Демон-любовник и фантазия

Д.В. Винникотт назвал этап "хрустального дворца" в нашемдвухстадийномпроцессе "фантазией" (одномерной), в отличие от истинного "воображения", которое является фантазированием о чем-то реальном (двумерным). Он рассматривал фантазию как защиту и от мечтания, и от жизни (см. Winnicott, 1971a: 26ff.). В качестве примера он приводил случай женщины средних лет, проведшей в фантазии большую часть своей жизни. Эта пациентка очень рано отказалась от всяких надежд, связанных с объектными отношениями, из-за слишком раннего разочарования в отношениях со своей матерью. Она была самой младшей среди своих братьев и сестер, которые были предоставлены самим себе. В детской она сражалась за то, чтобы быть со всеми и принимать участие в игре, но ей удавалось добиться этого, только уступая и соглашаясь с условиями других детей. Итак,

играя в игры других людей, она все время была погружена в фантазирование. На самом деле она жила в своем фантастическом мире, основанном на диссоциированной психической деятельности... она стала специалистом в одной особенной вещи — способности жить диссоциированной жизнью, при этом, как казалось со стороны, участвуя в играх вместе с другими детьми в детской комнате... постепенно она стала одной из тех многих, кто не чувствует себя вправе существовать как целостный человек.

(там же: 29)

Винникотт говорит, что в фантазиях она "сохранила свое всемогущество" и могла достичь удивительных вещей. Однако когда пациентка пыталась что-то делать, например, рисовать или читать, находясь в этом диссоциативном состоянии, она сталкивалась с ограничениями, которые вызывали чувство неудовлетворенности, опровергая то всемогущество, которое она сохраняла в своих фантазиях. Таким образом, фантазии "овладели ей подобно злому духу" (там же: 33) — в точности как наш демон.

В фантазии "собака — это собака и только собака". Фантазия не обладает "поэтическими достоинствами", тогда как настоящая мечта содержит в себе поэтическое, т. е. уровень над уровнем значения, соотнесенный с прошлым, настоящим и будущим, с внутренней и с внешней реальностью. Таким образом, в фантазии нет смысла. Она не может быть интерпретирована (там же: 35).

Эта пациентка могла, сидя в комнате, совсем ничего не делать, разве что дышать, рисовать (в своей фантазии) картину, или выполнять интересную работу, или совершать загородную прогулку; однако для внешнего наблюдателя с ней не происходило ровным счетом ничего. На самом деле вряд ли и могло что-нибудь произойти, потому что в диссоциативном состоянии и так много чего происходит. С другой стороны, сидя в своей комнате, она могла размышлять о завтрашней работе, строя планы, или она могла думать о своих выходных, и это могло быть воображаемым исследованием мира и того места, где жизнь и мечта есть одно и то же. Таким образом она соскальзывала от здоровья к болезни и обратно к здоровью.

(там же: 27)

Фантазия как защита от символического

Томас Огден схожим образом характеризовал сферу фантазии как область, лишенную символического, поскольку символизм всегда требует, по его определению, "способности поддерживать психологическую диалектику" (Ogden, 1986), что, в свою очередь, требует наличия того, что Винникотт назвал пространством возможного (potential space). Огден под пространством возможного понимает переходную область переживания, которая располагается между внутренней и внешней реальностью — лежит "между субъективным объектом и объектом, воспринимаемым объективно" (там же: 205). В терминологии Винникотта она представляет собой "гипотетическую область, которая существует (но может не существовать) между ребенком и объектом (матерью или частью матери) в течение фазы отвержения объекта как "не-я" (Winnicott, 1971а: 107), то есть в конце этапа слияния с объектом. Другими словами, это "пространство", где происходит взаимопроникновение и смешение субъекта и объекта, что всегда предшествует тройственности и образует "двойственность в единстве". Парадоксальная ситуация, в которой ребенок и мать одновременно и соединены, и сепарированы, представляется основной чертой пространства возможного. Ребенок достигает сепарации от объекта только при помощи этой переходной области и ее символообразования (symbolic creativity).

Эта переходная область "двойственности в единстве" является тем, что необходимо при исцелении психической травмы как в переносе, так и во всех других отношениях. Огден приводит прекрасный пример способности к симво-лообразованию (symbolic capacity), развившейся после травмы внутри "пространства возможного",— способности, которую ни Эрос, ни Психея еще не обрели внутри своего хрустального дворца, пока не рожден "третий" фактор их союза в "двойственности" (ребенок).

Ребенок двух с половиной лет, сильно испуганный тем, что его голова погрузилась под воду во время купания, стал упорно сопротивляться купанию в ванне. Несколько месяцев спустя, после мягких, но настойчивых уговоров своей матери, он, весьма неохотно, позволил поместить себя в ванну, в которую было налито воды на четыре дюйма. Все тело ребенка было напряжено, он крепко вцепился руками в мать. Он не плакал, но не отводил умоляющего, словно приклеенного, взгляда от глаз своей матери. Одна нога судорожно застыла в вытянутом положении, в то время как другая оставалась подвижной с тем, чтобы вывести ребенка из контакта с водой настолько, насколько это возможно. Почти сразу же мать стала привлекать его внимание к игрушкам, плававшим в ванне. Он не проявлял к ним ни малейшего интереса до тех пор, пока мать не сказала ему, что хочет чая.

С этого момента напряжение в его руках, ногах, животе и особенно в лице, до сих пор такое заметное, вдруг резко сменилось проявлением другого физического и психологического состояния. Его коленки теперь стали немного гнуться, его глаза стали искать игрушечные чашки и блюдца, а также пятнистую пустую бутылку из-под шампуня, которую он использовал как молоко для чая; настойчивая мольба, в которой звучало напряжение, "не хочу в ванну, не хочу в ванну", сменилась рассказом об игре: "Чай не очень горячий, теперь нормально. Я подул на него для тебя, мам". Мама выпила немного "чая" и попросила еще. Через несколько минут мать попробовала приступить к купанию. Это привело к тому, что игра ребенка прекратилась так же резко, как и началась, все признаки его прежней тревоги, предшествовавшей игре, вернулись. Заверив ребенка в том, что она будет поддерживать его, чтобы он не поскользнулся, мать спросила его, нет ли у него еще чая. Ребенок стал готовить чай, и игра возобновилась.

(Ogden, 1986: 206-7)

Огден дает такой комментарий:

[Мы можем составить представление] о том, как мать и ребенок порождают некое психическое состояние, в котором происходит трансформация воды из чего-то, несущего угрозу, в гибкого посредника (открытого и созданного ребенком), наделенного смыслом, который может быть выражен в коммуникации. В этом процессе трансформации реальность не отвергается; опасная вода представлена в игре. В то же время и фантазия не лишена своей жизненности — магическим дуновением ребенка опасная вода превращается в желанный подарок. Здесь также присутствует качество "Яковости" (отдельности), которое порождается в игре, и оно так отличается от состояния скованности и отчаянного цепляния, которым были связаны мать и ребенок до того, как началась игра.

(там же: 208)

Целью психотерапии жертв психической травмы является достижение того места, где "реальность не отрицается" и "фантазия сохраняет свою жизненность", потому что при травме происходит коллапс того, что Огден описал как диалектическое напряжение, необходимое для того, чтобы породить осмысленное переживание. В случае истории Эроса и Психеи этот коллапс уводит в фантазию. Ар-хетипическая система самосохранения преграждает доступ реальности в инкапсулированный нуминозный мир, она сопротивляется утрате своего контроля над внутренними чувствами (feeling states). Это деструктивное сопротивление исходит от дьявольской стороны нашей фигуры Защитника/Преследователя, и находит отражение в навязчивой заботе Эроса о сохранении тайны о себе и его настойчивом желании того, чтобы Психея оставалась в неведении (unconscious) относительно его истинной природы.

В психоанализе такого рода опасность иногда представляет отказ психоаналитика стать более "знакомым" и человечным для своего пациента, т. е. упорное желание аналитика остаться полностью анонимным, или, иначе говоря, в отказе своему пациенту в праве на какие-либо негативные чувства. Ничто так не подкрепляет "зависимость от переноса" (transference addiction), как продолжительный отказ аналитика раскрыть какой-то свой изъян или просто нечто личное пациенту, который так отчаянно нуждается в контакте с реальностью своего партнера. "Чары" переноса могут быть развеяны только при столкновении с реальностью ограниченности аналитика, и часто любопытство пациента относительно аналитика и настойчивость попыток проникнуть за его анонимность становятся особенно сильными, когда работа подходит к концу. Аналитики, которые всегда благожелательны, никогда не конфронтируют с пациентами и сохраняют свой идеализированный образ как можно дольше, удерживают своих пациентов (и самих себя) в хрустальном дворце, вне жизни с ее неизбежными страданиями. В нашей истории "зов" реальности приходит со стороны сестер Психеи и этот "зов", в конечном итоге, требует жертвы. Именно этого и хотели бы избежать как аналитик, так и пациент, застрявшие, по-видимости, в бесконечном бесконфликтном позитивном переносе.