3. Философия как мировоззрение: предмет, состав, структура, функции. Философия и наука

он недостаточно рационален и точен, а для того, чтобы быть художником, чересчур рационален, сух и ограничен фактами, источниками, необходимостью доказывать, обосновывать свои суждения. Гуманитарное исследование невозможно без живого, непосредственного общения, и, в то же время, оно предполагает перевод живого, непосредственного в неживое, опосредованное. Читатель ожидает от гуманитарного исследования проникновения в личностные смыслы, в тайные мотивы поступков, и, одновременно, требует доказать, обосновать, подтвердить документально суждения, которые сделал гуманитарий. Самый придирчивый читатель будет требовать первого – от ученого, и второго – от художника, но соединит требования по отношению к гуманитарию. Больше «глубины» – меньше обоснованности, больше обоснованности – меньше «глубины». Познание конкретной личности требует от гуманитария устранения самого себя как «субъекта познания» вместе со всеми присущими ему атрибутами: радикальным сомнением, принципами логической непротиворечивости и эмпирической верифицируемости, – в то время как исследование той же личности немыслимо без реализации рациональнопознавательного, деятельного к ней отношения. Ибо какое же исследование без«субъекта» и «объекта», без «методов» и критической рефлексии?.. «Гуманитарное исследование» оказывается вещью весьма парадоксальной.

Часть проблем, с которыми сталкивается гуманитарий, возникает и в сфере исследования социальных объектов. Представим, что некий «Иванов» в качестве субъекта научного познания взялся за изучение социального феномена «Х». В силу того, что сам «Иванов», помимо своего функционирования в качестве ученого, является еще и практическим, социальным субъектом, он не может исследовать его вполне беспристрастно, извне, объективно. Для познающего субъекта«Иванова» социальный субъект «Иванов» является чем-то вроде встроенной в познающий глаз призмы, преломляющей его взгляд на«человеческий» мир, искажающий его неза- мутненно-объективное видение.

Социальная реальность вполне может быть объектом научного анализа, ибо здесь, в самой структуре объекта, имеется общее, повторяющееся, а значит, познающий субъект может выявлять в нем законы, типы, классы и структуры, оперировать понятиями. Все как в «нормальной» науке, только с поправкой на неустранимость влияния«социальносубъективного бельма» в глазу ученого, на «историческую обусловленность» его позиции.

Иная картина складывается в гуманитарном исследовании. Здесь сохраняются все те же трудности, которые встают перед ученым в обществоведении, но к ним добавляются и существенно новые. Эти новые трудности связаны с тем, что субъекту познания здесь приходится считаться с личностью как с уникальным мотивационно-смысловым центром человека, который не расположен открываться в случае чисто познавательного к се-

бе отношения. Для личности человек может быть родным или чужим, симпатичным или антипатичным, его можно любить или ненавидеть, с ним можно общаться. Единственное, чего нельзя по отношению к другой личности, так это подходить к ней как к«оно», как к объекту, т.е. … познавать ее научно. Таким образом, гуманитарий, оставаясь исследователем и понимая свою исследовательскую задачу как научную задачу, становится на позицию ученого, превращая интересующую его личность в«оно», в объект рационального манипулирования. Как только это произошло, гуманитарий сразу же «падает» в исследовательскую парадигму обществоведа, редуцируя человеческую личность до социального субъекта. В конце концов, мотивация ее поведения сводится к осознанию и принятию внешних (природных, общественных и культурных) «факторов» человеческого бытия. Получается, что познающий не может занять личностную позицию по отношению к интересующему его человеку. «Не может» или вследствие неразвитости личностного начала в себе самом, или же потому, что он просто не представляет себе иной формы познания, помимо научного, так как в своей исследовательской практике он имел дело с социальными, политическими, экономическими, культурными, этническими и т.п. процессами, явлениями, институтами. «Не хочет» же в тех случаях, когда, стремясь к научной объективности, сознательно редуцирует личностное начало в своей работе.

На практике мы крайне редко сталкиваемся как с полным поглощением «гуманитарного» начала исследованием, так и с феноменом абсолютного вытеснения гуманитарностью «исследования». Чаще встречается преобладание одной из составляющих, иногда – их равновесие. Перевес «гуманитарности» обыкновенно внешне выражается в тяготении автора к более свободным, «художественным» формам»; преобладание исследовательского пафоса сказывается в стремлении пишущего к аналитической расчлененности текста, точности терминологии и четкости формулировок, т.е. к «академическому» стилю. Ситуация равновесия этих двух«китов» гуманитарного исследования разрешается, если говорить о его стиле, в свободном рассуждении с элементами метафорической образности и эмоциональной наполненности изложения. Такая работа – воплощение у- топии (?) совершенного единства научного и гуманитарного исследования в границах одного текста.

Гуманитарное познание в рамках гуманитарного исследования имеет своим результатом «живое знание».

«Живознание» не есть результат познавательных операций, производимых субъектом, но свидетельство общения с ТЫ, где личность не исследуется извне, как предмет, а раскрывается изнутри. Это знание само по себе не рефлексивно, оно еще не отлепилось от личности, от ее непосредственного бытия. Когда у меня радость на душе, я ведь это знаю, но не рефлексивно, я не раздумываю над этой реальностью, я нахожусь в ней, не

ставя вопроса: «а почему я радуюсь?», «есть ли чувство, переживаемое мной, – радость?» и т. п. Подобного рода знание рождается и живет в общении с другой личностью и по сути своей противоположно дискурсивному знанию.

Гуманитарное познание как «живое знание», должно быть освобождено от заведомо обреченных на провал попыток узнать другую личность в познавательной деятельности.

Поскольку речь идет не о эзотерическом, о экзотерическом знании, гуманитарное исследование не может предстать перед читателем«неодетым», в виде «голой» интуиции, в виде ничем не обоснованного утверждения, ибо оно будет для него неубедительным, если только читатель не имеет сходной интуиции, а имеет он ее далеко не всегда. Эта «чистая», «голая» интуиция может быть убедительной для читателя, только если предстанет перед ним воплощенной художественно, приобретя очевидность и убедительность образа. Однако, гуманитарий-профессионал – не художник, и пишет он чаще всего не роман, а биографию-исследование, которое должно быть убедительным, основательным, но иначе, чем художественное произведение. Читатель вправе требовать от исследователягуманитария рациональной обоснованности его интуитивных суждений. Сам жанр гуманитарного исследования требует, чтобы интуиции общения, «живое знание», было явлено читателю именно как результат исследования, анализа, т. е. в форме дискурса. Форма исследования требует, дополнительно к непосредственно очевидной для гуманитария личностной -ин туиции, изучения фактов биографии познаваемой личности, сторикокультурного контекста ее бытия.

Всамом деле, гуманитарий не пророк, чтобы вещать одну только истину, он может ошибаться, его интуиции могут быть ложными. Рациональная форма гуманитарного исследования как раз и является заслоном для ложных «интуиций», ибо требует их разумного обоснования. Здесь императив интеллектуальной, научной добросовестности гуманитария как исследователя стоит на страже истинной, действительной интуиции, ибо для нее требования, предъявляемые дискурсом, не страшны, а для домыслов – губительны, поскольку дают возможность читателю развенчать «голого короля».

Гуманитарий своим исследованием утверждает: вот так все было. Читатель же, если его позиция не совпадает или не близка к интуиции автора исследования, говорит: 1) да, так оно и было; 2) возможно, что так оно и было; 3) так быть не могло.

Впервом и во втором случае читатель находит достаточной обоснованность суждений гуманитария, в основе которых лежат интуиции общения, но в первом случае он полностью принимает интуицию автора, находя

еев самом себе (сердцем, а не умом только откликаясь на нее), во втором случае читатель, признавая ту или иную интуицию разумно допустимой,

не соглашается (частично или полностью) с ее содержанием; при этом он или имеет собственную интуицию, не совпадающую с интуицией автора, или же не имеет никакой собственной интуиции, но, одновременно, не находит в себе отклика на интуицию гуманитария.

В третьем же случае читатель обнаруживает рациональную несостоятельность суждений гуманитария в том смысле, что их обоснование или недостаточно, или же не имеет никакой собственной интуиции, но, одновременно, не находит в себе отклика на интуицию гуманитария.

По сути дела, написание гуманитарного исследования оказывается проверкой на истинность интуиций, во-первых, в процессе исследования, а во-вторых, в ходе его обсуждения. «Живое знание» само по себе не нуждается ни в каком рациональном обосновании – подтверждении, так как имеет основание в себе самом, оно самоочевидно для того, кто им обладает. Но если основываться только на этой самоочевидности, то можно «впасть в ересь», оказаться в плену иллюзий.

Из всего сказанного можно сделать вывод о возможной множественности интуиций в отношении одной и той же личности, если они принадлежат разным гуманитариям.

Спрашивается, каковы же основания такой множественности? Таким основанием, на наш взгляд, является то обстоятельство, что человеческая личность никогда не равна самой себе. Как писал Мераб Константинович Мамардашвили, человек всегда есть«возможный человек», возможность большего человека, тем более он не может быть равен самому себе в глазах и в сердцах общающихся с ним людей. Именно множественность «прочтений» одной и той же личности указывает на то, что она живет в истории как духовный феномен, как своего рода реальность. Живое по самой своей природе не равно самому себе. Абсолютная самотождественность – это смерть.

В то же время человеческая личность всегда равна самой себе, я есть я, а не что-нибудь иное. И в собственных глазах, и в глазах людей, меня окружающих, и в глазах моих потомков, и в глазах биографов– мое «я» есть нечто целостное, единое, одно. Таким образом, получается, что человек всегда одновременно и равен и не равен самому себе. Это неравенство личности самой себе – основание множественности ее интуиций, а самотождественность личности как «я», указывает на границу действительной интуиции и вымысла, фантазии. На страже самотождественности личности в гуманитарном исследовании стоит разум, рациональная процедура, извне очерчивающая границу, за которой начинается домысел и подмена.

С другой стороны, личностные интуиции, составляющие суть гуманитарности, показывают действительную несамотождественность живой личности самим фактом своей множественности и, одновременно, определенности. Это, это и это – Пушкин, такой непохожий, всякий раз новый, а все же именно он, а не Баратынский или Вяземский.

В гуманитарном исследовании перед нами предстает«знание» и две «истины»: онтологическая и гносеологическая, истина – естина (живое знание») и истина – адекватность. Гуманитарное исследование можно считать удавшимся только тогда, когда: 1) в нем присутствуют и результаты исследования, и экспликация «живого знания», и 2) когда суждения, сделанные на основе «живого знания», не противоречат результатам исследовательской деятельности гуманитария и всего гуманитарного сообщества, занятого изучением той же личности. Выходит, что положительная корреляция между содержанием гуманитарной и исследовательской сторон той или иной работы является критерием ее гносеологической состоятельности, ее разумности.

Большой ошибкой было бы рассматривать гуманитарное исследование только с точки зрения«живого знания», истины-естины, или, напротив, исключительно с позиций гносеологической истины. В тоже время, если мы не будем забывать о нераздельности этих двух составляющих в рамках гуманитарного исследования, то рассмотрение каждой из них по отдельности вполне допустимо и может быть плодотворным.

Вопрос об истинности (гносеологической) гуманитарных суждений упирается в определение критериев их достоверности. Достоверным же будет то суждение или умозаключение, которое может быть эмпирически или логически верифицируемо.

Любая эмпирическая проверка в отношении мотивации того или иного поступка умершего человека отпадает, логическая же верификация здесь также не работает по той причине, что человек не поглощен целиком внешней или внутренней необходимостью, но является прежде всего свободной личностью, и вывести внутренний мотив его поведения из какихлибо предваряющих поступок внешних или внутренних условий– невозможно, хотя редукционизм всегда пытался это сделать. Так что хотя указание на тот или иной мотив поступка и может быть логически фактически аргументировано, эта аргументация будет не в состоянии придать высказанному статус достоверности. Нам придется смириться с невозможностью «имения» достоверного гуманитарного знания. В то же время, можно по крайней мере предположить, что гуманитарные суждения могут быть более или менее правдоподобными для воспринимающего их человека, если уже нельзя удостовериться в их адекватности объекту.

А теперь спросим, возможны ли в гуманитаристике такие феномены,

Именно в силу их автономности возможна(пусть в виде исключения) принципиальная противоречивость дискурсивно и интуитивно полученного знания.