ПЬЕСЫ ЗАР.ТЕАТР / Шекспир / РОМЕО

Осия Сорока

Любовь и секс.

Вечер первый. Плач об утраченном времени

Заговорили как-то мы с Евсеем о времени, которое так драгоценно — и зачастую так попусту тратится. Я вспомнил стихотвореньице, где жизнь срав­нивается с добычей золота:

Ссыпается время, валится

Белесым размытым песком,

А ты и не смог похвалиться

Души самородным куском.

— Да, — вздохнул Евсей. — Все мы здесь в командировке, и моя уже, пожалуй, на исхода... Но мне о другом применении времени вспомнилось. Вот послушайте:

Потеря времени — печали горше нет.

Об этом будешь после ты грустить на склоне лет.

Я лишь в шестнадцать лет начать любить сумела,

А уж и за год до того я для любви созрела.

И этот год пропал, и мне о том тужить

И горевать и слезы лить, покуда буду жить.

Обратите внимание на своеобразный размер: ямбическая шестистопная строка чередуется и рифмуется с семистопной. Это отрывок из длиннющей (более 3000 строк) поэмы Артура Брука «Ромеус и Джульетта» (1562 г.), ос­нованной на французском переводе итальянской повестушки; в отрывке этом няня уговаривает Джульетту полюбить Ромеуса (щедро уплатившего няне за содействие). Шекспир взял из поэмы уйму вещей для своей пьесы. Но вот этого куска, выражающего нехитрую жизненную философию няни, не использовал.

— А почему?

- Кто его знает? Возможно, просто потому, что Джульетту уж никак не надо уговаривать. Любовь и так владеет ею. И эти уговоры лишь унизили бы, снизили бы ее образ.

— А почему называете нянину жизненную философию нехитрой?

Евсей нахмурился, помрачнел, подумал.

— Да, вопрос уместен. Я как бы отмахнулся пренебрежительно. А ведь я затем-то и перевел шекспировскую трагедию «Ромео и Джульетта», чтобы возразить на эту философию. Ведь эта философия, это мировоззрение побе­дило теперь безоговорочно - и подняло кресты телеантенн как знак и знамя своей победы. Секс возведен у нас в смысл, цель, венец существованья. Как считала толстовская Катерина Маслова в бытность свою проституткой, «что главное благо всех мужчин, всех без исключения – старых, молодых гимназистов, генералов, образованных, необразованных, - состоит в половом общении с привлекательными женщинами, и потому все мужчины, хотя и притворяются, что заняты другими делами, в сущности желают только одного этого», — так и мы считаем.

— А что, разве не так на самом деле?

— У многих мужчин —к примеру, у большей части людей творчества — далеко не так.

— А у женщин?

— А это пусть скажут сами женщины — и пусть бы с той же четкостью и недвусмысленностью, с какой выразила себя дама весьма определенных взглядов, героиня небезызвестной книжки «Эммануэль». В книжке этой брошен клич: «Всякое время, проведенное не в объятиях всё более многочис­ленных, есть потерянное время». Уж это похлеще няниной слёзной жалобы. И я что-то не слышу возражений, молчат люди. А вот Шекспир не молчал. У него Джульетта заслужила честь быть изваянной из золота за свою непоколебимую верность возлюбленному. Понимаете, не за неутомимую сексуаль­ную активность со «всё более многочисленными» партнерами, а за верность одному. Шекспир возвысил Джульетту до предела. Встреча с Джульеттой поразила Ромео, как молния. Он восклицает:

О, ярче факела ее краса

Ночные осияла небеса.

Она горит алмазною серьгою,

Для бренной жизни слишком дорогою,

У чернокожей ночи на щеке...

А с неба заструят сиянье очи,

И утренние птицы запоют,

Решив, что сумрак ночи миновал...

И это не риторика, не общие красивые слова; в этих восклицаниях конкретная психологическая правда: обуянный любовью Ромео так чувствует. Недаром рука Джульетты кажется ему рукой святого изваяния. Облачен­ный в одежду паломника, Ромео как бы поклоняется святыне; речь его зву­чит благоговейным сонетом:

Если, коснувшись грубою рукой

Святой ладони, согрешил я грубо,

Загладят пилигриму грех такой

Своим смиренным поцелуем губы...

Для контраста вот вам цитата из Брука:

Неиссякаема кормилицы хвала:

«Каким Джульетта золотым младенчиком была!

Сто раз прижму к себе: ах ты, мой голубочек!

Задочек нежный потреплю и лобызну в задочек.

И большая была сласть в поцелуе том,

Чем в лобызании в уста с похабным стариком».

Характернейший, казалось бы, для образа няни земной штрих. Но Шекс­пир отбрасывает его, так как он косвенно принизил бы Джульетту, пригасил бы ореол возвышенности. Я не утомил вас всеми этими цитатами? Завтра вечером попотчую вас новыми — и, может быть, еще обильнее.

Вечер второй. Что же такое любовь?

— Любовь Ромео, — начал Евсей, — это совсем не та «любовь», о которой пресловутая Эммануэль говорит: «Есть только одна любовь и нет никакой разницы, с кем ею занимаешься: с мужчиной ли, с женщиной, с мужем, любов­ником, братом, сестрой, ребенком.» Эммануэль, собственно, толкует здесь о безразборном сексе. А этого рода секс враждебен возвышенной и, выражаясь нынешним жаргоном, эксклюзивной любви, — как показал Олдос Хаксли в «Дивном новом мире», насквозь просексуаленном, где на стойкую любовь смотрят косо.

Хоть и не до такой фантастической степени, но и мир, окружавший шекспировских Ромео и Джульетту, пронизан сексом; это заметно с первой же сцены, с болтовни слуг. А уж испытанный остряк Меркуцио, о чем бы ни шла речь, непременно сведет ее к сексу. Спрашивает его, скажем, няня, кото­рый час, — он и тут не теряется: «Сластолюбивая тень солнечных часов легла уже на шишку полдня».

Примечательно, что Меркуцио уговаривает своего друга Ромео остыть, заменить любовь сексом:

Груба любовь — и ты будь с нею груб:

Коли ее, свалив ее на землю.

И примечательно, что влюбленный Ромео ни разу не загрязнил свою речь похабщиной. На сальные остроты друзей он откликается так:

Над шрамами смеются только те,

Кто сам ни разу не изведал раны.

(Конечно, Меркуцио — авторитет в сфере секса. Но вот целомудренной, возвышенной любви он не знает.)

Не терпит сальных экивоков и Джульетта. Она унимает няню, смачно вспоминающую пикантный давний эпизод: «Стихни и ты. Довольно уже, няня». А ведь няня отнюдь не дошла до эммануэлевских крайностей. Няню ос­корбляет скабрезная манера Меркуцио: «Наглец какой. Я не из его потаску­шек-хулиганок». И у няни сохранилось уважение к людям творчества. «Вот она, ученость!» — восхищается няня разумными речами брата Лоренцо. (Этот старик-францисканец в грубой рясе, препоясанный веревкой, — пер­вый у Шекспира эскиз человека творчества с характерным для этих людей очерствением.) Но понять Джульетту няня бессильна. Как сказано другой няней, «в наши лета мы не слыхали про любовь». А с точки зрения секса вый­ти за графа Париса гораздо выгодней, чем держаться изгнанника Ромео, брак с которым отныне сулит лишь мытарства, разлуку и вынужденное воздержа­ние, ненавистное няне и неинтересное нам, нынешним. Ничто нас теперь не «колышет», кроме порнографии. Как-то написал я в англоязычную газету, предложил статью о Лире. И получил вежливый отказ. А ведь как-никак речь шла о литературном открытии, не каждый день случающемся. Но кому охота знать, зачем Лиру цветы. Другое дело, если б я доказал неопровержи­мо, что Лир совокуплялся со своим шутом или, на худой конец, с одной из дочерей...

Порнографией нынче прошибешь любую стену. Эх, в «Ромео и Джульет­те» я прошел мимо одной такой возможности, — едко усмехнулся Лунин. — Там, увидя мнимо-умершую Джульетту в склепе, Ромео говорит:

О моя радость, о моя любовь!

Смерть, высосавшая дыханья мед,

Еще красы твоей не угасила.

Свой бледный стяг еще не подняла, —

Румянец на губах и на щеках

Непобежденным знаменем алеет.

...О моя жена!

Зачем по-прежнему ты так прекрасна?

Или в тебя влюбился демон смерти —

Бесплотный этот, мерзкий изувер—

И поселил тебя сюда во мрак,

Чтобы его любовницей (his paramour) была ты?

Не дам ему тебя. Не отлучусь

Уж больше. Здесь, в чертоге тьмы, останусь-

А ведь я, простак, мог воспользоваться тем, что «смерть» по-русски жен­ского рода, — мог намекнуть на лесбийскую любовь. Беда лишь, что Шекс­пир подобные пикантности не стал бы вкладывать в уста Ромео. И пришлось перевести смерть в мужской род, привлечь «демона смерти».- Но много ли дадут все мои усилия? Вот я утром наткнулся на газетную заметку об итальянской сексуальной знаменитости — о Чиччолине.«С животными я ни разу не занималась сексом, — откровенничает та, — а вот с мужчинами доводилось с пятью, шестью и даже восемью одновременно. С женщинами тоже с тремя-четырьмя сразу».

— Вы раньше упомянули о характерном очерствении людей творчества. А в чем оно здесь в пьесе выразилось? — поспешил я снова переменить тему.

— Ну хотя бы в том, что брат Лоренцо манит Джульетту перспективой монастырской жизни, — подобно тому, как Корен (фон Корен из чеховской «Дуэли») манил молодожёна дьяко­на перспективой подвижнической жизни в дальних экспедициях. Джульет­ту, ошеломленную смертью Ромео, пришедшую в исступление и не способ­ную жить без Ромео, монах Лоренцо хочет заставить рассуждать трезво и ло­гично... В предисловии к своей поэме Артур Брук осудил Ромео и Джульет­ту — «этих злосчастных любовников, порабощенных греховным желанием, презревших авторитет и советы родителей и родичей и кончающих горест­ной смертью». Но у Шекспира и в мыслях нет осуждать высокую любовь. Шекспир знает, что такая любовь — верная союзница в борьбе с разнуздан­ным и беспардонным сексом... Но давайте кончим вот на чем. В финальном своем монологе Ромео говорит о румянце на губах и на щеках Джульетты, и это опять-таки не риторика, не украшенье речи. Джульетта действительно порумянела—она уже начала пробуждаться, а Ромео этого не знает, знать не может. Вот вам еще одна щемящая, трагическая черточка, еще один пример милой мне шекспировской конкретности. — И Евсей стал приподыматься со скамейки. Я удержал его за рукав.

— Погодите кончать. Вы противопоставляете любовь сексу. Что же такое любовь?

—Любовь — необоримое влечение к определенному человеку другого по­ла, доходящее до обожествления этого человека, до невозможности жить без него, — это, видимо, крайнее проявлены: инстинкте продолжения рода; она, эта любовь, сродни той исступленной безоглядности, с которой храбрый зверь защищает своего детеныша от врагов, заведомо сильнейших. А проти­вопоставляют такую любовь беззаботному, веселенькому сексу сами же по­борники этого секса. На днях в дошедшей до нас русской газете было интер­вью с многоопытным бабником. Вот его слова: «Бабники боятся романтических, экзальтированных особ. Если влюбится, с ней лучше не связываться...Ему ( бабнику) не нужно, чтобы его любили. Это ему мешает. Это неуправляемо. Она будет звонить и караулить у подъезда» («Комс. правда» от 17.9.99). И сам Ромео понимает, что его любовь со стороны выглядит экзаль­тированной, — а проще сказать, выглядит безумием. В финале пьесы, перед поединком, он так и говорит злосчастному Парису:

Без промедления уйди, живи, —

И скажешь сам, от гибели спасённый,

Что пощадил тебя умалишенный.

Уж извините, что опять цитата; но, чтобы понять, что такое любовь, надо не меня спрашивать, а всмотреться, вслушаться, вчитаться в «Ромео и Джульетту». Лучше Шекспира никто не ответит.

Питер Брук

Шекспир не скучен

Если мой спектакль „Ромео и Джульетта" и не был ничем примечателен, то, по крайней мере, он вызвал споры, что само по себе уже хорошо: в театре в последнее время их было мало. Меня критиковали с разных позиций (некото­рые суждения были крайне противоречивы), но важно то, что в 1946 году мы пытаемся порвать с общепринятым стилем шекспировских поста­новок, и бурные споры в данном случае явля­ются показателем нашего успеха.

Поначалу Шекспир привлекал захватыва­ющим, быстро нарастающим драматизмом. Но давайте признаемся: как бы точны по отноше­нию к тексту ни были постановки прошлого века, Шекспир стал скучным зрелищем для обычного зрителя.

У Шекспира все одинаково важно: каждый говорящий должен быть „ведущим". Но что произошло? Со временем, по мере развития театрального искусства, с появлением сцены- коробки, „звезды" и менеджера в одном лице, Шекспира обкорнали, убрав так называемые проходные сцены, и стали эксплуатиро­вать отдельные линии. Роли Ромео и Джульетты, исполнявшиеся первоначально двумя мальчиками, которые были частью актер­ской команды, стали поводом продемонстрировать свои таланты для пары „великих" артистов.

Нас упрекали в том, что мы слишком „сурово" обошлись с поэзией Шекспира. Но мы попытались передать подлинное чувство поэзии, как оно понималось его современниками, а не Теннисоном и Ковентри Патмуром. Для елизаветинцев насилие, страсть и поэзия были абсолютно неразделимы.

Что я попытался сделать, так это порвать с распростра­ненным пониманием „Ромео и Джульетты" как сладенькой, сен­тиментальной любовной истории и вернуться к миру насилия, страстей пахнущей потом толпы, раздоров, интриг. Вновь по­чувствовать поэзию и красоту, что порождены сточными кана­вами Вероны, для которой история двух возлюбленных — лишь ЭПИЗОД.

Мы понимали, что столь радикальная попытка порвать с традицией при постановке столь любимой и популярной пьесы непременно вызовет яростный протест. Мы были правы: так и случилось. И мы приветствуем критику — она целительна и плодотворна, но судить о том, насколько наша попытка найти новый путь оправдана, можно только узнав мнения людей, при­езжающих в Стратфорд-на-Эйвоне, чтобы просто получить удо­вольствие от спектакля, и не имеющих рецептов постановки шекспировских пьес.

1947