Одиер и злобные/доброжелательные "великие существа"

Чарльз Одиер (Charles Odier), блестящий, но надолго забытый теоретик психоанализа, был современником Юнга. Его книга "Тревожность и магическое мышление" (Odier, 1956) посвящена вопросу отношения между определенными примитивными формами мышления, исследованными Жаном Пиаже ("магическая", дологическая, а-дуалистичная фаза), и концепцией травматической тревожности Фрейда. По Одиеру, источником психической тревоги являются невыносимые переживания ранней инфантильной травмы. Травма, в свою очередь, приводит к образованию регрессировавшей части эго, которая не принимает участие в развитии других частей "я". Предвосхищая работы Д.В. Винникотта (см. стр. 204), Одиер говорит о травме как о таком нарушении психического равновесия, которое парализует или диссоциирует сознание, когда беспомощный младенец испытывает депривацию материнской заботы и защиты, т. е. состояние абсолютной небезопасности. Ребенок "не помнит" об этих травматических состояниях небезопасности, тем не менее, позже, при схожих угрожающих обстоятельствах, они оживают, усиливая актуальный дистресс и наводняя эго дезорганизующей тревогой ранней травмы.

Всегда, как только появляется страх или наступает состояние дистресса, мыслительные и аффективные процессы регрессировавшей части эго возвращаются к магическому уровню функционирования младенчества, к ассоциативно связанной с ним уверенности в неизбежности катастрофы; к детскому ужасу перед злыми "силами" или "существами". Тревога заменяет страх. Мысли об угрозе представляются регрессировавшему эго настолько потрясающими и ужасными, что сами по себе являются травматогенным фактором в переживании пациента. Так замыкается порочный круг. Спустя долгое время после того, как внешнее травматическое событие завершилось, наряду с негативным магическим мышлением остается постоянное ожидание всеобщей катастрофы или смерти. Негативное мышление и ожидание неминуемой катастрофы и смерти становятся внутренними объектами ужаса. Так индивид переживает повторную травму, вызванную не внешней реальностью, а ожиданиями беды (см. там же: 58).

Одиер считал, что основными чертами магического уровня являются суеверия, вера во всемогущество мышления и примитивные аффекты. На этом уровне время от времени активируются два противоположных паттерна психической активности: иногда разрушение, а иногда защита. С одной стороны, негативное или деструктивное магическое мышление (черная магия), наследство травмированного детства; с другой — позитивное, благотворное магическое мышление (белая или розовая магия), которое сопровождает первые годы счастливого детства. По Одиеру, во внутреннем мире ребенка, пережившего психическую травму, этим двум противоположным формам магического мышления соответствуют преследующие или защищающие фигуры "великих существ". Подобно тому, как магическое мышление вызывает два противоположных паттерна активности — разрушение и защиту, эти гигантские фантазийные "существа" бывают двух видов: с одной стороны, злобные и деструктивные, а с другой — благожелательные и защищающие. Другими словами, они представляют собой объективацию первичных аффектов детства (см. там же: 37-113). В юнгианских терминах они представляют архетипические образы.

Одиер приводит пример пациентки Ариан, которая видела в своих снах сначала благожелательное, защищающее "великое существо" а вскоре после этого злобную, преследующую фигуру. Эта пациентка многократно переживала в детстве отвержение, а позже она подвергалась жестокой критике со стороны отца. Вот ее первый сон:

Я нахожусь одна в какой-то странной местности. Передо мной темное водное пространство, простирающееся в бесконечность. Я чувствую страх — страх пустоты — перед лицом этой бесконечности. Но тут появляется бог — огромный гигант, наполовину обнаженный. Я пытаюсь следовать за ним, привлечь его внимание, так чтобы я могла быть под его защитой. После этого, показав мне мою семью в глубоком трауре, он сказал мне: "Оставайся с ними, у них тоже никого нет". Я проснулась с чувством исполнения важной миссии.

(там же: 104)

Во втором сне:

Я лежу на кушетке, которая стоит на террасе нашего дома, залитой изумительным лунным светом. За моей головой, на месте дверного проема, ведущего в жилую комнату, находится темный коридор. Меня охватывает невыразимый ужас. Неожиданно все меняется. Нет, не ужасная лягушка, а мой отец с ружьем в руках выходит из тени этого коридора — совсем как убийца. Я парализована страхом! Проснувшись, я осталась в неприятной атмосфере моего детства, и это продолжалось довольно долго, пока я, наконец, не смогла избавиться от этого ощущения.

(там же: 105 )

Отец этой пациентки был раздражительным и склонным к насилию человеком, которому, в силу некоторых причин, нравились лягушки и жабы. Будучи маленькой девочкой, в поисках близости со своим отцом Ариан подружилась с этими животными, кормила и защищала их в своем саду, даже играла для них на флейте по вечерам. Таким образом, говорит Одиер,

она находила друзей и протеже среди этих странных и отвратительных животных, превращая отталкивающих существ в привлекательных,— то, что ей никогда не удавалось сделать по отношению к своему ужасному отцу.... Отсюда становится ясно, почему лягушка и отец слиты в один образ в этом кошмаре.

(там же: 106)

Юнгианское толкование этого сна поставило бы под сомнение утверждение Одиера относительно того, что лягушки были для пациентки только "отвратительными" созданиями, оно добавило бы архетипический элемент к нашему пониманию содержания этого сна. Юнгианский толкователь сфокусировал бы свое внимание на посылке, что "великие существа" в сновидении Ариан, возможно, представляют персонификации бессознательных фантазий/структур — в точности, как образ "вампира", о котором мы упоминали в связи с фантазией "Лунной Леди" Юнга (глава 3),— а вовсе не обязательно являются "дублерами" известного личностного содержания (отца). Бессознательная фантазия является и бессознательным "смыслом", которое психика находит в порой невыносимых отношениях с реальными объектами. Структуры/образы, посредством которых этот "смысл" достигает сознания, являются архетипическими и мифологическими. Более того, эти мифологические структуры/образы бессознательного, представляя архаические аффекты в такой "типичной" (архетипической) форме, являются весьма информативными относительно "намерений" психики. Имея первобытные корни, эти структуры/образы вовсе не представляют собой простые бесполезные кросс-культурные "диковинки". Ограничения объема настоящего издания удерживают нас от дальнейшего развития этой темы.