Контрольные вопросы

1. Почему перифрастичекие деепричастные конструкции выделяются в особую группу?

2. Чем перифрастические деепричастия отличаются от деепричастий следствия и образа действия?

3. В чем особенности связи перифрастических деепричастий с субъектом – производителем действия?

4. Какие отношения выражают перифрастические деепричастия?

5. Что такое косвенная каузация?

6. Охарактеризуйте отношения непроизвольной каузации. Приведите примеры.

7. В каком случае неодушевленное подлежащее может быть соотнесено с перифрастическим деепричастием?

8. Чем можно заменить перифрастическую деепричастную конструкцию в составе сложного предложения?

9. В чем заключается особенность реализации субъектной валентности перифрастического деепричастия?

10. Охарактеризуйте особенности модального плана конструкций с перифрастическими деепричастными конструкциями.

11. На каких основаниях перифрастические деепричастия могут быть выделены в особую группу?

Предложения с обращениями, вводными и вставочными единицами

Черемисина М. И., Литвин Ф. А.

Предикативные характеристики в позиции обращения212

Настоящая работа представляет собою один из разделов исследования, посвященного существительным – «предикативным характеристикам»²¹³в основных европейских языках: русском, английском, немецком и отчасти французском. Разноязычный материал позволяет глубже проникнуть в общелингвистическую сущность анализируемого явления и выявить специфику параллельных категорий в каждом из языков.

Данному разделу предшествовали другие, результаты которых частично опубликованы²¹⁴. В этих работах мы говорили о том, что семантическое и функциональное своеобразие предикативных характеристик связано с наличием в их семантической структуре особой «признаковой» (атрибутивной) семы²¹⁵, которую мы обозначили символом «а». Эта сема, отсутствующая в плане содержания лексем-названий, выявлялась с помощью преобразований (трансформаций) исходной синтаксической конструкции, где интересующая нас форма является предикатом, в сравнительную конструкцию: «Жучка – собака» и «Сергей – собака». Эта трансформация разбивает множество фраз вида «N(есть)N» на содержащие и не содержащие предикативных характеристик («Жучка как собака» недопустимо).

Лексема-характеристика, содержащая в плане содержания сему «а», оказывается наделенной «внутренней предикативностью»: признак «а» внутренне предицируется неопределенному субъекту «n», т. е. любому субъекту, обнаруживающему соответствующий признак. Это свойство, проявляющееся в речи, мы относим к соответствующим лексемам и на уровне языка.

В соответствии с этим у нас возникло предположение, что синтаксические возможности существительных-характеристик должны быть иными, чем у существительных-названий. С одной стороны, появление такой лексемы в определенной позиции существенно модифицирует конструкцию в целом по сравнению с тем, что она представляет собой при замещении той же позиции «обычным» именем. Это было показано нами, в частности, на примере вокативного предложения, которое при замещении «вокативной позиции» характеристикой становится односоставным предложением, главный член которого соотносителен с предикатом (а не с субъектом, как у большинства именных односоставных предложений²¹⁶).

С другой стороны, можно предположить, что состав позиций, в которых характеристики реализуются в тексте, ограничен такими, где «внутренняя предикативность» этих лексем не противоречит их синтаксической функции. На такую мысль наводит термин «синтаксически-обусловленные значения», используемый по отношению к предикативным характеристикам В. В. Виноградовым²¹⁷. Ранее рассмотренные нами позиции предикатива и главного члена односоставного предложения отвечали этому требованию.

С этой точки зрения особый интерес представляют позиции, не являющиеся предикативными и непосредственно не выводимые из предикативной. В настоящей работе мы рассмотрим использование предикативных характеристик в одной из таких позиций – в позиции обращения.

I

Обращение традиционно не связывается с предикативностью. Эта позиция не рассматривается ни как предикативная, ни как «полупредикативная», ни как «потенциально предикативная» (ср. позицию приложения, деепричастия, которые регулярно описываются с указанием на ослабленную предикативность)²¹⁸.

Синтаксическая природа обращения в грамматической литературе освещается очень скудно. Исключив обращение из числа членов простого предложения, не признавая его ни синтаксическим оборотом (ср. целевой, сравнительный обороты), ни компонентом сложного предложения, грамматисты ограничиваются тем, что называют этот элемент синтаксической структуры неграмматическим термином – «словом», «стоящим вне предложения», или, хотя «как-то» и входящим в его состав, но грамматически не связанным «с членами предложения»²¹⁹. Такой способ описания не раскрывает синтаксической природы и функций этого «синтаксического парадокса».

Внимательнее и глубже других над природой обращения задумывался А. А. Шахматов. Именно он дважды ставил вопрос о соотносительности обращения и предложения как синтаксических категорий. С одной стороны, изолированные обращения он приравнял к предложениям особого типа, назвав их вокативными. Но места этим предложениям в его системе не нашлось ни среди бессказуемо-подлежащных, ни среди сказуемо-бесподлежащных, так что природа их главного члена осталась, в сущности, не раскрытой. Показательно, что среди примеров, иллюстрирующих вокативные предложения, приведены только имена-названия, а имена-характеристики отсутствуют (Коля!;Дядя!;Папенька,папенька!;Душатымоя! и др.)²²⁰.

С другой стороны, в разделе об обращениях А. А. Шахматов пишет: «Обращение может быть простым названием говорящего лица (видимо, описка: собеседника. – Авт.)… Но обычною формой обращения является и такое слово, словосочетание, которым определяется отношение говорящего к собеседнику… Ласкательные и порицательные эпитеты могут сопровождаться определениями. Таким образом, видим в подобных обращениях особым образом выраженную мысль; это также роднит обращение с предложением (§ 343). В обращении «мерзавец!», заключающемся в предложении «Ты лжешь, мерзавец!» Кап. д.IV, выражена сокращенно мысль: «ты мерзавец»²²¹.

В § 343, к которому автор отсылает читателя, идет речь о вокативных предложениях, предложение же «ты мерзавец» явно другой природы. Однако вопрос о том, где и как внутри категории обращения проходит граница, по одну сторону которой оказываются обращения, при «изоляции» дающие вокативное предложение, а по другую – обращения, разворачивающиеся в предложение типа «ты мерзавец», не раскрывается.

В этой работе мы исходим из следующего понимания стоящих перед нами задач и путей их разрешения:

1. Лексемы-характеристики не могли бы регулярно появляться в позиции обращения, если бы эта позиция не была каким-то образом связана (соотносительна) с предикативной позицией, не заключала в себе момента предикативности. Поскольку же они регулярно появляются в этой роли²²², постольку следует предположить одно из двух: либо эта позиция не является позицией обращения (ошибочно отождествляется с обращением), либо синтаксическая сущность обращения не такова или не совсем такова, как ее представляет грамматическая литература.

2. Поэтому первая задача исследования должна состоять в том, чтобы выявить синтаксическую специфику обращения-характеристики и сопоставить ее с синтаксической природой «обычных», не характеристических обращений, имеются в виду фразы типа:

III

Ослы,сторазвамповторять!Вкус, батюшка, отменная манера!

(А. Грибоедов) (А. Грибоедов)

You stupid bitch, it ain't that at all Tom, don’t lie to me

(J. Braine) (M. Twain)

Du Schwein, bist du wieder da! Otto, jetzt weiβ ich, was die Leute wollen

(E. Remarque) (E.Remarque)

Основная проблема состоит в следующем.

Если принять, что лингвистическое значение объективно существует в данном языке лишь тогда, когда оно выражено иначе, чем противопоставленное ему значение, составляющее вместе с данным одну лингвистическую категорию, то существование взаимно противопоставленных лингвистических значений можно доказать, опираясь на различие выражающих их лингвистических форм. Этот путь доказательства предполагает, что различие форм достаточно очевидно.

В нашем случае такой путь невозможен, потому что средство выражения исследуемых нами значений пока не поддается лингвистическому описанию. В том, что такое средство существует, убеждает нас объективный факт различения говорящими (носителями языка) фраз указанных типов, как в устной, так и в письменной речи. Можно предположить, что и в устной речи таким средством являются взаимно противопоставленные типы интонаций. Но исследование фонологических значимостей интонационного порядка еще не привело к результатам, на которые можно было бы опереться. Вопрос о графических способах передачи интонации, а тем более о собственных, не параллельных устной речи, возможностях выражения лингвистических значимостей в письменном тексте, исследован еще меньше.

Это вынуждает нас искать другой способ обоснования выдвигаемых предположений. Такую возможность мы видим в том, чтобы идти не от отдельного знака, выражающего интересующее нас значение, а от сложного знака более высокого уровня языка – от конструкции, в которую входит интересующий нас знак в качестве непосредственно составляющего элемента.

При этом мы руководствуемся следующими положениями.

Если две конструкции, относительно которых предполагается, что они различны, состоят каждая из двух компонентов и один из этих компонентов является общим для них обеих, то различающие их моменты могут быть связаны с другим компонентом.

Если сопоставляемые конструкции состоят из одного общего компонента и второго такого, относительно которого не доказано, представляет ли он в обоих случаях одну и ту же лингвистическую сущность, то такие конструкции должны быть признаны не тождественными друг другу, если будет доказано, что различны их трансформационные потенциалы. Различие конструкций должно означать и различие тех компонентов, которые не являются общими для обоих.

II

Обращение определяется обычно как слово (группа слов), называющее адресата речи и имеющее целью привлечь внимание собеседника к высказываемой мысли. В этой функции выступают имена собственные и нарицательные – одушевленные, естественно, чаще, чем неодушевленные. В качестве названийадресата речи обращения не выделяют и не подчеркивают никаких специфических признаков называемого лица (предмета). Если обращение представлено группой слов, то характеристика по признаку может быть выражена, но не самим названием, а определением (обычно прилагательным). Например: «Тыимдоволенли,взыскательныйхудожник?» (А. Пушкин). Определение выполняет при этом свою обычную функцию, распространенное обращение легко сворачивается к доминирующему слову, которое и является собственно обращением.

Вопрос о наличии или отсутствии при обращении определяющих слов, а также об их характере, видимо, важен с точки зрения тех функций, которые обращение на самом деле выполняет в речи. Однако в данной работе, не имея возможности обсуждать этот вопрос, мы ограничим свою задачу анализом именных ядер, т. е. доминирующих существительных (и эквивалентных им форм).

В грамматической литературе регулярно отмечается дополнительная функция обращений, состоящая в выражении эмоционального отношения говорящего к собеседнику²²³.

В устной речи эти отношения выражаются либо при помощи интонации, либо при помощи форм существительного: Санечка,успокойся!;Доченька,яскороприду;Ванька,недразнись–Karlchen,washastduda?;Knabesprach:Ichbrechedich,Roslein,aufderHeiden–Hacky,doyoubelievethedeadpeoplelikeitforustobehere?;Auntie,whathaveIdone?;RememberSpock,Joety(в английском такие формы гораздо менее употребительны). Отметим, что эмоциональные обращения этого типа никакой характеристики называемому лицу не дают.

Существительные или эквивалентные им формы, обладающие указанными признаками, т. е. называющие адресата речи, стоящие в форме именительного падежа и не входящие в предикативное ядро предложения, мы будем называть собственно обращениями (и обозначать символом «СО»).

III

Предикативные характеристики, занимая во фразе позицию, сходную с описанной выше, в действительности не удовлетворяют указанным требованиям. Прежде всего потому, что они не являются названиямиадресата речи. Лексемы, имеющие по два семантических варианта – номинативный и предикативно-характеристический, могут, конечно, быть названиями адресатов речи – например, при обращении к животному: «Псина,тыоткуда?» (А. Чехов «Каштанка»). В этих случаях они и будут собственно обращениями, но зато именно в этих случаях и именно поэтому они не будут предикативными характеристиками.

Не будучи названием, предикативная характеристика не может выполнять и той функции мобилизации внимания, которая указывается обычно как основная функция обращения (собственно обращения). Характеристика фиксирует «факультативные» признаки объекта, не только не обязательные для всей категории, но, наоборот, осмысляемые как показатель отклонения от какой-то средней «нормы». Она не «классифицирует» обозначаемые ею феномены, не формирует никакой «своей» категории (ср. человек, учитель, домовладелец), но индивидуализирует, выделяет данный предмет или лицо из числа других того же, «его» рода.

Каждая предикативная характеристика, ориентированная на человека, может быть адресована любому лицу, если оно обнаружит те признаки, которые ею фиксированы. Например: «Вставайте,сермяжныепахари,оратаи,вечноголодные,взмахнитеширокимикрыльями,незнавшиевзлетаорлы!» (М. Исаковский), где два первых обращения являются названиями, а третье не называет, а характеризует адресата. Или: «Чтотыпристалкомне,смола?» (А. Чехов); «Дачеготыбранишься?–вопилвсвоюочередьЛаврецкий.–Работать…Делать…Скажилучше,чтоделать,демосфен полтавский!» (И. Тургенев). Здесь адресат указан местоимением, т. е. вообще не назван. Обращение-характеристика не помогает его выделению. Такие фразы предполагают независимое от характеристики знание о том, к кому обращена речь.

Поэтому говорить в таких случаях о функции мобилизации внимания адресата нет оснований. Не говоря о том, в какой мере эта функция существенна для собственно обращений (может ли она, например, реализоваться при обращении к самому себе или к неодушевленному предмету?), отметим, что собственно обращение избирается говорящими обычно таким образом, чтобы адресат речи был выделен однозначно по отношению к данной ситуации. Слова типа учитель,сержантв этом смысле эквивалентны собственным именам, если среди возможных адресатов речи только один представляет данную категорию. И наоборот, личные имена не выполняют выделительной функции, если среди возможных адресатов речи одно имя носит более чем один (например, две Наташи Ивановых в одном классе). Двусмысленность такого рода для собственно обращений – внешний, случайный и устранимый момент (одну из Наташ можно называть Натой), но для характеристик «невыраженность» конкретного адресования составляет их неотъемлемый признак.

Обращения-характеристики, как и собственно обращения, могут адресоваться не только людям, но и животным (редко неодушевленным предметам). Ср. в наших записях устной речи: Объелся,бегемот,атеперьорешь! (адресат – кот);Опятьвогород,собака!; (адресат – коза);Кудатебянесет,демагогпроклятый! (адресат – теленок) и др. Особо интересны случаи, когда животное-адресат принадлежит тому самому роду, название которого выступает как характеристика по определенному признаку. В обследованных текстах нам не встретилось примеров подобного рода, а в устной речи удалось записать несколько примеров:Опятьбрешешь,собака! иИшь,уперлись,бараны! В обоих случаяхинтонацияне оставляла сомнений в том, что лексемы «собака» и «бараны» выступали в функции характеристик. Во втором случае реакция слушателей (смех) явно показывала, что фраза воспринята ими с учетом этого знания. Такие примеры дают нам основание утверждать, что исследуемые значениявыражаютсяинтонацией, хотя мы и не беремся описывать ее²²⁴.

Противопоставленность этих двух значений внутри категории обращения, очевидная и намеренная игра слов выявляется на фоне синтаксической конструкции, которая оказывается двусмысленной благодаря двусмысленности компонента-обращения. Это приводит к выводу о том, что различие двух типов обращения имеет синтаксическую, а не лексическую природу, т. е. что различие обращений внутри групп (1) «Ваня – Ванюша – папа – доктор» и (2) «осел – собака – наседка – кисель – лиса» менее значимо, чем различие между этими группами.

Мы считаем, что изложенных фактов достаточно, чтобы говорить о различии собственно обращений и обращений-характеристик. Вопрос о природе этих различий должен решаться на основе анализа конструкций, включающих обращения обоих типов.

IV

Конструкция, включающая обращение, всегда может быть представлена как непосредственно состоящая из двух компонентов: обращения и той «второй части», которую мы назовем сообщениеми обозначим символом «С»²²⁵. Учитывая две возможности замещения позиции обращения знаками, относительно которых предполагается отсутствие лингвистического тождества, – собственно обращение (СО) и обращение-характеристика (ОХ), сможем представить в символической записи те объекты, которые нам предстоит сопоставить:

СО·С – «Садись-каты,дядяМитяй,напристяжную!» (Н. Гоголь); ОХ·С – «Нучто,сердитыйворобей…ещенепростыл?» (А. Куприн).

На первом этапе ограничим круг привлекаемых фраз такими, где сообщение и по смыслу, и формально соотнесено с адресатом сообщения, к которому относится обращение, т. е. фразами с подлежащим ты/выили, при отсутствии подлежащего, с глагольным предикатом в форме 2-го лица (см. таблицу).

Во всех фразах правой колонки обращение определенным образом мотивировано содержанием сообщения. Некто назван «старым козлом» в какой-то связи с тем, какон живет (ср.:какпрыгаешь?), «сумой переметной» – в связи с тем, что он «виляет хвостом», «пингуином морским» – в связи с тем, что он не способен к «полету» и т. д. Во фразах левой колонки такой обусловленности нет. Дрон назван Дронушкой, Ростов – графом, Чичиков – Павлом Ивановичем, чем и т. д. не потому, что они говорят или делают что-то, «провоцирующее» такое наименование, обнаруживая какие-то определенные качества. Просто Дрон и Чичиков носят такие имена, а Ростов является графом, и к нему принято так обращаться.

СО С

ОХ С

Ну, что, старый приятель, как поживаешь? (А. Островский) Да отчего ж ты не сказал, Дронушка? (Л. Толстой) А, Павел Иванович, так вот вы как! (Н. Гоголь) Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь все наше – детское – достояние погубить хочешь? (Л. Толстой) Может быть, отец мой, ты меня обманываешь, а они того… они больше как-нибудь стоят? (Н. Гоголь) Помилуй, Андрей Иванович, что это ты делаешь (Н. Гоголь) Что, дитятко?.. Пошалить охота? (М. Горький) Мавра, а Мавра! Куда ты дела… бумагу? (Н. Гоголь)

Как живешь, старый козел? Как прыгаешь? (М. Шолохов) Говори, не виляй хвостом, сума переметная! (М. Салтыков-Щедрин) Ой, хитришь ты, старая собака! (А. Куприн) Ты, пингуин морской, будешь только крыльями размахивать, а не полетишь. Знаем мы вас (И. Тургенев) Ах ты гадюка подколодная! Ты первая отняла у меня Гришку! (М. Шолохов) Что ж ты мудруешь, гад, вша тыловая! (М. Шолохов) Что, котенок? Пошалить охота? (М. Горький) Мавра… Куда ты дела, разбойница, бумагу? (Н. Гоголь)

Конечно, перед говорящими всегда имеется возможность выбирать из нескольких форм собственно обращения какую-то одну (граф – Elie, отец мой – Павел Иванович и т. д.) так же, как и между разными обращениями-характеристиками (ср.:Ой,хитришьты,стараясобакаилилисицаи т. п.). Всякий выбор каким-то образом мотивирован. Но характер мотивировки в первом случае существенно иной, чем во втором. Обусловленность СО можно назвать социально-ситуационной. Так, обращениеотецмойв устах Коробочки обусловлено тем, как она понимает «социальное лицо» Чичикова. Оно стандартно и не зависит от того, что она говорит: «Эх,отецмой,даутебя-то,какуборова,всяспинаибоквгрязи»; «Право,отецмой,никогдаещенеслучалосьпродаватьмнепокойников» и др. (ср. столь же стандартное обращение к ней Чичикова –матушка). Обращения типадруг,приятельтакже обусловлены действительными отношениями говорящих и принятыми в данном кругу речевыми нормами.

Все подобные обращения, включая и собственные имена, как-то «квалифицируют» адресата речи с точки зрения тех отношений, которые связывают его с говорящим как членов данного общества. Своеобразие собственных имен связано с тем, что они являются лингвистическими знаками «уникальных феноменов». Это знаки неразложимых сцеплений бесконечно многообразных признаков, таких, которые не только являются действительно (это можно было бы сказать даже о капле воды), но и представляются сознанию неповторимыми, не подлежащими отождествлению ни с чем другим. В качестве знака данной личности имя собственное не может, по-видимому, выступать в роли «социального классификатора». Однако всякое имя собственное является словом данного языка. С одной стороны, оно противопоставлено множеству других подобных имен, а с другой стороны, характеризуется очень своеобразной и во многих языках достаточно сложной системой форм, обладающих особой социальной значимостью. Ср.: «Мавра!Мавра!Кудатыдела…бумагу?»; «Порфирий!Павлушка!..»; «Уступитеихмне,НастасьяПетровна!»; «Да,Чичиков,ужтынепротивься» и т. д. Это заставляет говорить о социальной значимости, обусловленности имен. Но в функции обращений они связываются в рамках одной конструкции.

Между обращением-характеристикой и сообщением в рамках конструкции ОХ С существуют более тесные смысловые и грамматические отношения. Эта связь, существование которой отрицается традиционными определениями обращения, проявляет себя допущением логического вопроса типа «почему?» (в связи с чем?) – как от ОХ к С, так и от С к ОХ. Например, в предложении: «Ты,пингуинморской…неполетишь». «Пингуин морской» – почему? – потому что «не полетишь» (бескрылый); и обратно: «не полетишь» – почему? – потому что «пингуин морской» (не можешь летать). Аналогичная связь существует и между компонентами всех остальных предложений вида ОХ С, хотя схема отношений, а потому и постановка вопроса, несколько осложняется, если сообщение оформлено как вопрос, побуждение к действию и т. п. Ср.: «Правь,гадюка!Бездорожнонеезди!» (М. Шолохов). Вопрос «почему?», поставленный непосредственно к данной фразе, приводит к нелепости. Но если фразу предварительно подвергнуть преобразованиям, в принципе однотипным для многих фраз общей грамматической структуры, в результате которых получим индикатив, этот вопрос окажется закономерным («не правишь» – почему? – потому что «гадюка», и обратно).

Дело, очевидно, не в том, что модальность влияет на логическую схему конструкции, а в том, что имеющиеся в нашем распоряжении логические вопросы типа «почему» действенны лишь в семантическом пространстве индикатива. Мы сталкиваемся здесь с постоянной трудностью лингвистических описаний – с отсутствием метаязыка. Отношения, о которых мы говорим, не являются причинно-следственными в собственном смысле. Это ясно уже из возможности «обращения» вопроса «почему». Они не имеют в европейских языках эквивалентного им вопросительного слова, достаточно общего, чтоб контролировать все частные случаи. Поэтому применительно к разным фразам приходится выбирать какой-то из гетерогенных вопросов. Самым общим и близким является причинный вопрос «почему». Но по отношению к фразам, осложненным модальными напластованиями, более осмысленным оказывается вопрос уступительного характера. Категориальная близость причинных и уступительных отношений достаточно очевидна, а их противопоставленность (как и противопоставленность утверждения и отрицания), видимо, нейтрализуется в сообщениях, представляющих свое содержание какне имеющее места в действительности. Ср.: «Нафронт!Ступай!Ступай!Тыловаявша!» (М. Шолохов) – при индикативном преобразовании: «пойдешь» – несмотря на что? (и обратно); при негативном: «не идешь» (на фронт) – почему? – потому что «тыловая вша» (и обратно).

Те отношения, которые обнаруживаются в возможности постановки вопроса типа «почему?» от ОХ к С и обратно, мы назовем мотивировочными отношениями²²⁶.

Если позиция обращения замещена словом-названием (СО), мотивировочные отношения между этим компонентом и сообщением отсутствуют, вопрос типа «почему» невозможен. Ср. предложение: «Послушай,граф…достояниепогубитьхочешь?». «Граф» – почему? – «потому что хочешь погубить все достояние» или «почему хочешь погубить?» – потому что «граф»? Явно не потому и вовсе не обязательно «вопреки».

Отсутствие мотивировки менее очевидно, когда обращением оказывается наименование адресата речи по профессии, занимаемой должности, по обязанностям, исполняемым в данный момент. Ср.: «Товарищдежурный,организуйтенемедленнокакможнобольшеломовыхподвод» (А. Толстой); «Кучер,возьмидорогупониже» (Н. Гоголь). На первый взгляд, тут возможен вопрос «почему» от сообщения к обращению (почему ты должен это сделать? – потому что ты дежурный, кучер). Но невозможность обращения вопроса говорит об иной его логической природе.

Возможность односторонней постановки вопроса определяется здесь не природой конструкции, а конкретными значениями слов, сквозь которые мы видим определенную экстралингвистическую ситуацию. В отличие от имен собственных, обобщающих все стороны личности, слова типа дежурный, кондуктор, доктор классифицируют членов общества по такому признаку, который важен в определенном кругу жизненных ситуаций. Такое обращение типично по отношению к незнакомым людям, если в момент речи видим их за работой. В такой ситуации естественно говорить о том, что связано с их обязанностями: Кондуктор,дайтебилет;Сестра,перевяжитераненого. Но нет ничего неестественного в другом продолжении речи, рассеивающем иллюзию мотивированности:Кондуктор,аскольковамлет?;Водитель,ненайдетсялизакурить?

Мотивировочные отношения – это не просто смысловые отношения частей фразы, зависящие от конкретного содержания слов и от ситуации. Это отношения грамматические, которые обязательно выражены, если дана конструкция ОХ С, и которые отсутствуют, если дана конструкция СО С.

О различии этих конструкций свидетельствует разность их трансформационных потенциалов. Конструкция ОХ С, без изменения объема и характера заключенной в ней информации, преобразуется в сложное предложение, в то время как аналогичное развертывание конструкции СО С приводит к искажению информации или ее утрате (т. е. к бессмыслице). По отношению к разным языкам конкретный характер этих преобразований несколько различен, но сущность остается единой. Преобразования определяются двумя тесно взаимосвязанными моментами.

Первый момент применительно к русскому языку состоит в том, что лексема, интерпретируемая как обращение, ставится в предикативную связь с субъектом, получающим отдельное выражение в форме местоимения 2-го лица:

ОХ → Ты– Х_пред. (I).

Это преобразование не вносит никакой информации, которая имплицитно не содержалась бы в исходной конструкции, ибо обращение необходимо подразумевает 2-е лицо.

Собственно обращение так же необходимо предполагает 2-е лицо, однако аналогичная операция с ним приводит к нелепости:

Ты–пингуинморской, (и)будешьТы–граф, (и)довелдотого,

толькокрыльямиразмахивать…чтозадомничегонедают

(информация искажена).

– Неужтониктонеприезжал?Всевпорядке, (вы)товарищ

…Да(вы),вороны,выкомандирполка, (и)потерьнет

непросмотрелили? (информация искажена).

Возможность (невозможность) такого преобразования мы объясняем характером семантической структуры лексемы, выступающей в функции обращения, наличием или отсутствием в этой структуре упомянутой выше семы «а».

Несколько упрощенно эту сему можно представить как лингвистически неразложимый набор признаков, которые должны быть предицированы любому лицу, с которым лексема будет соотнесена в речи. В семантической структуре слова как знака языка этот потенциальный субъект представлен другой семой, которую мы называем семой «n». Например:медведь– (неуклюжий, косолапый, большой) – (кто-то);лиса– (хитрый, льстивый) – (кто-то);ворона– (очень приблизительно: невнимательный) – (кто-то), ср.:ротозей,шляпа.

Невозможность преобразования собственно обращения легко объясняется отсутствием семы «а» в семантической структуре названия, выступающего как аналог «темы», а не «ремы». Отнюдь не случайно оно определенным образом тяготеет к подлежащему. В конструкциях, где субъект сообщения выражен местоимением 2-го лица, обращение может рассматриваться как своего рода «дубликат» последнего, способный его заместить при перестройке фразы: Чтовыскажете,доктор? –Чтоскажете,доктор? –Чтоскажетдоктор? В последнем случае оппозиция 2-го и 3-го лица нейтрализуется, а соответственно меняется и форма глагола.

В семантической структуре слова-названия нет противопоставления «а» и «n», соответствующих реме и теме сообщения. Поэтому, подвергаясь предикативному преобразованию, слова, не имеющие характеристических вариантов, оказываются неспособны выделить из себя те моменты смысла, которые должны предицироваться субъекту. Ср.:Ты–язва/ иТы–ревматизм! Предложения вида «ты –N», полученные преобразованием собственно обращений, являются мнимыми предложениями, не несущими никакого сообщения, но выражающими лишь то самое тождество, которое должно быть дано до акта обращения.

Это не значит, конечно, что все предложения данной структуры являются мнимыми. Но, если они реальны, в них всегда содержится информация, и это делает их неэквивалентными предложениям, полученным из обращения и существующим только в колбе экспериментатора²²⁷.

Об отсутствии эквивалентности между обращением и сообщением «Ты – N» и – еще больше – о четком осознании отсутствия эквивалентности носителями языка свидетельствует стандартный ответ на обращение, за которым не следует сообщения (чаще на вокатив, смысла которого адресат не хочет принять):Ваня/ –Знаю,что(я)Ваня.20летВаня.Чтодальше? Реплики такого типа потому и звучат насмешкой, что нарочито приравнивают обращение к сообщению, подразумевая и разоблачая то самое развертывание, о котором говорилось выше²²⁸.

В немецком и английском языках этому преобразованию соответствует другое. Однако различия касаются конкретного содержания операций, а не их существа, которое во всех случаях состоит в предикативном развертывании компонента «обращение», до развертывания не обнаруживающего явным образом своей предикативной природы. Результат, который достигается с помощью преобразований, также принципиально тождествен для всех трех языков: к предикативному развертыванию оказываются способными лишь обращения-характеристики, применительно же к собственно обращениям эта процедура влечет за собою искажение или утрату информации.

Различия в конкретном характере операций обусловлены конкретными же различиями между языками в способах выражения обеих синтаксических категорий, обращения и предикатива. Предикативность имени в германских языках, как известно, выражается связкой, и ее отсутствие четко свидетельствует о непредикативности именной формы. Обращение, как называющее, так и характеризующее адресата речи, входит в конструкцию без этого показателя, т. е. внутренняя предикативность характеристик, как и в русском, линейно не выражается.

С другой стороны, обращение в этих языках регулярно оформляется своеобразным показателем лица – местоимением you(англ.),du,ihr, режеSie(нем.). Они в этом случае отнюдь не тождественны тем же местоимениям в составе предикативного ядра, где они выражают синтаксическое значение субъекта. Это значение возникает у них именно в силу того отношения к предикату, которое само выражается при помощи связки или глагольных форм. Отсутствие связки в составе обращения так же не позволяет считать местоимение «субъектом», как оно не позволяет говорить об имени как о предикативе. Ср.: «What’s gone with boy, I wonder? You Tom!»; «Let me finish, you mule» (E. Hemingway); «Go home, do, you little brute» (Ch. Dickens); «Yes, and you paid for it, you goose» (R. Greenwood); «Get out, you swine…» (Smith); «Make up, you pig, commanded Henry»; «Make up, you drunken bum»; «Make up, you cider-drinking pig!» (G. Metalious) и др.; «Scheren Sie sich fort, Sie Hand!» (L. Feuchtwanger); «Raus, ihr undankbaren Schweine» (E. Remarque) и др.

В русской речи также встречаются фразы, в которых обращение оформлено подобным образом – ср.: Ванькаты,Ванька,ичтожтымолчал? –Ичтожтымолчал,оселты(этакий)? Отсутствие утыграмматического значения подлежащего, а у существительного – значения предикатива отчетливо выражается интонационной реакцией «ты» и порядком слов. Грамматисты регулярно включают этот «оборот речи» в число способов оформления обращения. В германских языках наряду с «местоименно-оформленными», встречаются и «местоименно-неоформленные» обращения. Обращения-характеристики в этих языках оформляются местоимениями значительно последовательнее собственно обращений. Однако во всех трех языках оба типа обращений в принципе могут оформляться любым из этих способов. Это дает основание считать их стилистическими вариантами, грамматически эквивалентными друг другу, и строить процедуру анализа применительно к тому из вариантов, который будет признан основным.

Для русского языка основным, т. е. более частотным и стилистически нейтральным, является вариант без местоименного показателя. Для германских языков вопрос о выборе основного варианта несколько сложнее. Не имея возможности останавливаться на этом подробно, мы примем в качестве основного германский местоименный вариант, применительно к которому преобразование (I) более лаконично и сводится к введению связки. Результаты этого преобразования аналогичны тем, которые описаны выше на русском материале.

Второй момент преобразования исходной конструкции О С состоит во введении во фразу формального показателя отношений между ее компонентами, т. е. материализации связи, выраженной в символической записи: на уровне конструкции, когда снимаются конкретные лексические характеристики знаков, этот показатель можно представить условным знаком «(мотив)»:

О С → О – (мотив) – С (II).

На уровне фразы этот символ должен быть заменен каким-то конкретным знаком, и здесь мы опять сталкиваемся с трудностью, о которой говорили выше. Она состоит в отсутствии в рассматриваемых языках такого линейного знака, который выражал бы те самые отношения, которые в данной языковой системе передаются с помощью сверхлинейного показателя – интонации, в качестве весьма приближенных интралингвистических эквивалентов мы и здесь используем причинно-следственные и уступительные союзы.

Обусловленность «союзного» преобразования «предикативным» преобразованием достаточно очевидна. Поскольку второй компонент конструкции изначально был предложением (С), а первый в процессе преобразования выявил свою природу и либо стал (в случае ОХ), либо не смог стать подлинным предложением (в случае ОС), постольку «раскол» исходной конструкции О С уже предопределен. «Союзное» преобразование является не вторым независимым преобразованием, а второй стороной того же самого преобразования. В конструкции ОХ С, первый компонент которой стал предложением, оказалось теперь два предикативных ядра, между которыми в рамках сложного целого необходимо должна существовать какая-то связь. Смысл союзного преобразования состоит в том, чтобы с его помощью объективно интерпретировать (описать) характер этой связи.

Проблема отношений в бессоюзном сложном предложении далеко не нова. Существо ее сводится как раз к отсутствию метазнаков при отсутствии внутри системы дубль-знаков, способных выразить действительные отношения частей. При бессоюзной конъюнкции нейтрализуется оппозиция гипотаксиса паратаксису, но это отнюдь не влечет за собою автоматически снятия всяких лингвистических противопоставлений внутри категории бессоюзных отношений. Эти оппозиции существуют, и в устной речи они выражаются интонацией достаточно четко и красноречиво, но мы не знаем путей перехода от интуитивного «знания» интонаций и выражаемых ими смыслов в родном языке к лингвистическому описанию «почти тех же самых» объектов, извлекаемых из графических текстов.

Работая в основном тоже на письменных текстах, мы не считаем возможным входить в обсуждение вопроса о месте конструкций ОХ С в кругу бессоюзных конструкций. Смысл преобразования (II) мы видим не в том, чтобы приравнять исходную бессоюзную форму к какому-то типу союзных конструкций, но в том, чтобы, пусть грубо, наметить диапазон отношений, составляющих «смысловое поле» бессоюзной конструкции. Нам представляется, что эти отношения можно приближенно выразить формулой «(иvа) в связи с этим»: (Ты) Медведь, (и в связи с этим) ты наступил мне на ногу. Это же можно выразить и несколько иначе: (Ты) Медведь, (потому / потому что) ты наступил мне на ногу.

«Взаимный» характер связи можно интерпретировать следующим образом: 1. Признаки, фиксированные характеристикой и предицированные адресату речи, осмысляются как причина события, соответствующего содержанию сообщения. 2. Это событие осмысляется как причина, в силу которой эти признаки в данный момент предицируются адресату речи.

Событие может представляться как происшедшее или ожидаемое, вероятное. Ср.: Тынаступилнаногу(индикатив, прош. вр.), «хитришь…собака» (индикатив, наст, вр.), «пингуинморской,будешь…крыльямиразмахивать» (индикатив, буд. вр. – лингвистическая вероятность равна единице); в сообщениях, предикат которых выражен формами ирреальных наклонений, включая вопрос, вероятность события меньше единицы. Ср.: «ГдеПетриченко?Бегизаним. –Самбеги,кабангладкий» (А. Толстой). В этих случаях событие не может интерпретироваться как причина (основание) приписывания адресату речи тех или иных признаков, но логическое место события замещается здесь ожиданием события.

Союзная трансформация императивных предложений предполагает предварительное приведение к индикативной форме, что оказывается связано с введением модальных показателей типа хочешь,можешьи должен (нехочешь,неможешь,недолжен). Поэтому отношения компонентов результирующей конструкции описываются в этом случае более сложной схемой, чем в случае, когда исходная фраза индикативна (Ты таков-то, поэтому ты (хочешь-не хочешь, можешь-не можешь, должен-не должен) делать то-то; и обратно: ты (хочешь-не хочешь…) делать то-то, поэтому ты таков-то. Например: «Говори,…,сумапереметная!». Сума переметная потому что / поэтому должен, но не хочет, не хочет, но будет говорить).

Всякая интралингвистическая трансформация не вполне корректна в том смысле, что всегда имеется некоторый «остаток», которым мы вынуждены пренебречь, отождествляя два разныхзнака одной языковой системы. В последние годы немало писали и говорили об избыточности языка как семиотической системы. Понятие избыточности сложилось в основном на лексико-фонологической базе, и пока трудно судить, в какой мере оно применимо к грамматической системе. Можно думать, что «избыточность» языковой системы должна убывать по мере продвижения от «нижнего», лексико-фонологического, к «верхним», грамматическим уровням языка, ибо этой величиной должна измеряться «потенция» системы, ее «готовность» выразить то, чего она пока еще не выражает. То, что на нижележащем уровне может оцениваться как «избыток», на следующем уровне становится необходимой базой формирования собственных оппозиций этого уровня.

Формой «переработки» избыточного в необходимое является синонимия. Синонимами мы назвали бы два или более лингвистических знака любого уровня, таких, различием между которыми в плане содержания мы согласны пренебречь, исходя из той практической цели, ради которой мы хотим использовать эти знаки. При практическом использовании языка формы отождествляются на внелингвистическом основании, почему понятие синонимии и не может получить строгого лингвистического определения. В процессе же лингвистического анализа мы сталкиваемся с другим аспектом той же самой проблемы. Сущность трансформации как интралингвистического перевода и состоит в том, что «эквивалентом» мы признаем ту самую форму, спецификой которой в данном случае соглашаемся пренебречь. Однако у нас не оказывается для этого никакого принципиального основания, поскольку цель анализа состоит именно в выявлении специфики форм.

Это противоречие трансформационной методики исследования, хотя и имеет принципиальный характер, не означает ее несостоятельности. Но, пользуясь ею, нужно всемерно стремиться к тому, чтобы отбрасываемый «остаток» был как можно меньше. А в нашем случае он пока остается значительным, что ощутимо уже при анализе фраз с неиндикативными предикатами.

V

Эта недостаточность описания связана с тем, что пока мы исключали из рассмотрения один из существенных моментов, определяющих специфику плана содержания анализируемой конструкции. На фразы, привлекаемые к анализу, мы произвольно наложили ограничение, сводившееся к требованию тождества между субъектами первой и второй части (требование односубъектности). В односубъектных фразах существо мотивировочных отношений выступает в самой простой и отчетливой форме. Но именно в силу этого объективное содержание мотивировочных отношений обедняется, они представляются более плоскими, чем есть в действительности.

В трех привлеченных к исследованию языках односубъектность не является необходимым условием вхождения во фразу ни собственно обращения, ни обращения-характеристики. Ср.: «Ванька,яжду!» (Л. Толстой); «Дед,мнехолодно!» (А. Чехов); «Прошлоепогибло,погиблонавсегда,Даша!» (А. Толстой) и «Обескрылыедуши!окотятаслепорожденные,камобегуотвас!» (М. Горький); «Ослы!Сторазвамповторять!» (А. Грибоедов); «Таммне,мояпупочка,мешают.Там,цыпленочек,заседания,согласования,комиссарскиештучки,идверямихлопают» (Ю. Герман) и др.«That’s mine, Fagin» (Ch. Dickens); «I’m not intruding, boys?» (J. Braine); «Nichts, Herr Wachtmeister» (E. Remarque); «You stupid bitch, it isn’t that at all» (J. Braine); «Now, by great Jove, you filthy little Egyptian rat, that is the very word to make him walk out» (B. Shaw); «Natiirlich, Schafchen» (E. Remarque).

По отношению к таким фразам предложенная процедура анализа недостаточна. Мотивированные отношения в них с ее помощью не усматриваются. В некоторых фразах возможен односторонний вопрос типа «почему» (вы котята слепорожденные, и поэтому я хочу убежать от вас, но никак не «потому что»). А выше мы уже видели, что одностороннее преобразование, возможное и в некоторых фразах с СО, не имеет диагностирующей силы, тем более что в разносубъектных фразах с ОХ оно возможно далеко не всегда (ср. фразу Ю. Германа: *Ты цыпленочек, поэтому / потому что там заседания… и дверями хлопают).

Отрицательный результат трансформации и следующий из него вывод о синтаксическом тождестве в этих фразах обращений типа Ваня,Даша,деди обращений типакотята,ослы,цыпленочекне удовлетворяет нас; он противоречит языковой интуиции, подсказывающей, что обращения типаослыв этих фразах «те же самые», что во фразах с односубъектными продолжениями (Ослы,выничегонепонимаете!), и что между ними и сообщениями и в этом случае существует какая-то связь. Это ощущение подтверждается тем, что при замене ОХ в любой из фраз, его содержащих, на ОС ощущается утрата какого-то из моментов смысла, заключенного во фразе, а при обратной замене – «приращение» смысла, которое может вести к искажению базовой информации (ср.цыпленочек,ТоняилиПрошлоепогибло,погиблонавсегда,Даша–Прошлоепогибло,погиблонавсегда,цыпленочек! (ср.курица,ворона,пингуинморскойи т. д.)).

Следовательно, задача должна состоять в построении более широкой процедуры, действенной по отношению ко всем фразам, независимо от наличия и характера субъекта и включающей прежнюю процедуру как часть.

Построению операций должен предшествовать анализ исследуемого объекта. Введя в рассмотрение тот «момент», который мы до сих пор не учитывали (назовем его включенностью говорящего в лингвистическую ситуацию, моделируемую конструкцией ОХ С), определение мотивировочных отношений, намеченное выше, следует несколько уточнить. Для этого подвергнем анализу это третье отношение элементов конструкции. Суть его, как нам представляется, состоит в том, что содержание сообщения (экстралингвистическое событие, происшедшее или не происшедшее) интерпретируется не как причина обладанияадресата речи какими-то качествами, но какпричина(основание)названияего в данный момент данным словом-характеристикой: ты наступил мне на ногу, и поэтому (в связи с этим) я (сейчас) называю тебя словом «медведь», а не твоим именем.

И обратно: качества адресата, действительные или мнимые, определенным образом представляемые говорящим, становятся основанием для ожиданияопределенных событий. Частный случай таких событий составляют поступки адресата речи. Этот случай и выражается рассмотренными выше односубъектными конструкциями. В общем же виде ожидаемое событие может быть сколь угодно отдаленным следствием той причины, которую говорящий видит в качествах адресата речи. Например:тынеуклюжипоэтомунаступилмненаногу,поэтомумнебольно;янемогуидтиналыжах;идтиналыжахпридетсятебеодному. Ср. в речи:Медведь,мнебольно!;Медведь,яостанусьдома!;Медведь,самидикататьсяналыжах! – здесь формально односубъектная конструкция не отличается от разносубъектных.

В повседневной речи, слыша такие фразы, мы легко восстанавливаем пропущенные звенья цепи причин и следствий и мысленно соединяем их концы, выраженные двумя «полюсами» конструкции. В художественных текстах эти фразы также появляются на фоне выраженной ситуации, позволяющей восстановить недостающие звенья. Однако «уменьем понимать» фразы данного типа отнюдь не разъясняется лингвистическая специфика конструкции ОХ С по сравнению с СО С. Ведь на фоне известной нам ситуации мы нередко воспринимаем подобную замкнутость и во фразах с обычными обращениями. Так, если мы знаем описанную выше ситуацию, то фразу Никудая,Алик,непойду! тоже воспримем как адресуемую данному лицу вследствие совершенного им поступка.

Лингвистическую специфику конструкции ОХ С мы видим не в том, что репрезентирующие ее фразы могут выражать связь между адресованием сообщения и его содержанием, но в том, что они не могут не выражать этой связи, которая входит в план содержания этой конструкции как знака языка. Она составляет именно то «приращение смысла», которое возникает как функция соединения в одном сложном знаке двух относительно простых (независимых) знаков, предикативной характеристики и сообщения.

Семантика синтаксической конструкции не может быть наблюдаема на уровне речи. В речи появляются лишь репрезентирующие ее фразы, а в каждой реальной фразе непосредственно дано не только это общее значение, но и другие, выраженные ее составляющими и составляющими составляющих.

Единство всех этих значений составляет действительный смысл фразы. Кроме того, каждой действительной фразе соответствует какая-то внеязыковая ситуация. Но она отображается во фразе не целиком, а лишь в тех моментах, которые вычленяются из внеязыкового континуума как существенные с какой-то (избранной говорящим) точки зрения. В процессе построения фразы говорящий по своей воле выделяет эти узловые точки ситуации, соотносит их с известными ему знаками языка и выражает в речи с помощью звуков или букв. При этом люди смутно отдают себе отчет в том, что именно они говорят, т. е. какие именно «точки» непосредственно воспринимаемой им картины отобразились в высказывании, какие остались не отображенными.

Будучи высказана, фраза отчуждается от говорящего и поступает к адресату речи. Адресат никогда не располагает непосредственным знанием той картины, которая послужила базой высказывания, поскольку эта картина существенно определяется субъективной точкой зрения говорящего. Поэтому «понимание действительного смысла фразы» есть не что иное, как воссоздание ситуации на основании фразы. При этом мы необходимым образом опираемся на те узловые точки, которые были выделены говорящим и фиксированы с помощью языковых знаков.

В этом смысле мы будем говорить о том, что речь определенным образом моделирует действительность, и каждому ее элементу – морфеме, слову, конструкции, реализующимся во фразах, – принадлежат свои особые функции в этом процессе.

Специфическая функция синтаксической конструкции состоит в том, что через отношения составляющих ее элементов обобщенно отображаются действительные отношения между элементами жизненных ситуаций, их бесконечное многообразие сводится к ограниченному числу взаимно противопоставленных типов. Синтаксическое обобщение состоит в том, что в рамках конструкции устанавливаются определенные категориальные отношения между отображениями элементов «типовой» ситуации. То, что выражается синтаксической конструкцией, уже не есть ни какая-то действительная ситуация, ни множество ситуаций, но лишь самая связь, отношение чего-то к чему-то. Поэтому всякая действительная ситуация, отображаемая в реальной фразе, необходимо подводится под определенную категорию, членится на элементы, связанные между собой именно тем способом, который задан конструкцией. Говорящий в процессе речи не создает новых способов членения ситуаций, но лишь выбирает между теми, которые фиксированы в конструкциях его языка.

Исходя из сказанного, попытаемся выяснить то обязательное членение ситуации, которое предлагается носителям языка конструкцией ОХ С. С этой целью сопоставим ее со сложноподчиненной конструкцией, выражающей причинно-следственные отношения (о близости причинно-следственных и мотивировочных отношений мы говорили выше).

Сложноподчиненная конструкция в плане выражения состоит из составляющих «А» и «В» и причинно-следственного союза, выражающего отношения между «А» и «В». Структура плана содержания этой конструкции четко соответствует структуре плана выражения. Одному из элементов соответствует синтаксическое значение причины, второму – следствия. Направление связи есть отдельный семантический множитель, который может выражаться союзом. Например: Машинызасветилифары,потомучтовлесуужестемнело;Влесуужестемнело,поэтомумашинызасветилифары. Связь причины и следствия, выражаемая этой конструкцией, является двусторонней (взаимной) и необратимой. Поскольку показатель направления всегда присутствует в таких фразах, направление задается однозначно. Каково бы ни было лексико-морфологическое наполнение фразы, союз четко определяет, какой из компонентов представляет причину, какой – следствие.

Реальные фразы такой структуры могут предлагать членение ситуации, противоречащее данным нашего опыта. В процессе осмысления таких фраз мы сталкиваемся с задачей, допускающей, по-видимому, три принципиально различных решения: первое, экстралингвистичное, состоит в признании фразы ложной (включая сомнение в разуме говорящего). Второе и третье решения лингвистичны, но относятся к разным уровням языка. Второе состоит в допущении «необычных», окказиональных смыслов у входящих во фразу знаков нижележащих уровней (прежде всего – у слов). Это решение можно назвать «поиском заднего смысла». Оно лингвистично, но не синтаксично. Лишь третье решение является собственно синтаксическим. Оно состоит в допущении, что фраза может выражать отношения того же порядка, как те, которые «нормально» выражаются ею, но более опосредованные и тем самым более сложные. Это допущениеобязывает искатьлогические пути к установлению причинно-следственных отношений между композитами ситуации и именно в том направлении, которое задано союзом. Ср.:Влесуужестемнело,потомучтомашинызасветилифары.

Невозможность воспринять «В» как действительную причину «А» влечет за собою усложнение моделируемой ситуации за счет нарушения ее строгой линейности: в нее вовлекается «третья точка», лежащая вне «причинно-следственной прямой», – точка зрения говорящего, установившего эти отношения: говорящий узнал, чтов лесу стемнелопотому, что машины засветили фары. Именно этот случай и называется в грамматиках отношениями обоснования, «оттенком» причинно-следственных отношений.

Своеобразие конструкции ОХ С состоит прежде всего в том, что структуры ее плана содержания и плана выражения не изоморфны друг другу. План выражения членится на два составляющих элемента, план содержания включает три элемента, три«точки», каждая из которых связана отношениями типа причинно-следственных с каждой из двух других. Поэтому элементы плана содержания нельзя обозначить теми же литерами, которыми обозначаем элементы плана выражения.

Первый элемент содержания, качество, усматриваемое говорящим у собеседника и выражаемое характеристикой, обозначим символом «К». Второй элемент – событие, отображаемое сообщением, обозначим символом «С». Третьим элементом является речевая реакция говорящего, связанная одновременно и с «К», и с «С». Этот элемент обозначим символом «Р». Отношения между этими элементами представим следующей схемой:

К ○ причина ○ С

причина

Непрямая ○

причина Р

(«Р» является следствием двух причин; непосредственной причиной «Р» является «С», «К» является причиной «С» и тем самым опосредованной причиной «Р»). В конструкции номинативного предложения типа Медведь! (х!) характеристика также обусловлена каким-то событием, спровоцировавшим факт «называния». Но эта связь не получает здесь лингвистического выражения и потому не может рассматриваться как элемент плана содержания конструкции. В случае же ОХ С обусловленность называния событием лингвистически выражена. В план содержания этой конструкции она входит как особый семантический множитель, являющийся функцией семантического множителя (семы «а») лексемы, занимающей позицию «О». Как видно из схемы, структура плана содержания конструкции ОХ С является замкнутой, и событием, замыкающим цепь, являетсяречь, та самая фраза, которая эту цепь выражает. Объектом отображения становятся не только и не столько отношения между «К» и «С» (К С), сколько отношение между лингвистическим отображением их взаимосвязи и речевой реакцией на эту взаимосвязь: (К С) Р.

Однако если этот третий элемент и связанное с его вхождением усложнение отношений действительно принадлежит плану содержания конструкции, то он обязательно должен иметь соответствие в плане выражения. В противном случае он просто не имел бы лингвистического существования. Способ выражения этого элемента содержания может (и, как постараемся показать ниже, должен) быть нелинейным. Но нелинейный показатель не может существовать сам по себе, без того линейного знака, к которому он прикрепляется. Таким знаком является обращение-характеристика.

Как линейный знак выражения она связана одновременно с двумя разными элементами плана содержания, по-разному относящимися к третьему элементу «С»: как выражение качеств адресата речи – причина «С», как выражение реакции говорящего – следствие (К С), а тем самым и «С». Последний аспект отношений особенно сложен. Он связан с самым фундаментальным противоречием конструкции. Речевая реакции говорящего представляет собою актназывания собеседника словом-характеристикой. Этот акт есть «событие». Это событиеотображается конструкцией, т. е.входит в план содержания конструкции как знака языка, – разумеется, как «абстрактное событие», как «схема события». В то же время как конкретный акт, как действительно происходящее событие называние есть порождение плана выраженияфразы. Это противоречие становится явным в сопоставлении с фразами, которые можно назвать «линейными описаниями», «линейными отображениями» рассматриваемых «нелинейных» фраз в рамках той же языковой системы:

1. Фраза: Медведь,тынаступилмненаногу!

2. Отображение фразы: Я (ты, он) назвал тебя (меня, его) медведем за то (потому, в связи с тем), что ты (…) наступил мне (…) на ногу.

То, что во фразе-прообразе остается линейно не расчлененным, в отображении расчленяется и предстает как цепочка семантических множителей и их морфонологических соответствий.

«Название» характеристикой представляет собою речевую акцию другой природы, чем обычная «информационная» речь. Слово в этом случае выступает не только (а потому и не столько) в функции носителя информации, но и в другой функции, которая сближает его со знаками иных семиотических систем. Яркой иллюстрацией тому является знаменитая «ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем», происшедшая вследствие названия словом «гусак», которое оказалось эквивалентно «оскорблению действием». Оно и было, в сущности, действием, оставаясь одновременно и словом.

Слово-характеристика также имеет свой план выражения и план содержания. План выражения слова можно принять за известное. План содержания предикативных характеристик в общем виде раскрывается как взаимно противопоставленные и предикативно связанные семы «а» и «n»: [а n].

В соответствии с синтаксической функцией обращения сема «n» конкретизируется как «ты» (2-е лицо), которому сема «а» предицирует заданные (но не названные) признаки.

Внутреннюю предикацию может считать лингвистически выраженной, поскольку лексема-характеристика распознается и отличается от омонимичного знака-названия²²⁹.

Если она остается не опознанной, нет и того основания, которое позволило бы говорить о характеристике. Аргументация «от денотата» не только операционно не дозволена, но неправомерна и по существу (ср. Уперлись,бараны! иКонь,отвечайурок).

VI

Специфика всякого обращения (не только характеристики) состоит в том, что грамматическое значение 2-го лица, однозначно определенное в плане содержания, не получает соответствия ни в каком отрезке «фактуры» выражения. Оно выражается нелинейно²³⁰.

Поэтому любая именная лексема в этой функции несет в себе то противоречие, о котором мы говорили выше. Как знак, на который «наложена» сверхлинейная фонема интонации, обращение является выразителем лица называемого субъекта, квалифицирует его как адресата речи. Как линейный знак, «субстрат» интонации, оно квалифицирует его так, как это присуще данному слову.

Между этими двумя аспектами знака обязательно устанавливаются отношения «предикативного типа»: признак, выражаемый словом, приписывается второму лицу, адресату речи. Эта первичная предикация равносильна установлению соответствия между словом и вещью, которое редко выражается отдельным речевым актом. Ср. в игре: Таня,тыбудешьдоктором.Доктор,померьтемнетемпературу. В первом же сообщении рема необходимо становится темой: самим вхождением именования в такую конструкцию первичная предикативность погашается.

Когда позиция замещается характеристикой, такого погашения предикативности не происходит. В структуре содержания этой лексемы независимо от данной фразы обособлены и противопоставлены грамматикализованной семе «n» определенные признаки «а»: кто-то, кто таков-то.

Противоречие между семантической природой лексемы и требованием синтаксической позиции, неразрешимое на уровне элемента, разрешается на уровне конструкции преобразованием этого знака как в плане содержания, так и в плане выражения. Обращает на себя внимание то вряд ли случайное обстоятельство, что в обоих случаях имеет место нарушение линейности: нелинейный способ выражения соответствует нелинейному же способу членения ситуации.

Взаимозависимость между типом лексического значения существительного, выступающего в позиции обращения, и типом синтаксической конструкции, компонентом которой оно оказывается, обнаруживается особенно ярко именно в тех случаях, когда между конкретным смыслом данной характеристики и содержанием сообщения непосредственной связи усмотреть нельзя.

Человек, воспринимающий фразу, сталкивается здесь с ситуацией, которая аналогична рассмотренной выше в связи с анализом причинно-следственных отношений.

Разумеется, стремление понять фразу базируется на допущении ее разумности, поэтому первая лингвистическая задача возникает на «лексическом» уровне и связана с обнаружением противоречия между собственным, «независимым» смыслом лексемы и ее действительной предметной соотнесенностью. В общем виде это противоречие можно представить:

Ты = N, но я знаю, что Ты ≠N!

Эта задача часто оказывается мнимой, т. е. решенной раньше, чем она возникает относительно данной фразы. Так, если во фразе, адресованной человеку, есть обращение оселилипень, то задача, по крайней мере в родном языке, решена до ее постановки. Если характеристика окказиональна, задача решается в процессе понимания фразы по некоторой общей схеме, отвлеченной от узуальных характеристик. Ср.:Пулемет,уменяужеголоваболит! («пулемет» обособляет признак «тарахтеть, щелкать», предицируемый адресату в связи с его речевой манерой, утомляющей собеседника. Если предположение не противоречит другим данным опыта, оно принимается, если противоречит, то строится другое предположение).

Таким образом, на лексическом уровне задача состоит в том, чтобы установить, является ли данное слово характеристикой и как его понимать. Сформулированная в таком виде, она имеет два решения: «да, является (и значит то-то)» и «нет, не является».

Если принимается второе решение, то дальнейший поиск прекращается, ибо фраза с собственно обращением, чтобы быть понятой правильно, не требует от воспринимающего лица никаких знаний, кроме знания о том, кому она адресована и каково содержание сообщения. Если же принято первое решение и обращение понято как характеристика, то возникает вторая задача, состоящая в установлении связи между опознанным на предыдущем этапе качеством адресата речи и событием, о котором ему сообщается.

В подавляющем большинстве случаев эта задача решается без труда с помощью той логической процедуры, которая была описана выше на материале односубъектных конструкций. В просмотренных нами художественных текстах односубъектные конструкции составляют не менее 80%, близкие к ним конструкции с косвенным выражением 2-го лица (Ослы,сторазвамповторять!) повышают этот процент примерно до 90.

Но наряду с простыми возможны и сложные случаи, требующие существенно иной процедуры. Если то событие, о котором сообщается адресату речи, никаким образом не вытекает как следствие, даже отдаленное, из указанных характеристикой качеств адресата речи, решение поставленной задачи (понимание фразы) оказывается связано с нахождением той точки зрения, исходя из которой говорящий построил данную фразу.

Это значит, что сообщение о событии «С» начинает восприниматься как сообщение о другом событии, о событии «Р». Ситуация, которая была задана как нелинейная, должна оказаться нелинейной и в восприятии. Проиллюстрируем сказанное на серии искусственных предложений, относительно которых примем начальное допущение разумности:

(0) Аристотель был великий ученый древности.

(1) Вася, Петров, Аристотель был великий ученый древности.

(2) Товарищи, Аристотель был великий ученый древности.

(3, 4) Осел (лиса), Аристотель был великий ученый древности.

(5) Кисель, Аристотель был великий ученый древности.

Первое предложение (0) – сообщение об Аристотеле, направленность которого кому-либо лингвистически не выражена. Позиция обращения пуста, и восприятие фразы не связано с моделированием каких-либо отношений между этим историческим фактом и кем-либо или чем-либо.

Следующее предложение (1) представляет то же самое сообщение адресованным определенному лицу, названному собственным именем. Наличие обращения несколько усложняет общий смысл высказывания. Чтобы понять фразу, мы должны допустить существование какой-то связи между Васей и истиной про Аристотеля (ведь почему-то говорящий направил это сообщение Васе), и она не только существовала, но была осознана говорящим и выражена с помощью данной конструкции с обращением. Но почему это было важно, как представлял себе говорящий связь, этого конструкция не выражает. В этом смысле обращение подобно узелку, завязанному «на память» – а о чем, это знает лишь тот, кто его завязал. Если бы то предложение в самом деле было произнесено кем-то, оно могло бы выражать упрек Васе за то, что он не знает, кто такой Аристотель, или личную заинтересованность говорящего в передаче знания именно ему, а не Ване, или, со стороны учителя, напоминать о том, что следует слушать, а не смотреть в окно. Все это могло бы быть выражено интонацией. Но никакая из многих возможных здесь интонаций не только не фиксирована графически, но – что важнее – не предопределена конструкцией как языковым знаком.

Поэтому выполнение программы понимания этой искусственной фразы заканчивается в тот момент, когда сигнал «обращение» расшифровывается: говорящий считал, что данное сообщение почему-то важно передать Васе. Предложение (2) подобно предложению (1). Замена имени собственного нарицательным не меняет характера картины, возникающей в процессе понимания фразы, той ситуации, которая может быть воссоздана на ее основе.

Предложение (3) воспринимается совершенно иначе, в нем заложена иная программа. Задача, которую выше мы назвали «лексической», решается здесь в пользу характеристики с вероятностью, близкой к единице.

Поэтому программа фразы требует перехода к следующему шагу, к решению задачи на синтаксическом уровне, к построению связующей ситуации, позволяющей обосновать появление характеристики «осел» перед сообщением об Аристотеле. Факт, соответствующий этому сообщению, никаким образом не может быть осмыслен как «следствие» тех качеств адресата, на которые указывает характеристика – Аристотель умер за две тысячи лет до его рождения. Но невозможность такой интерпретации не ведет к отказу от дальнейших попыток осмыслить фразу, следовательно, эта возможность предусматривается программой.

Следующий шаг состоит в переосмыслении, «переоценке» самого сообщения. Оно начинает пониматься не как сообщение об Аристотеле, а как сообщение об адресате речи. После этого построение связующей ситуации уже не представляет труда: ситуация строится как «пересечение» двух направлений, заданных выраженными частями фразы; так как характеристика «осел» говорит о глупом упрямстве, проявленном адресатом речи, существенной стороной ситуации оказывается какое-то проявление адресатом фразы этого свойства, причем связанное с истиной об Аристотеле. Адресат речи по глупости (или из упрямства) мог сказать или сделать что-то, связанное с Аристотелем, чем продемонстрировал «качества осла». Например, он мог заявить, что Аристотель был сапожником, спутать Аристотеля с Аристофаном, нарисовать Аристотеля на коне со щитом и т. д. Такая конкретизация не задана фразой, она является домыслом, «перевыполнением» требований программы. Но ясно, что та абстрактная связующая ситуация, которая соответствует фразе, расчленена гораздо последовательнее, четче, определеннее, чем ситуация, моделируемая фразами (1) и (2).

Фразы (4, 5) в принципе аналогичны фразе (3), с той разницей, что связующие ситуации строятся на пересечении других конкретных направлений: лиса – сказал или сделал что-то, связанное с Аристотелем, потому что хитрец, петух – потому что задира, наседка – потому что ограниченна, имеет узкий круг интересов. Качества, подразумеваемые характеристикой, не всегда поддаются передаче с помощью других слов, но если обращение понято как характеристика, то схвачено и то направление, которое определяет «точку пересечения».

Вопрос о «правдоподобии» наших искусственных фраз не имеет принципиального значения. В лингвистическом эксперименте малоправдоподобные фразы имеют даже ряд преимуществ, потому что программа конструкции как лингвистического знака вырисовывается тем отчетливей, чем меньше остается возможностей для интуитивных решений, которые мы принимаем, опираясь на жизненный опыт, на те ситуации, в которых слышали подобные фразы.

Фраза (5) взята нами как «предельный» случай, помогающий определить границы, в которых оказывается возможным реализовать описанную программу. Характеристика «кисель» выражает качества, довольно близкие к тем, которые выражаются словами «безвольный», «размазня», «несобранный» и т. п., которые, как нам кажется, труднопредставить себе проявившимися в какой-то связи с истиной об Аристотеле. Важно, что мысльищетэту недостающую ситуацию,необходимуюдля понимания фразы, если слово кисель воспринято как характеристика. И то обстоятельство, что ситуация «не подбирается», что пересечение заданных направлений не наполняется никаким эмпирическим содержанием, еще недостаточно для того, чтобы перестать считать это слово характеристикой. Получив подобную фразу и не справляясь с ее расшифровкой на уровне «здравого смысла», мы можем признать ее странной, непонятной, даже нелепой, но сами такие оценки ярко свидетельствуют о том, что мы продолжаем считать ее конструкцией вида ОХ С, почему и предъявляем к ней требование моделировать связующую ситуацию.

Последний вопрос, который мы должны рассмотреть, – это вопрос о том, какие условия необходимы и достаточны, чтобы решение, принятое на лексическом уровне, было пересмотрено (и признано ошибочным) на синтаксическом уровне.

У нас нет достаточных данных для окончательного решения этого вопроса, однако предварительные данные заставляют предположить, что внутри языковой системы таких условий не существует. В действительной же практике речи как процесса общения людей конечным критерием является противоречиемежду ситуацией, которая более или менее отчетливо моделируется данной фразой при интерпретации обращения как характеристики и той реальной ситуацией, которая нам дана непосредственно (в «мире» художественного произведения этому соответствует ранее накопленная информация).

До тех пор, пока мы не знаем, кто такой человек, названный словомкисельилимедведь, какова ситуация, в которой была произнесена данная фраза, обращение заставляет нас строить связующую ситуацию по программе ОХ С. Но как только нам становится известно, что автор фразы – ученик 10-го класса, а адресат – его товарищ по фамилии Киселев (Медведев), мы получаем право отвергнуть трактовку обращения как характеристики, осмысляем его как постоянное школьное прозвище, вариант личного имени и удовлетворяемся пониманием фразы как информации обычного типа, адресованной именуемому лицу.

VII

Различие между программами, определяющими понимание фраз, можно использовать как основание для построения процедуры, диагностирующей принадлежность конкретных фраз к тому или другому из описанных типов независимо от индивидуальной интуиции исследователя. Процедура должна состоять в выяснении того, какая программа реализуется в процессе понимания данной фразы. Этот вопрос может быть решен обращением к «информантам», которым предлагается описать фразу с помощью отображающей конструкции: кто-то назвал кого-то… в связи с тем (за то), что… – или отказаться от такого описания как искажающего информацию. Ответ типа «непонятно, за что», «странная фраза» должен интерпретироваться как выполнение программы ОХ С.

Эта процедура может быть использована для объективной проверки способности разных конкретных существительных развивать характеристические семантические варианты. В этом случае проверяемая лексема должна ставиться в отношение обращения к искусственному сообщению, формально и по смыслу непосредственно не согласующемуся с той информацией об адресате, которая предполагается в данной лексеме как характеристике (например, сообщения типа фразы об Аристотеле).

VIII

Таким образом, проведенное исследование подтверждает положение о том, что в зависимости от типа лексического значения конкретного заместителя синтаксической позиции обращения меняется синтаксическая значимость этой позиции, а тем самым и синтаксическая сущность конструкции в целом. Конструкции с разными типами обращений характеризуются разными трансформационными потенциалами и несут в себе разные программы понимания фраз.

Подтверждается и второе предположение о том, что при всем различии в значимостях позиций собственно обращения и обращения-характеристики, между ними существует определенная синтаксическая общность. Это позволяет говорить об обращении как о синтаксической категории, охватывающей минимум два частных, противопоставленных друг другу грамматических значения.

Вопрос о том, сводится ли эта категория к двум или – применительно к рассматриваемым языкам – таких значений имеется более двух (ср. обращения типа касатка,душенька,ягодка,голубчик, а такжележебока,плакса,растяпа,мерзавец,дурак), требует специального исследования.

В целом подтверждается и высказанное ранее положение о том, что специфика языков в смысле выражения и содержания общелингвистической лексико-семантической категории «предикативно-характеризующее значение существительного» должна обнаруживаться тем более явственно, чем дальше от предикативной позиции отстоит та позиция, которую лексема занимает во фразе.

Национальное своеобразие русского языка по сравнению с двумя германскими оказывается весьма ощутимым применительно к типовой позиции с обращением. В русском языке оба типа обращений оформляются нерасчлененной именной позицией, в германских – расчлененной позицией типа you+N,du+ N. Это различие выражения не может не быть связано и со спецификой структуры содержания соответствующего элемента: они должны быть осмыслены в связи с общей спецификой систем выражения и содержания в каждом из сопоставляемых языков.

Для объективного разграничения (диагностирования) фраз, принадлежащих разным конструкциям (ОХ С и СО С) нами предложена процедура, имеющая два варианта, которые относятся друг к другу как частный и общий случай.

В частном случае (который покрывает собою подавляющее большинство встреченных в текстах фраз) процедура сводится к предикативно-союзной трансформации. Вопрос о возможности или невозможности трансформации в каждом отдельном случае решается с апелляцией к смыслу, т. е. предполагается участие человека.

В общем случае апелляция к человеку становится более явной: она включает получение от информанта ответа на вопрос, требует или нет данная фраза построения некоторой типовой связующей ситуации.