III. Основной этический характер культуры

Что такое культура?

Этот вопрос должен был бы давно волновать человечество, считающее себя культурным человечеством. Но, как ни странно, в мировой литературе никто до сих пор, собственно, не ставил такого вопроса и тем более не пытался ответить на него. Считалось, что незачем определять существо культуры, поскольку она сама налицо+

Когда же этот вопрос все-таки затрагивался, его со ссылкой на историю и современность объявляли уже давно решенным. Однако сегодня, когда сами события с неумолимостью ведут нас к осознанию того, что мы живем в условиях опасного смешения элементов культуры и бескультурья, нам надлежит — хотим мы того или нет — попытаться определить сущность подлинной культуры.

В наиболее общих чертах культура — это прогресс, материальный и духовный прогресс, как индивидов, так и всевозможных сообществ.

В чем он состоит? Прежде всего, в смягчении, как для тех, так и для других борьбы за существование. Создание максимально благоприятных условий жизни — таково требование, необходимое и само по себе, и для духовного и нравственного совершенства индивида, которое является конечной целью культуры.

Борьба за существование ведется на два фронта. Человеку приходится утверждать себя в природе — перед ее стихийными силами и в обществе — перед себе подобными.

Ослабление борьбы за существование достигается максимально возможным и наиболее целесообразным расширением господства разума над природой и над человеческой натурой.

Следовательно, и сущность культуры двояка. Культура слагается из господства разума над силами природы и из господства разума над человеческими убеждениями и помыслами.

Что нужно признать важнейшим? То, что на первый взгляд может показаться менее существенным — господство разума над образом мыслей человека. Почему? По двум причинам. Во-первых, господство, которое мы обеспечиваем себе с помощью разума над силами природы, представляет собою не чистый прогресс, а прогресс, которому присущи наряду с достоинствами и недостатки, способные стимулировать бескультурье. Растлевающее воздействие на культуру экономических условий нашего времени частично объясняется тем, что мы поставили себе на службу силы природы с помощью машин. Но в этом случае только господство разума над человеческими убеждениями и помыслами даст гарантию, что люди и целые народы не используют друг против друга силу, которую сделает для них доступной природа, что они не втянутся в борьбу за существование, гораздо более страшную, нежели та, какую человеку приходилось вести в нецивилизованном состоянии.

Следовательно, нормальное осознание значимости культуры налицо только там, где проводится различие между существенным и несущественным в культуре.

Конечно, и тот и другой прогресс носит духовный характер в том смысле, что оба зиждутся на духовных достижениях человека. Тем не менее, прогресс, достигнутый благодаря господству разума над силами природы, можно квалифицировать как материальный прогресс, поскольку он связан с покорением и использованием материи в интересах людей. Господство же разума над человеческими убеждениями являет собою духовное достижение особого рода, ибо оно базируется на воздействии духа на дух, то есть просветленной разумом силы на такую же другую.

В чем состоит господство разума над человеческими убеждениями и помыслами? В том, что индивиды и всевозможные человеческие сообщества соразмеряют свои желания с материальным и духовным благом целого и многих, то есть в том, что они этичны. Следовательно, этический прогресс — это существенное и несомненное, а материальный — менее существенное и менее несомненное в развитии культуры. Эта моралистическая концепция культуры производит впечатление старомодно рационалистической. Духу нашего времени ближе рассматривать культуру как естественное, хотя и интересное своей сложностью и специфичностью жизненное явление в развитии человечества. Но дело не в определениях, а в истине. В данном же случае простота является истиной... неудобной истиной, с которой нам приходится мучиться.

Попытки провести различие между культурой и цивилизацией предопределены желанием узаконить наряду с понятием этической культуры понятие неэтической и прикрыть последнее историческим термином. Однако ничто в истории слова «цивилизация» не оправдывает такого намерения. Слово это в соответствии со своим традиционным употреблением означает то же, что и «культура», то есть эволюцию людей к более высокой организации и более высокой нравственности. В некоторых языках предпочтение отдается первому термину, в некоторых — второму. Немец говорит обычно о культуре, француз — о цивилизации. Но подчеркивание различия в значении обоих терминов не оправдано ни лингвистически, ни исторически. Нужно говорить об этической и неэтической культуре или об этической и неэтической цивилизации, а не о культуре и цивилизации.

Как, однако, могло случиться, что решающее значение этического начала для культуры ускользнуло от нас? Все предпринимавшиеся до сих пор попытки закладывания основ культуры неизменно представляли собой процессы, при которых силы прогресса проявляли себя почти во всех областях. Крупные достижения в искусстве, строительном деле, методах управления, экономике, промышленности, торговле и колонизации шли рука об руку с духовным подъемом, приведшим к рождению более совершенного мировоззрения. Ослабление культурного движения проявлялось как в сфере материального, так и в сфере духовно-этического, причем обычно в первой раньше, чем во второй. <…>

В культурном движении, начиная с эпохи Ренессанса и вплоть до начала XIX столетия, силы материального и духовно-этического прогресса действовали параллельно, как бы соревнуясь между собой. Затем, однако, произошло нечто никогда ранее не виданное: силы этического прогресса иссякли, в то время как достижения духа в материальной сфере неуклонно нарастали, являя блестящую картину научно-технического прогресса. Еще в течение десятилетий после этого наша культура пользовалась преимуществами материальных достижений, не испытывая поначалу последствий ослабления этического движения. Люди по-прежнему жили в атмосфере, созданной этическим культурным движением, не отдавая себе отчета в обреченности культуры и не замечая того, что назревало в отношениях между народами.

Так, наше время, для которого стало характерным бездумье, пришло к убеждению, что культура состоит преимущественно в научно-технических и художественных достижениях и может обойтись без этики или ограничиться ее минимумом.

Эта упрощенная концепция культуры приобрела свой авторитет в общественном мнении, поскольку зачастую ее придерживались люди, которым по их общественному положению и научной осведомленности полагалось быть компетентными во всем, что касается духовной жизни.

Освальд Шпенглер

Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории.

М., Мысль, 1993

С.473-475

Все сказанное Ницше о Вагнере можно сказать и о Мане. Выглядящее внешне возвращением к элементарному, к при­роде на фоне содержательной живописи и абсолютной музы­ки, их искусство означает уступку варварству больших горо­дов, начинающемуся распаду, каковой в сфере чувственности проявляется в смешении грубости и рафинированности, шаг, неизбежно оказывающийся последним. Искусственное искус­ство не способно к дальнейшему органическому развитию. Оно знаменует конец.

Отсюда следует—горькое признание,—что западное изобразительное искусство непреложным образом пришло к концу. Кризис XIX столетия был смертельной борьбой. Фаустовское искусство умирает, как и аполлоническое, еги­петское, как всякое другое, от старческой немощи, осущест­вив свои внутренние возможности, исполнив свое назначение в биографии своей культуры.

То, чем занимаются теперь под видом искусства, есть бессилие и ложь: музыка после Вагнера или живопись после Мане, Сезанна, Лейбля и Менцеля.

Пусть же отыщут великих личностей, которые оправдали бы утверждение, что существует еще искусство, отмеченное роковой необходимостью. Пусть отыщут ту самоочевидную и необходимую задачу, которая ожидала бы их. Обойдем все выставки, концерты, театры, и мы обнаружим лишь старательных дельцов и шумливых шутов, которые находят удовлетворение в том, чтобы поставлять на рынок нечто давно уже внутренне ощущаемое как ненужное. На каком уровне внутреннего и внешнего достоинства находится те­перь все, что называется искусством и художником? На общем собрании какого-либо акционерного общества или среди инженеров первоклассного машиностроительного за­вода можно будет обнаружить больше интеллигентности, вкуса, характера и умения, чем во всей живописи и музыке современной Европы. На одною великого художника всегда приходилась сотня лишних, фабриковавших искусство. Но пока существовала большая конвенция, а значит, и насто­ящее искусство, даже и они занимались чем-то дельным. Можно было прощать этой сотне ее существование, посколь­ку в совокупности традиции они были той почвой, которая несла одного. Но сегодня они те самые десять тысяч, трудящихся «ради хлеба насущного»", не нужны во всех уже смыслах и тем более несомненно, что можно было бы сегодня закрыть все художественные заведения, не нанеся этим ни малейшего ущерба самому искусству. Нам следует только перенестись в Александрию 200 года после Р. X., чтобы стать очевидцами всей той художественной шумихи, с помощью которой космополитической цивилизации удается обманывать себя относительно смерти собственного искусства. Там, как и нынче в мировых городах Западной Европы, налицо настоящая погоня за иллюзиями дальнейше­го художественного развития, за индивидуальной самобыт­ностью, за «новым стилем», за «непредвиденными возмо­жностями», теоретическая болтовня, претенциозная поза за­дающих тон художников, схожая с позой акробатов, ма­нипулирующих («ходлерничающих») стопудовыми картонными гирями, литератор вместо поэта, бесстыдный фарс экспрессионизма, учинивший в истории некий торг во­круг искусства и сделавший из мысли, чувства и совершен­ства форм экспонаты художественного ремесла. И в Але­ксандрии были свои проблемные драматурги и кассовые художники, которых предпочитали Софоклу, свои живопис­цы, отыскивавшие новые направления и поражавшие пуб­лику. Чем же обладаем мы сегодня под вывеской «искусство»? Высосанной из пальца музыкой, полной искусствен­ною шума массы инструментов, изолганной живописью, полной идиотических, экзотических и плакатных эффектов, лживой архитектурой, каждые десять лет «основывающей» новый стиль на сокровищнице форм минувших тысячелетий, стиль, под знаком которого всякий делает, что ему взбредет в голову, лживой пластикой, обкрадывающей Ассирию, Еги­пет и Мексику. И все же в расчет принимается только одно: вкус светских людей, как выражение и знамение вре­мени. Все прочее, «придерживающееся» в противополож­ность этому старых идеалов, есть сугубое дело провинци­алов.

Большая орнаментика прошлого стала мертвым языком, вроде санскрита и церковной латыни. Вместо служения ее символике культивируют ее мумию, ее наследство закончен­ных форм, утилизуя, смешивая и переделывая их на неор­ганический лад. Всякий модернизм считает перемену за раз­витие. Реанимации и слияния старых стилей занимают место действительного становления. И в Александрии были свои прерафаэлистские гансвурсты, с их вазами, стульями, кар­тинами и теориями, свои символисты, натуралисты и экс­прессионисты. В Риме корчат всякие гримасы: то греко-ази­атские, то греко-египетские, то архаические, то—после Праксителя новоаттические. Рельеф 19-й династии, эпохи еги­петского модернизма, массивно, бессмысленно, неорганично облегающий стены, статуи, колонны, производит впечатле­ние некой пародии на искусство Древнего Царства. Наконец, птолемеевский храм Гора в Эдфу достигает пика непрев­зойденности пустотой произвольно нагроможденных форм. Таков хвастливый и назойливый стиль наших улиц, монумен­тальных площадей и выставок, хотя мы и находимся еще в самом начале этого развития.

С.263-266

Необозримая масса человеческих существ, безбрежный поток, выступающий из темного прошлого, оттуда, где наше чувство времени утратило свою упорядочивающую актив­ность и беспокойная фантазия—или страх—вколдовала в нас картину геологических периодов земли, чтобы скрыть за ней какую-то неразрешимую загадку; поток, теряющийся в столь же темном и безвременном будущем,—таков фон фаустовской картины человеческой истории. Однообразный прибой бесчисленных поколений волнует широкую поверх­ность. Ширятся сверкающие полосы. Мелькающие отсветы тянутся и пляшут над ними, морочат и темнят ясное зеркало, преображаются, вспыхивают и исчезают. Мы называем их родами, племенами, народами, расами. Они суммируют ряд поколений в узком круге исторической поверхности. Когда в них угасает формообразующая сила, а сила эта весьма неоднородна, и с самого же начала предопределяет весьма неоднородную долговечность и пластичность указанных об­разований, вместе с нею угасают и физиогномические, язы­ковые, умственные признаки, и явление вновь растворяется в хаосе поколений. Арийцы, монголы, германцы, кельты, парфяне, франки, карфагеняне, берберы, банту вот имена в высшей степени разнородных образований этого порядка.

На этой поверхности, однако, величественными кругами расходятся волны великих культур. Они внезапно всплыва­ют, расширяются в роскошных линиях, успокаиваются, ис­чезают, и зеркало прилива вновь одиноко и дремлюще вытягивается на опустевшем месте.

Культура рождается в тот миг, когда из прадушевного состояния вечно-младенческого человечества пробуждается и отслаивается великая душа, некий лик из пучины безли­кого, нечто ограниченное и преходящее из безграничного и пребывающего. Она расцветает на почве строго отмеже­ванного ландшафта, к которому она остается привязанной чисто вегетативно. Культура умирает, когда эта душа осуще­ствила уже полную сумму своих возможностей в виде наро­дов, языков, вероучений, искусств, государств, наук и таким образом снова возвратилась в прадушевную стихию. Но ее исполненное жизни существование, целая череда великих эпох, в строгих контурах очерчивающих поступательное са­моосуществление, представляет собою сокровенную, страст­ную борьбу за утверждение идеи против сил хаоса, давящих извне, против бессознательного, распирающего изнутри, ку­да силы эти злобно стянулись. Не только художник борется с сопротивлением материи и с уничтожением идеи в себе. Каждая культура обнаруживает глубоко символическую и почти мистическую связь с протяженностью, с простран­ством, в котором и через которое она ищет самоосуществ­ления. Как только цель достигнута и идея, вся полнота внутренних возможностей, завершена и осуществлена вовне, культура внезапно коченеет, отмирает, ее кровь свертывает­ся, силы надламываются она становится цивилизацией. Это и есть то, что мы чувствуем и понимаем при словах «египтицизм», «византизм», «мандарины». В таком виде может она, иссохшее гигантское дерево в девственном лесу, еще столетиями и тысячелетиями топорщить свои гнилые сучья. Мы видим это на примерах Китая, Индии, мира ислама. Так и античная цивилизация эпохи императоров с мнимой юно­шеской силой и полнотой гигантски вытарчивала вверх, отнимая воздух и свет у юной арабской культуры Востока.

Таков смысл всех закатов в истории внутреннего и вне­шнего завершения, доделанности, ожидающей каждую жи­вую культуру, из числа которых в наиболее отчетливых контурах вырисовывается перед нами «закат античности» между тем как уже сегодня мы явственно ощущаем в нас самих и вокруг себя брезжущие знамения нашего вполне однородного по течению и длительности с названным - со­бытия, которое падает на первые века ближайшего тысячеле­тия. «заката Европы».