Почему большевики взяли верх?

Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, который и в ту пору, и в последующие годы, и ныне продолжает занимать всех, кто задумы­вается над историческими судьбами нашей страны, столь кру­то измененными великой российской революцией 1917 г., по­дытожим проведенные выше наблюдения над событиями, относящимися непосредственно к октябрьско-ноябрьской фазе революционных потрясений.

Как было показано во второй части настоящей главы, после корниловского выступления и дальнейших политических ма­нипуляций, сопряженных с созывом Демократического сове­щания и созданием Предпарламента Временное правительство утрачивает всякую возможность опереться на армию и на ре­волюционную демократию в лице партий умеренно-социалис­тической ориентации, т.е. на те две основные силы (вооружен­ную и политическую), которые помогли ему не только выстоять, но и нанести существенное поражение большевикам в критические дни 3-5 июля 1917 г.

Политическая изоляция, в которой оказалась последняя правительственная «команда» Керенского перед лицом реша­ющего выступления большевиков 24-25 октября в Петрогра­де» создавалась, безусловно исподволь, как прямое следствие полной неспособности к позитивному государственному стро­ительству героев «дивной, светлой, бескровной революции», как величала февральский переворот одна из его активных участниц Е. Кускова. Этими людьми, по справедливому суж­дению видного деятеля кадетской партии барона Б. Нольде, владели слова, а не воля. «Психоз слов, - подчеркивал он, -порождал безвыходное всеобщее безволие. От «полноты влас­ти» остались только жесты Керенского».

Тот же самый недуг - состояние перманентно прогрессирую­щей политической импотенции у героев Февраля должен был признать и другой очевидец и участник февральско-октябрьской драмы в России Ф. Степун. В статье «Большевики и мы», опубликованной им в середине декабря 1917 г., он писал: «Те­зисы, догмы, положения, полагания и чрезмерная вера в сло­ва - вот весь духовный инвентарь большинства вождей нашей революции. Бесконечные заседания, фракционные, групповые, пленарные, непрерывающиеся прения изо дня в день, из ночи в ночь - явно никому не нужные и почему-то для всех неизбеж­ные. Оратор за оратором, и у каждого на руках невидимые кан­далы партийной догматики, и у каждого под лобной костью не живые, пытливые глаза, но мертвые точки зрения на вещи. И во всех этих словах хороших, честных, часто умных и всегда гуманных, никакого настоящего понимания, что революции нужны не слова, но дела, что для нее ритм действенного рево­люционного творчества бесконечно важнее мелодии социалис­тической программы, что она не гуманна, не священна, что она, явившаяся в России в оправе всемирной кровавой войны, тре­бует жертвы священного подвига и нравственного дерзания. В результате же всего этого непонимания, революционная Россия, как рыба с головы, начинает загнивать с центральных комите­тов социалистических партий и всероссийских советов, пока не превращается, наконец, в тот словно язвой съеденный словес­ностью труп с прилипшими к нему струпьями тезисов и резо­люций, на который как на уготованный пьедестал восходят Ле­нин, Троцкий и присные их».

Минует несколько десятилетий, наша страна и все человече­ство пройдут через горнило второй мировой войны и с высот об­ретенного опыта тот же автор, теперь уже один из видных представителей философской мысли российского зарубежья, касаясь оценки русской революции 1917 г. скажет следующее: «Противопоставлять Февраль Октябрю как два периода рево­люции, как всенародную революцию - партийно-заговорщи­ческому срыву ее, как это еще делают апологеты русского жирондизма, конечно, нельзя. Октябрь родился не после Февраля, а вместе с ним, может быть, даже и раньше его. Ленину потому только и удалось победить Керенского, что в русской револю­ции порыв к свободе с самого начала таил в себе и волю к раз­рушению. Чья вина перед Россией тяжелее - наша ли, людей Февраля, или большевистская, вопрос сложный... Боюсь по­этому, что будущему историку будет легче простить больше­викам, с такою энергией защищавшим свою пролетарскую родину от немцев, их кровавые преступления перед Россией, чем оправдать Временное правительство, ответственное за срыв революции в большевизм, и тем самым в значительной степе­ни и за Версаль, Гитлера и за вторую мировую войну».

К аналогичным выводам еще в 1925 г. пришел другой наш соотечественник, писатель и публицист М. Осоргин, тоже де­портированный в начале 20-х годов за рубеж. «Если я назы­ваю революцию единой, - утверждал он, - то ясно, что «Ок­тябрь» для меня лишь этап революции, довершение крушения старого режима и старой России, а не только «политическая реакция», как для А. Керенского. Октябрь - последователь­ное завершение Февраля... После февральского этапа револю­ции слабая власть проявила себя слабыми реакционными ак­тами (закрытие некоторых газет, восстановление смертной казни на фронте), после октябрьского этапа сильная власть проявила себя во всем блеске, власти подобающем (закрытие всех газет, восстановление смертной казни за политические взгляды и сословное происхождение)».

Нечто похожее был вынужден признать и один из вождей Февраля лидер кадетской партии профессиональный историк П. Милюков.

Немалую часть бед, выпавших на долю послефевральской России, наблюдательные современники связывали и с личны­ми качествами людей, волею судеб оказавшихся на вершине властной пирамиды страны. О князе Г. Львове В. Набоков, яв­лявшийся в первых составах Временного правительства управ­ляющим делами, образно заметил, что «он сидел на козлах, но даже не пробовал собрать вожжи», имея в виду, что тот «не только не делал, но и не пытался сделать что-нибудь для про­тиводействия растущему разложению». Столь же уничижительную характеристику А. Керенско­му дал в своем дневнике Л. Андреев. «Власти нет, - конста­тировал он, - и я позволю себе прямо и решительно обвинить А. Керенского в растрате власти. Это он, всегда стоявший во главе правительства, как бы ни менялся его состав, и руково­дивший его политикой, - растратил власть, это он, свое лич­ное субъективное всегда ставивший выше объективных веле­ний момента, убил власть и закон, заразил их смертельным недугом своего антигосударственного идеализма».

Но вернемся к выяснению вопроса о причинах успеха боль­шевиков в борьбе за власть. Ошибки Временного правительства, связанные с политической игрой в Демократическое совещание и Предпарламент, а также неудачные попытки переезда прави­тельства в Москву, эвакуации петроградской промышленности и отправки на фронт беспокойных частей столичного гарнизо­на, были усугублены просчетами, допущенными им в самом ходе большевистского восстания. К их числу относится отказ прави­тельства от немедленной реализации так называемой програм­мы перехода, принятой Временным Советом республики вече­ром 24 октября. Не от хорошей жизни и самим деятелям этого правительства (А. Керенскому, А. Никитину, С. Маслову) и околоправительственным журналистам (например, Е. Кусковой) в дальнейшем не раз придется прибегать к неправде, заявляя о том, будто уже полностью подготовленные правительством в ин­тересах народа решения по вопросам о земле и о мире сорвали своим выступлением большевики.

Негативно следует оценить и решение правительства о назначении кадета Н. Кишкина особоуполномоченным по борьбе с бес­порядками в столице, что не могло не углубить пропасть между руководством социалистических партий и «командой» Керенс­кого, ибо лишний раз продемонстрировало первым тщетность их надежд на достижение согласия с властью.

В отличие от своих политических противников большевики сумели предложить широким слоям народа, уставшего от вой­ны и дезорганизации хозяйственной жизни, импонирующие им лозунги: «Долой» и «Домой» - для солдат, «Фабрики - рабо­чим!», «Земля - крестьянам!», хотя, как показали дальнейшие события, реализовывать такого рода требования в полном объе­ме они не только не могли, но и не собирались. Более проду­манной и по существу целиком оправдавшей себя оказалась и тактика большевиков, подчиненная достижению главной задачи, - овладеть властью. Действуя решительно, наступатель­но, большевики в то же время проявляли необходимую гиб­кость, прикрывали свои наступательные действия лозунгами защиты завоеваний трудящихся от поползновений контррево­люции. Достаточно пластичной была и их линия поведения. связанная с удержанием взятой силой власти. Переговоры с ВИКЖелем, достижение компромисса с левыми эсерами, прак­тика использования власти в интересах постепенной советиза­ции не только столиц, но и страны в целом - убедительное тому свидетельство.

53