II. Приватная сфера и гендерные отношения в семье

Семья как объект гендерного анализа

Семья является не только важнейшей ареной приватной жизни, но и одним из традиционных объектов изучения социологии. При этом семью можно считать одним из сложнейших общественных институтов. Как писал Р. Коннелл, «внутренний мир семьи представляет собой совокупность многоуровневых отношений, накладывающихся друг на друга как геологические слои. Ни в одном другом институте отношения не являются столь протяженными во времени, интенсивными по степени контакта, плотными по сочетанию экономики, эмоций, власти и сопротивления».

Прежде всего, проблематично само понятие «семьи». Как правило, под семьей принято подразумевать группу проживающих совместно людей, связанных брачными, кровнородственными отношениями или отношениями свойства, или, говоря словами недавно изданного учебника, «основанная на единой общесемейной деятельности общность людей, связанных узами супружества-родительства-родства»⁷⁴. Определение содержит отсылку на понятия супружества, родительства и родства, сами требующие уточнения: например, является ли родительством юридически неоформленное усыновление? Можно ли считать супружеством незарегистрированный брак? Раздельно живущих супругов? Союз гомосексуалистов? Что такое «общесемейная деятельность»?

Вплоть до последних трех десятилетий под «семьей» в социологии неизменно понималась нуклеарная семья, т.е. гетеросексуальный брачный союз, основанный на браке и совместном проживании. Однако примерно в середине 70-х гг. в социологии семьи произошел своего рода «большой взрыв», связанный с коренным пересмотром представлений о самом предмете исследования. Традиционно в социологии семья рассматривалась как единая группа с едиными интересами, или, во всяком случае, с точки зрения необходимости подчинения интересов отдельных ее членов интересам семьи как целого. Этот подход постепенно стал осмысливаться как ограниченный, потому что:

1) недооценивалась роль внутрисемейных конфликтов и противоречивости интересов разных членов семьи;

2) недооценивалось разнообразие реально существующих типов семей, в то время как пропорция «стандартных» семей (муж-жена-двое детей) статистически стала заметно уменьшаться;

3) недооценивалась степень включенности членов семьи в социальные отношения другого уровня и на другой базисной основе;

4) выявилось и множество теоретических проблем: так, семья как социальный объект очень сильно изменяется в зависимости от стадии жизненного цикла (молодожены, семья с маленькими детьми, семья с взрослыми детьми и т.п.), к тому же семьи могут сильно различаться по составу и структуре. Поэтому трудно найти общий теоретический подход, который охватывал бы все эти разновидности семей. Из-за этого так называемые «теории семьи» чаще всего имеют дело с семьей как идеальной моделью.

В результате осмысления всех этих проблем появился значительный корпус работ, рассматривающий семью в том виде, в каком она прежде мыслилась социологами, как, прежде всего, "идеологический концепт", без «деконструирования» которого невозможно дальнейшее продуктивное развитие теории семьи.

Критика нуклеарной семьи как понятия и института

«Критика семьи» 1970-80-хх гг. носила преимущественно политический характер.

Социальные психологи считали, что семья асоциальна, поскольку развивает взаимную психологическую зависимость между ее членами в ущерб контактам с более широким социальным окружением. Если брак по тем или иным причинам распадается, то его участники часто обнаруживают себя в «социальном вакууме», поскольку их прочие связи давно разрушены. Помимо прочего, семейные интересы часто противопоставляются более широким общественным: часто наличие семьи служит обоснованием конформистского поведения... Так, цензор из стихотворения «Послание цензору» Пушкина оправдывается: «Я бедный человек; к тому ж жена и дети...» На что поэт отвечает ему: «Жена и дети, друг, поверь - большое зло: // От них все скверное у нас произошло».

Далее, «частная жизнь», как понятие, имеет и свои теневые стороны. На практике это не только оазис, в котором человек может укрыться от всепроникающей силы государства, но, при определенных обстоятельствах, ловушка, из которой трудно позвать на помощь. Под покровом неприкосновенности частной жизни более слабые и зависимые члены семьи (чаще всего женщины и дети) нередко оказываются объектом издевательства и насилия, имея мало возможности защитить свои права, поскольку приватная сфера претендует на непроницаемость со стороны публичного контроля.

Фокусом социальной критики нуклеарной семьи, развернувшейся в 1970-80-е гг. был социальный институт материнства. Говорить о материнстве именно как об институте принято лишь применительно к эпохе современности, когда оно оказалось не только выделено из других функций женщин в приватной сфере, но и выдвинуто на передний план, как их основное предназначение и смысл жизни. (Гидденс назвал этот феномен «изобретением материнства»). «Изобретение материнства» дало начало влиятельнейшему дискурсу, занявшему центральное место в патриархатной гендерной идеологии. Э.Оукли сформулировала его основные положения следующим образом:

- всем женщинам необходимо быть матерями;

- всем матерям необходимы их дети;

- всем детям необходимы их матери.

Этот дискурс всячески подкреплялся «научными данными», в частности, психоанализ как теория и терапевтическая практика исходил из того, что каждая нормальная женщина должна желать материнства, а те, кто его отвергают, отвергают саму «женскую природу». В 1960-е гг. был опубликован целый ряд работ, в которых на основании данных различных исследований всячески утверждалась идея о том, что между матерью и ребенком существует особый род близких отношений, который совершенно необходим для развития ребенка и не может быть заменен никакими другими отношениями. При этом идеология материнства полна внутренних противоречий: матери, с одной стороны, романтизируются как бескорыстные, безгранично любящие, готовые на любые жертвы существа, с другой стороны, в том же психоанализе демонизируются как невротички, не способные правильно воспитывать ребенка. На них возлагается полная ответственность за судьбу детей, и в то же время они представлены как иррациональные существа, следующие инстинктам и природе.

Вторая волна феминизма подвергла эту идеологию весьма резкой критике. Так, Мартин Барретт и М. Макинтош в своей работе «Антисоциальная семья» писали: «Естественная обреченность женщин на домашнюю работу, как принято считать, связана с материнством. Биологические факты вынашивания и выкармливания ребенка с необходимостью, столь естественной, что о ней даже не стоит говорить, ведут к преимущественной ответственности за уход за ребенком, к учреждению интимной, теплой связи между матерью и малышом, которая естественным образом переходит в необходимость покупать и готовить ему еду, стирать его одежду, перевязывать его царапины, помогать ему во всем, водить его к дантисту, обсуждать его подростковые проблемы, приветствовать его мужа или жену, затем нянчить уже его детей. Было уже достаточно написано о «мифе материнства», чтобы убедить нас, что причины, по которым все эти вещи считаются сами собой разумеющимися, о которых даже и нет смысла говорить, становятся менее очевидными, если все-таки подвергнуть их пристальному изучению. Проблемой женщин является далеко не столько «тирания репродуктивности», которую мечтала сбросить Суламифь Файрстоун (она может быть приручена, если мы сможем контролировать технологию), сколько «тирания материнства».

Это может звучать шокирующе, поскольку так много женщин явно хотят этого и добровольно выбирают материнство. Но вот что они редко имеют возможность выбирать, так это социальные обстоятельства и то давление, которое не позволяет им сопротивляться тому, чтобы быть «потопленными» материнством. Часто существует столь сильное напряжение между тем, чтобы быть матерью и быть еще хоть кем-нибудь, кем вы хотели бы быть, что вы не можете получать удовольствие ни от одной половины вашей жизни. Иногда женщины, которые очень хотели бы иметь детей, решают не делать этого потому, что социальная ситуация не позволяет им совмещать материнство с любым другим занятием. Многие женщины вынуждены бросать работу и все другие свои начинания. Обычно отношения с детьми приносят большую радость, но в то же время из-за того, что это единственное, что поглощает их жизнь, женщины чувствуют фрустрацию. Слишком часто в условиях изолированной семьи и с минимальной поддержкой извне, материнство становится обузой и само по себе, и потому, что означает, что женщина буквально заперта дома. Даже те супруги, которые вначале разделяли пополам обязанности по готовке и уборке, редко продолжают это делать, когда появляются дети. Женщина остается дома с ребенком, поэтому она «естественно» выполняет и всю остальную работу по дому. Позднее, если она возвращается на работу, на нее ложится двойная нагрузка. Мужчине приходится зарабатывать достаточно, чтобы прокормить всю семью, поэтому у него «естественно» нет времени и сил для домашних дел. Постепенно узлы, привязывающие женщину к семье и дому, затягиваются. Если ей повезет, она может быть довольна своим состоянием; если нет - значит, ей не повезло. Но, скорее всего, она будет чувствовать сильную амбивалентность, потому что как раз любовь к своим детям связывает ее по рукам и ногам. Вот что мы имеем в виду под тиранией материнства».

В приведенном фрагменте отчетливо видно проведение различия между материнством как личным опытом и материнством как социальным институтом. Известный феминистский теоретик материнства, представительница радикального феминизма Адриенн Рич (1929-2012) полагает, что сам по себе опыт материнства является для женщины весьма важным позитивным и даже революционным телесным опытом. Однако практика его успешной реализации сталкивается с такими социальными обстоятельствами, которые могут способствовать его травматичности.

Так, согласно исследованиям Энн Оукли, в восприятии женщинами материнства есть определенная классовая тенденция: женщины среднего класса получают от него больше наслаждения, чем женщины рабочего класса. Это связано с тем, что последние, как правило, не выделяют свои материнские обязанности из общего круга обязанностей домохозяйки: дети в этом случае воспринимаются, прежде всего, как источник грандиозной дополнительной работы. Однако у большинства женщин из всех социальных слоев по отношению к материнству наблюдается определенная амбивалентность - в исследовании Оукли, на прямой вопрос: «Нравится ли вам заниматься детьми?» ни одна из 40 респонденток не ответила отрицательно, однако их дальнейшие комментарии и ответы на другие вопросы показали, что на самом деле многие из них испытывают сильнейшую фрустрацию.

В 1974 году Энн Оукли в «Социологии работы по дому» утверждала, что роль домохозяйки была создана социально. Она возникла в процессе индустриализации, и поддерживается могущественной идеологией хозяйственности и женственности. До индустриализации женщины выполняли и те работы, которые не считаются женскими сегодня, - они были переплетчиками, кораблестроителями, пивоварами и фермерами. Но, начиная с XVI века женщин «выживали» с прибыльных мест работы. Среди среднего класса стало нормой считать женщин хрупкими, зависимыми созданиями, не пригодными для рабочей жизни, нуждающимися в заботе и защите со стороны своих мужей.

Этой идеологии понадобилось больше времени, чтобы утвердиться среди рабочего класса, поскольку принадлежащие к нему женщины были прислугой в домах среднего и высшего класса. К началу XX века женщины из рабочего класса все чаще после замужества оставались дома.

Тем не менее, одним из ключевых факторов, определяющих статус женщин, является разделение труда в сфере ухода за детьми. Репродуктивная роль женщины исторически ограничивает ее участие в социально-экономической сфере. Но, хотя ни одно общество полностью не передает мужчинам функции ухода за детьми, чем больше мужчины участвуют в воспитании детей и чем больше женщины освобождаются от этих обязанностей, тем выше бывает статус женщины.

Таким образом, исследование Оукли не подтвердило то предположение, что разделение труда между мужчинами и женщинами в семье имело биологические основы. Оно показало, что в обществах с разными культурными традициями женщины выполняют разные роли. Например, в Великобритании роль домохозяйки была относительно новой.

По мнению Оукли, проблема заключается в том, что на практике материнство действительно растворяется в многочисленных обязанностях домохозяйки, а в этом занятии роль «обслуги» выражена значительно сильнее, чем продуктивная и творческая. Самочувствие женщины ухудшается также за счет социальной изоляции, в которой она исполняет свои обязанности, и чувства единоличной ответственности за то, чтобы все было сделано «как надо». Те формы, в которых обычно проявляется помощь мужчин в отношении детей, мало что меняют в этой ситуации: целый ряд исследований показывает, что мужчины предпочитают играть или гулять с детьми, в крайнем случае, укладывают их спать. Это наиболее приятные и вознаграждающие формы родительской заботы. На долю женщин же остается огромная рутинная работа по «обслуживанию».

Анализ Оукли позволяет также сделать важный вывод о классовой специфике материнства, который был потом дополнен и развит работами цветных феминисток, подчеркивавших также расовую и культурную специфику материнского опыта.

Последний тезис в полной мере относится и к отцовству. «Изобретение отцовства» в медийном и социологическом дискурсе произошло значительно позже, чем «изобретение материнства»: роль отца стала широко обсуждаться и анализироваться в научной литературе лишь со второй половины 1970-х гг. Во многом это была реакция на успех женского движения «второй волны» и критику им традиционных представлений о распределении родительских ролей. Отцовство стало рассматриваться не только как социальная функция, необходимая для правильного воспитания прежде всего сыновей, но как важный элемент мужской идентичности.

В последующие гадал в контексте гендерных исследований семьи развернулась дискуссия о содержании этого «нового отцовства». Традиционно гендерная роль отца, хотя и весьма различающаяся в разных культурах, сводилась к следующим главным функциям:

1) обеспечению семьи/детей;

2) их защите;

3) специфическим задачам воспитания, таким, как утверждение родительской власти, приучение к дисциплине, порядку, в случае необходимости-наказанию.

Нетрудно заметить, что все эти функции, в отличие от материнских, значительно меньше детерминированы биологическим родительством. Другая их особенность - большая дистанцированность от ребенка как объекта заботы и воспитания. Такая конфигурация обязанностей делала вполне возможной существование феномена «отсутствующего отца» даже в семьях, включающих в свой состав обоих родителей. В реальности, однако, выполнение всех этих функций оказывается проблематичным: обеспечение детей в большинстве случаев не является больше исключительной функцией отца, защита их от угроз современной цивилизации, напротив, является задачей, значительно превышающей возможности отдельного человека — в какой-то степени она ложится на плечи государственных институтов, в какой-то — просто не реализовывается, особенно если отец находится на нижних уровнях классовой и расовой иерархий.

Третья же и наиболее сложная отцовская функция связана не столько с тем, что отец реально делает, столько с тем, что он символизирует самой своей фигурой. Символически отец репрезентирует в семье реальный внешний мир и его порядок, в отличие от домашнего мира материнского комфорта. Эти представления восходят, во-первых, к философской традиции, противопоставляющий разум и рациональность, с одной стороны, любви и эмоциям, с другой; во-вторых, к психоанализу с его трактовкой отражения фигур родителей в психике ребенка. Выросший без (символического) отца ребенок может ощущать себя погруженным в мир хаоса и иллюзий, не способным строить отношения с окружающим миром. Однако представители феминистского направления в психоанализе оспорили эти взгляды. Д. Диннерштейн и Н. Ходороу утверждали, что, наоборот, асимметрия родительских ролей порождает серьезные проблемы в последующей социализации сыновей и дочерей, причем сыновей, вынужденных навсегда отвергать мир материнской любви, — даже в большей мере. Они поддерживали идею «симметричного родительства», которое подразумевает взаимозаменяемость обязанностей, традиционно считавшихся материнскими и отцовскими.

Традиционное «дистанцированное отцовство» в условиях высокой экономической самостоятельности женщин стало терять свою привлекательность прежде всего для матерей: многие из них сделали выбор в пользу развода или одинокого родительства, считая, что отцовские функции столь эфемерны, что легко можно обойтись без отца вообще.

Как данные статистики, так и социологический анализ говорят о возрастании гендерного напряжения в традиционных социальных институтах материнства и отцовства.

Домашняя работа и гендерные отношения в семье

Истина в том, что семейная жизнь никогда не будет достойной, будет гораздо менее облагороженной, пока с этим главным ужасом зависимости женщин от мужчин не будет покончено.

Джордж Бернард Шоу

До недавнего времени неоплачиваемая работа в домашнем хозяйстве практически не принималась во внимание социологами. Точнее сказать она рассматривалась лишь в рамках социологии семьи как некое "занятие", или способ организации семейной жизни. Лишь в 1970-е гг. она стала рассматриваться именно как работа, столь же необходимая для функционирования социума, как и общественное производство. Подсчитано, что объем домашней работы в стоимостном эквиваленте равен трети ежегодного валового продукта во всем мире.

С середины 1960-х гг. многими социологами выдвигалась версия о том, что в современных постиндустриальных обществах социальные роли мужчин и женщин выравниваются: равенство женщин гарантируется специальным законодательством, женщины все чаще и чаще работают, мужчины разделяют их домашние обязанности. Это приводит к изменениям в патриархатной модели семьи, где к «мужской работе» относилось, главным образом, зарабатывание денег, а из собственно домашних дел - ремонт и уход за автомобилем (все остальные работы считались «женскими»). Действительно, данные многих исследований свидетельствуют о том, что на Западе все время увеличивается занятость замужних женщин (однако в России и странах Восточной Европы, где эта занятость была почти поголовной, наблюдается обратный процесс), и в то же время увеличивается вовлеченность мужчин в домашнее хозяйство и, в частности, в уход за детьми. В 1970 г. появляется термин «симметричный брак». В симметричном браке роли мужа и жены не противопоставляются, наоборот, очень важно все делать вместе, в том числе, обсуждать всевозможные проблемы и выходить из дома, наконец, просто помогать друг другу.

Однако уже в конце 1960-х социологи-феминистки стали писать о том, что произошла скорее «смена идеалов», чем смена реального положения дел, и «симметричный брак» остается лишь красивым мифом.

В своем собственном исследовании Оукли опросила 40 состоящих в браке пар с маленькими детьми и обнаружила, что только в 15% случаев мужья активно помогали в работе по дому. Только в 25% случаев они помогали в воспитании детей. Она также обнаружила, что многие женщины считали работу по дому и уход за детьми своей обязанностью и думали, что это не мужское занятие.

Оукли комментирует: «Пока вина за пустоту в кладовой или грязь в доме возлагается на женщину, нет смысла говорить о браке как о взаимном или равном партнерстве. То же самое верно и для родителей. При условии, что о матерях, а не об отцах, судят по виду и поведению их детей…равенство остается мифом».

Оукли выделила следующие особенности домашней работы как вида трудовой нагрузки:

1) во-первых, сам характер работы. Даже если она и содержит некоторые элементы творчества, основные ее элементы рутинные, монотонные, повторяющиеся изо дня в день - словом, неинтересные и нетворческие;

2) во-вторых, почти не происходит аккумуляции результатов: выстиранное белье быстро пачкается, приготовленная еда съедается, все приходится начинать сначала;

3) помимо этого, она не имеет и каких-либо хронологических ограничений. Проинтервьюированные ей домохозяйки назвали самым отрицательным качеством домашней работы по сравнению с оплачиваемой работой то, что она не ограничена рамками рабочего дня – «женской работе нет конца»;

4) как правило, она осуществляется в изоляции от других взрослых людей - отсутствует «трудовой коллектив»;

5) однако ведение домашнего хозяйства как род деятельности имеет и свое преимущество в глазах тех, кому приходится этим заниматься. Это преимущество — относительная автономность, возможность самостоятельно принимать решения в сфере своей компетенции;

6) но эта деятельность имеет низкий статус, и это служит источником дополнительного дискомфорта для многих женщин. Особенно высокий уровень неудовлетворенности был отмечен у тех женщин, которые до того, как стать домохозяйками, имели достаточно высокий профессиональный статус или просто любимую работу.

В работе Р.Блада и Д.Вольфа «Мужья и жены» говорится, что на уровень участия мужчин в домашней работе воздействуют две группы факторов: тип занятости и представления о гендерных ролях. Данные многих исследований показывают, что высокооплачиваемые мужья меньше участвуют в работе по дому. Очень часто работа занимает у них столько времени, что это участие для них физически невозможно, даже при наличии доброй воли с их стороны (хотя можно поставить вопрос иначе: почему они выбирают такие виды работы, если понимают важность участия в воспитании детей и разделения с женами их домашних обязанностей?). Исследования показывает также, что мужчины, если вообще как-то участвуют в домашней работе, чаще склонны заниматься с детьми, чем выполнять какую-либо другую работу - стирку, мытье посуды, глажку и т.п. Однако здесь тоже проходит довольно четкая демаркационная линия: если мужчины занимаются с детьми, то они в основном гуляют с ними, играют, короче говоря – «общаются». Физическое же обслуживание - кормление, смена грязных пеленок - остается «женской работой».

Даже в том случае, если муж принимает заметное участие в выполнении домашней работы, ответственность за состояние дел в доме все равно остается на жене.

Несмотря на эволюцию гендерных ролей и гендерных идентичностей в семейной сфере, роста популярности представлений об эгалитарном, или «симметричном» браке, распределение домашних обязанностей остается наиболее консервативной областью семейных отношений.

«Мамы всякие нужны, мамы всякие важны». Раньше мы точно знали, что женщина – это верная супруга и добродетельная мать. А сегодня мы знаем, что женщина может выбирать, и заставить ее быть матерью, если она не хочет, невозможно. Мы можем жалеть об этом, но мы должны создать условия и, может быть, объяснять, как это хорошо – быть матерью, так же, как отцом. Но выбор остается индивидуальным. И эта возможность индивидуального выбора, так же, как в стиле одежды, – это большое достижение. Но с этим одновременно связано и очень много трудностей.

«Кризис семьи» и новые семейные практики

Рост числа разводов, высокая доля внебрачных сожительств, неполных семей, уменьшение рождаемости в современной России, хотя и соответствуют в целом общеевропейским демографическим тенденциям, порождают в медиа и даже научной литературе «моральную панику» по поводу кризиса института семьи и того вреда, который этот кризис может нанести обществу. Надо отметить, что идея о «кризисе семьи» отнюдь не является достоянием рубежа второго и третьего тысячелетий: так, например, Парсонс в своей статье 1955 г. спорил с авторами, писавшими о «дезорганизации семьи» и «потере ею функциональности». Однако к концу 1990-х - началу 2000-х гг. значительно возросло число обстоятельств, позволяющих судить, по крайней мере, о серьезных и массовых изменениях в функционировании этого института. К этим тенденциям, помимо уже отмеченных выше роста числа разводов, внебрачных и неполных семей, относятся также:

1) новые репродуктивные технологии, нарушившие монолитную идею материнства (появление суррогатных матерей);

2) борьба геев и лесбиянок за возможность придания их союзам юридического семейного статуса;

3) трудовая и экономическая миграция в международном масштабе, которая часто приводит к вынужденному многолетнему проживанию мужей и жен в разных странах;

4) изменения характера отношений внутри самих семей: используя типологию С.И. Голода, на смену «детоцентристским семьям», главным смыслом существования которых было совместное выращивание детей, приходят семьи «супружеские», в центре которых находятся собственно отношения супругов⁷⁵.

Э. Гидденс пишет, что на смену дискурса романтической любви, на котором было основана идея современного конъюгального брака, приходит дискурс «собственно отношений». Последний фактор имеет весьма большое значение для изменения как формы, так и содержания семейной жизни:

1) такие отношения не обязательно моногамны. Эксклюзивность сексуальных отношений исключительно с супругом/партнером соблюдается лишь постольку, поскольку она кажется желательной или существенной для их участников (а не сама собой разумеется);

2) они не обязательно гетеросексуальны;

3) центральное значение для этих отношений имеет хорошее знание особенностей и личных черт партнера. В отличие от традиционных конъюгальных семейных отношений, они не имеют готового сценария. Когда значительная область человеческой жизни не регулируется уже предыдущими образцами и традициями, человек вынужден все время считаться со стилем жизни своего партнера. Более того, особенности стиля жизни имеют уже не побочное, но первостепенное значение, определяя, с кем человек имеет дело:

4) это равноправные отношения, равенство имеет для них такое же принципиальное значение, как способность к коммуникации. В них существует реальный шанс преодоления как экономической бедности женщин, так и эмоциональной бедности мужчин. И особое значение эта новая форма отношений имеет для женщин: они протестуют и решительно разрывают со своей принадлежностью к «домашней сфере» и теми ограничениями, которые она накладывает на саморазвитие. Мужчина же оказывается в куда более невыгодной позиции: он все еще прикован к роли «кормильца семьи»;

5) семьи, основанные на такого рода отношениях, могут быть по добровольному выбору бездетными;

6) нередко привязанность, существующая между партнерами, превращается в достаточно сильную эмоциональную зависимость, сходную по своим проявлениям с наркотической зависимостью или алкоголизмом.

Тем не менее, семейные союзы, смысл которых состоит лишь в отношениях между супругами, значительно легче распадаются, так как не подкреплены никакими институциональными, традиционными и прочими установлениями. Стирается грань между «семьей» и «сожительством», «супругами» и «партнерами». Наличие общих детей далеко не всегда меняет эту ситуацию.

Таким образом, постановка вопроса о современном кризисе института семьи не лишена оснований. Другое дело, что этот кризис в известной степени является органичным продолжением ее эволюции. Как показал Ф. Арьес, по своей генеалогии семейная жизнь получила распространение в ущерб традиционной социальности. Современная семья постепенно замещала собой пришедшие в упадок старые общественные отношения, чтобы позволить человеку избавиться от невыносимого нравственного одиночества. Она отвечает потребности человека в личном жизненном пространстве и независимости, членов семьи объединяют чувства и привычка к определенному образу жизни. Но насколько семья сейчас реально способна выполнять эти функции? Х. Арендт отмечала, что «массовое общество разрушает не только публичное пространство, но и приватную сферу, т.е. не только лишает людей их места в мире, но отнимает у них также защиту их собственных четырех стен, в которых они некогда чувствовали себя укрытыми от мира и где во всяком случае также и те, кого исключала публичность, могли найти эрзац действительности в теплоте своего домашнего очага внутри границ семьи». Этот кризис порожден глобальными модернизационными процессами и характерен не только для России, но в ней он принял особенно выпуклые формы. Справедливо замечено, что если европейская модернизация во многом опиралась на традиционный базис семьи, то в России наиболее развитыми были не столько семейные, сколько корпоративные, общинные традиции.

Эти традиции в известной мере поддерживались социальной политикой советского государства, широко вторгавшегося в приватный мир своих граждан, но в то же время обеспечивавшего семью определенной организационно-экономической поддержкой. Рыночные трансформации привели к видоизменению, а местами и разрушению институтов, осуществлявших эту поддержку, что привело, по мнению М. Малышевой, к санкционированной государством деградации приватной сферы.

В то же время нет оснований считать, что кризис семьи имеет катастрофический характер: потребность в приватности, в некой микрогруппе близких людей, способной противостоять разрушительному влиянию социетальных процессов, у большинства людей очень велика и является важным аспектом их идентичности. Поэтому скорее можно говорить об изменении семейных форм под влиянием развития тендерных отношений, чем о перспективе исчезновения семьи в обозримом будущем.

Чрезмерный акцент на публичную или на частную сферу в равной степени опасен и разрушителен. Эти области взаимосвязаны теснейшим образом. Разница между приватной и публичной сферами сводится, в конечном счете, к разнице между вещами, предназначенными для публичности, и теми, для которых нужна потаенность.