Да будет слава Господня вовеки». «Благословенна слава Господня в святом месте его». Молитвами, Господи, твоего святителя, а нашего епископа, Стефана, его молитвами, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь».

Плач церкви пермской, когда овдовела и оплакивала своего епископа

Когда же пермские люди печалились и горевали о своем епископе (есть у людей правило постоянно приходить в церковь, особенно же пребывающим в печали), услышано было ушами церкви, Пермской церкви, что епископ ее преставился.

Почувствовала она печаль чад своих, услышала скорбь людей своих, когда услыхала глас плача их, и, услышав, пришла в большое смятение, и померкла красота ее. О, лютая эта весть, страшная и ужасная! Увы мне, весть эта пламенная и горькая, и печальная! Жалею тебя, пермская церковь, и еще раз скажу: жаль мне тебя! О, злополучная эта весть, открывшая церкви эту печаль! Кто скажет чадам церковным, что осиротели? Кто возвестит невесте, что овдовела? Когда же услышала церковь полную весть, что епископ ее умер, узнав это достоверно, пришла она в сильное волнение и большое смятение, и печаль смешалась с горьким рыданием. Оплакивает церковь пермская своего епископа и говорит: «Увы мне, увы мне! О, чада церковные, зачем утаиваете от меня то, что не утаится? Зачем скрываете от меня то, что не скроется? Где пребывает мой жених? Если говорите, что он преставился, и, более того, как вы сказали, московская церковь приняла его в свое хранилище, то почему же не последовали вы сынам Израилевым, которые взяли кости Иосифа Прекрасного из земли Египетской и принесли в Землю Обетованную, которую обещал Бог отцам их,

Аврааму, Исааку, Иакову? И вы бы так же учителю, будучи у него в долгу, послужили. Почему не взяли его и не принесли в свою землю, в его епископию, в его церковь, которую ему Бог даровал, которую ему Бог вверил? Увы мне, жених мой, достойное украшение невесты и украшение песнопений, где ты пребываешь, где обитаешь, где почиваешь? О, как мне не скорбеть, если я лишена тебя? Оплакиваю себя, ибо лишилась тебя. Плачу о себе, ибо овдовела. Скорблю о чадах своих, ибо осиротели. Увы мне! Кто даст глазам моим слезы и голове моей воду, чтобы я плакала о женихе моем день и ночь, чтобы беспрестанно рыдала о вдовстве моем, чтобы вечно скорбела о сиротстве чад моих? Увы мне! Кого в рыдании моем призову на помощь? Кто мне поможет оплакивать? Кто мне слезы утрет? Кто мой плач успокоит? Кто меня в печали утешит? Епископа ли моего призову для утешения? Ему ведь дана была такая благодать, и он имел такую благодать — слово утешения, утешать печальных и сокрушенных сердцем, ибо «излилась, — сказано, — благодать из уст» его. Но однако уже нет его, ибо не слышу его голоса в церкви. Уста его молчанием затворились. Уста его не говорят. А данная ему «благодать», которая «излилась», отлетела прочь. Голос его умолк. Язык его перестал говорить. Учение его иссякло. Источник учения иссяк, и река высохла. Оскудело учение в Перми. Ибо не вижу лица его в церкви, не вижу глаз его в церкви, глаз церкви Христовой. Страдает от раны тело церковное, и отдельные члены его изнемогают в болезни. Чада церковные, в отсутствие врача, который бы исцелил вас, овцы резвятся, а волки наступают, и некому свистнуть, чтобы отпугнуть и разогнать волков в отсутствие пастыря. Плавает корабль духовный по житейскому морю, мечась туда и сюда, а кормчего нет. Великое сделалось безвременье в земле Пермской с преставлением епископа. Немалая беда случилась. Большая печаль людям. Великий плач и рыдание церкви пермской, ибо церковная опора рухнула, и столпа церкви не стало. Церковные основы поколебались, так что и сама церковь сотряслась. Еретики-волки, душегубы-разбойники, иноверцы вогуличи наступают. Рать еретиков наступает, и рать еретическая люто весьма вооружается на церковь, а нет воеводы, который бы их порицанием духовным сокрушил и разогнал, и рассеял, и разметал».

И от такой печали горько плачет церковь пермская, неутешно и скорбно рыдает и не хочет утешиться, ибо некому утешить ее. <...>

Плач и похвала пишущего инока

Я же, отче, господин мой епископ, хотя бы и после смерти твоей хочу вознести тебе хвалу — сердцем ли, языком ли или же умом — я, который порой, когда ты был жив, был тебе досадитель, ныне же — похвалитель; и некогда спорил с тобой о разных случаях или об ином слове, или о всяком стихе, или о строке. Но, однако, вспоминая ныне твое долготерпение и твое многоразумение и благопокорение, сам себя срамлю и

стыжу, сам за себя краснею и плачу. Увы мне, когда было преставление твоего честного тела, тогда среди множества братьев, обступивших твой одр, меня, увы мне, не было, не удостоился последнего целования и последнего прощения. Увы мне, там меня не было, увы мне, какая преграда отделила меня от лица твоего? И я сказал: «Отвернулся я от взора очей твоих, а случится ли вновь созерцать, видеть тебя когда-нибудь? Уже ведь не смогу увидеть тебя когда-либо. Уже более не смогу увидеть тебя здесь в дальнейшем, ибо ты уже преставился, как сказано, я же, увы мне, остался для тягостных дней. Уже между нами великий рубеж возник. Уже «между нами великая пропасть утвердилась». Ведь и ты же, как тот добрый нищий Лазарь, почиваешь ныне на лоне Авраамовом, я же, окаянный, словно тот богатый, пламенем палим». Увы мне, богат я грехами; лишенный всего доброго и исполненный срамных дел, собрал я разнообразный греховный груз тлетворной страсти и духовного вреда. Все это скопив и собрав, создал себе сокровище. И, разбогатев этой мерзостью пагубно, люто, словно богатый в древности, будто пламенем, страстями телесными люто обжигаемый, кричу: «Остуди уста мои, охлади язык мой, будто перстом, влагой твоих молитв. Ибо жестоко страдаю, грехом сластолюбия, будто пламенем, опаляем. Но влагой своих слов остуди уста мои и молитвой целомудрия охлади меня. Угаси пламя страстей моих. Увы мне, кто мне пламя угасит? Кто мне тьму осветит? «Вот в беззаконии я зачат», и беззакония мои умножились, беззакония мои уподоблю морским волнам, помыслы же — лодкам среди встречных ветров. Увы мне, как проживу мою жизнь? Как переплыву «это море великое и пространное», простирающееся, печальное, многомутное, <в покое> не стоящее, волнующееся? Как проведу духовную ладью между волнами свирепыми? Как избавлюсь от бури страстей, мучительно погружаясь в глубину зла и глубоко утопая в бездне греховной? Увы мне, волнуясь среди пучины житейского моря, как же достигну тишины умиления, как же дойду до пристани покаяния? Но будучи добрым кормчим, отче, рулевым, наставником, выведи меня, молю, из глубины страстей. Поддерживай и помогай моему сиротству. Сотвори обо мне, отче, молитву Богу. Тебе ведь была дана благодать молиться за нас. Вот молитвы твои и добродетели твои были помянуты. Так, «имея дерзновение к Богу», преподобный, помолись и за меня. Ведь «я раб твой». Помню лишь любовь, которую ты имел ко мне, которой меня возлюбил, от которой за меня неоднократно прослезился. Хоть и умер ты, как к живому, к тебе обращаюсь, вспоминая прежнее любовное расположение, потому восславить тебя стремлюсь, но не умею. Ведь все, что произношу — убогие слова, ибо ничтожные, поистине ничтожные и полные невежества. Но, однако, прими их, отче честнейший, как отец лепет из уст бессловесного ребенка или будто от той убогой вдовы два медяка, монетки, две копейки, что превыше прочих были приняты — так и мою малую и ничтожную похвалу прими, приносимую и произносимую скверными и грешными устами. Да как же тебя нареку, о, епископ, или как тебя поименую, или как тебя назову и как о тебе