рубеж веков

В революции и Гражданской войне Киров принимал активное участие: он устанавливал советскую власть на Северном Кавказе, руководил в 1919 году обороной осажденной казачьими частей Астрахани. После окончания боевых действий Кирова кооптируется первым секретарем ЦК только что образованной компартии Азербайджана. В Азербайджане Киров показал способность быстро осваивать и решать экономические и производственные вопросы. В ходе многочисленных дискуссий, сотрясавших партию всю первую половину двадцатых годов, он не поддержал ни Троцкого, ни Зиновьева. Киров в отличие от них оказался убежденным центристом, таким же, как Сталин, Молотов, Орджоникидзе, Каганович, Ворошилов.

В декабре 1926 г., когда Зиновьева вывели из руководства страны, Кирова ввели кандидатом в члены Политбюро и направили в Ленинград. На пленуме13 июля 1930 года его избрали секретарем ЦК. Для рабочих Киров был пламенным революционером, оратором, умеющим зажечь аудиторию, увлечь ее. Для многих красивых женщин города, для балерин Мариинского театра Киров был иным — ловеласом и хозяином частых вечеринок во дворце Кшесинской. В этом дворце он практически жил, а в официальной его квартире на Каменноостровском проспекте жила тяжелобольная же­на Сергея Мироновича — Мария Львовна Маркус. Таким же ловеласом казался Киров и Милде Драуле, жене Николаева, тридцатитрехлет­ней латышке. В начале двадцатых она работала вместе с Николаевым в Лужском уездном комитете комсомола. В этот же период Милда стала его женой. После переезда в Ленин­град молодая женщина работала инспектором сектора кадров в отделе легкой промышленности обкома. Тогда же поползли слухи о ее недвусмысленных отношениях с Кировым. Подтверждало досужие разговоры многое: и приобретение семьей Николаевых отдельной трехкомнат­ной квартиры в кооперативном доме, на что средств у них явно не было, и отпуска, которые Милда проводила без му­жа, почему-то до дня совпадали с отпусками Кирова.

Для пресечения сплетен, порочивших первое лицо горо­да, Милду по чьей-то достаточно весомой рекомендации срочно перевели в той же должности в Управление уполно­моченного наркомата тяжелой промышленности. Это учреж­дение, как и обком, размещалось в Смольном, но не на тре­тьем, а на втором этаже.

Об активе в Таврическом дворце Николаев узнал утром 1 декабря из газет. Николаев дважды звонил жене на службу, умоляя непременно достать для него билет. Лишь в начале первого Милда дала наконец определенный ответ: выполнить просьбу мужа при всем желании не может. Тогда Николаев поехал в Смольненский райком и стал просить билет у тамошних работников. Один из них отказал сразу же, второй, вняв мольбе старого знакомого, пообещал помочь. Не слишком полагаясь на такое обещание, Николаев ре­шил подстраховаться. Снова сел в трамвай и направился в Смольный, в горком, где у него также были знакомые по работе в комсомоле. За час он обошел пятерых, поговорив с каждым. И только инструктор горкома Петрошевич сказал, что попытается выполнить прось­бу, если останется лишний билет.

Николаев решил пе­реждать, гуляя неподалеку. Однако долго на холодном ром ветру он не выдержал и вернулся в Смольный, чтобы погреться. Свободно, как и любой желающий, вошел через главный подъезд, поднялся на третий этаж. Там предъявил часовому партбилет, чего было вполне достаточно, пошел по большому коридору, тянувшемуся вдоль здания. Часы показывали начало пятого.

Выйдя из вагона «Красной стрелы», Киров направился домой, на Каменноостровский, навестить жену. Ровно в 16.00 Киров вышел из подъезда и пошел пешком по правой стороне проспекта. Охрана была рядом: впереди шел телохранитель Трусов, сзади, в десяти шагах — еще двое. У моста Киров сел в свою машину и направился по набережной к Литейному проспек­ту и далее по Шпалерной. Не доезжая до Таврического, Киров вдруг велел шоферу, не останавливаясь, ехать дальше. Он решил сначала заехать в Смольный и потом вернуться к дворцу.

Машина въехала во двор и остановилась у служебного подъезда. Киров в сопровождении охраны здесь к трем сопровождавшим его от дома чекистам присоединилось еще четверо смольненских— вошел в здание и начал подниматься по лестнице. Теперь, как и предписывала инструкция, его сопровождали сотрудники местной охраны — Аузен, Бальковский и Борисов. В их обязанности входило обеспечение безопасности члена Политбюро только на третьем этаже: в коридоре и у кабинета.

На площадке верхнего этажа охрана снова перестроилась. Аузен и Бальковский остались у лестницы, а по коридору за Кировым последовал Борисов. Навстречу им, от кабинета, должен был выйти еще один охранник, Дурейко. Однако Борисов изрядно отстал от Кирова, а Дурейко, хотя и предупрежденный по телефону из вестибюля, замешкался и все еще оставался в приемной.

Киров неторопливо шел по длинному коридору, необычно людному для вечера. Он почти дошел до поворота в ма­лый двенадцатиметровый коридор, вернее, в тупик, где по левую сторону располагались кабинеты Кирова и его заме­стителя Чудова, а по правую — помеще­ния секретной части и архива. Между этими помещениями находилась стеклянная дверь, ведущая в специальную столовую.

В этот момент из туалета, находившегося в нескольких шагах от поворота в малый коридор, вышел Николаев. С изумлением увидел прошедшего мимо Кирова и сразу не пошел вслед за ним. За поворотом нагнал его, достал из портфеля револьвер и выстрелил Кирову в затылок.

К Кирову сразу же бросился монтер Смольного Платоч, стоявший у двери столовой. Услышав выстрел, бегом вернулся назад только что свернувший за угол кладовщик Васильев. Все они увидели лежавшего на полу всего в двух шагах от двери своей приемной Кирова и стоявшего рядом с ним незнакомого человека. Николаев попытался покончить с собой, но рука его дрогнула, и пуля ушла в потолок. От нервного напряжения Николаев упал и потерял сознание.

Выстрелы в Смольном прозвучали в 16.30. Ровно через пят­надцать минут в доме №4 по Литейному проспекту — в Уп­равлении НКВД по Ленинграду начальник 4-го отделения секретно-политического отдела Коган начал до­прос Милды Драуле. Через час стали допрашивать свидетелей. Самого же Николаева допросить оказали невозможно. Он все еще находился в шоке, почему и был перевезен из Смольного в Городскую психиатрическую больницу №2. Там он пришел в себя около девяти часов вечера.

В 18.20 начальник Управления НКВД Ф.Д. Медведь отправил в Москву первое сообщение, излагавшее факт убийства и фамилию убийцы. В 22.30 в Москву ушла вторая телеграмма. В ней излагались показания Милды о том, когда Николаева исключили из партии, а также про имевшееся у него зарегистрированное оружие. А через полчаса смогли приступить к допросу Николаева. Николаев заявил: «Все это я подготовил один и в мои намерения никого не посвящал. Причина одна - оторванность от партии, от которой меня оттолкнули». После допроса в Москву ушла третья телеграмма. Излагалось в ней неожиданное: «В записной книжке Николаева найдена запись с телефоном германского консульства».

Так обозначились возможные версии. Первая — убийство на почве ревности, что фактически подтверждали сами руководители НКВД допросом Милды ровно через пятнадцать минут после убийства Кирова. Однако от нее сразу же отказались, потому что такая версия бросала тень на моральный облик одного из лидеров партии.

Вторая версия — «германский след». Оказалось, что Николаев летом и осенью неоднократно посещал германское консульство, после чего всякий раз направлялся в магазин Торгсина, где покупки оплачивал дойчмарками. А утром 2 декабря генконсул Рихард Зоммер сел в поезд в Хельсинки и больше в СССР не возвращался.

Однако и Медведь на допросах Николаева, и сменивший его замнаркома внутренних дел Агранов упорно придерживались иной версии. Они настой­чиво добивались от Николаева признания, что он убил Ки­рова исключительно по личным мотивам: из-за исключе­ния из партии и неудовлетворенности жизнью в целом.

Лишь вечером 4 декабря, когда после поездки в Ленин­град Сталин вернулся в Москву, направленность следствия резко изменилась. «Агентурным путем» — от подсаженного в камеру к Николаеву осведомителя — следователи впер­вые получили фамилии людей, с кем обвиняемый более де­сяти лет назад работал в Выборгском райкоме комсомола, тех, кто стал впоследствии сторонником Троцкого либо Зи­новьева. После такой информации основной, а затем и единственной стала версия политического убийства. Вопрос же о том, на кого конкретно возложить всю пол­ноту ответственности за убийство Кирова — на Троцкого или Зиновьева, — решался просто. Троцкого еще пять лет назад выслали из СССР. В от­личие от него Зиновьев жил и работал в Москве членом редколлегии теоретического органа партии журнала «Большевик». 16 декабря Зиновьева, а заодно и еще одно­го бывшего члена политбюро Каменева арестовали.

На следующий день в передовице газеты «Правда» поя­вилось объяснение причины такой акции: «Гнусные, ковар­ные агенты классового врага, подлые подонки бывшей зиновьевской антипартийной группы вырвали из наших рядов товарища Кирова». А через пять дней обвинение против бывшего руководителя Коминтерна, который вместе с Лениным скрывался в шалаше в Разливе, - конкретизировали. «Мотивами убийства товарища Кирова явилось стремление добиться изменения нашей политики в духе так называемой зиновьевско-троцкистской платформы».

Наибольшую выгоду из следствия извлек Сталин. Убийство Кирова давало ему шанс одним махом разделаться со всеми своими политическими противниками. На пяти процессах по делу Николаева приговорили к расстрелу 17 человек, в том числе и его жену Милду. К тюремному заключению на срок от десяти до двух лет — 106. Отправили в ссылку, но уже без суда, еще 663 человека, а 325 — принудительно переселили из Ленинграда в другие города. Все репрессированные были членам» партии, активными идейными сторонниками Троцкого и Зиновьева.

СТРУКТУРА ОРГАНОВ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ

10 июля 1934 года ЦИК СССР вынес постановление «Об организации НКВД СССР» на базе ОГПУ. Так был образован общесоюзный Народный комиссариат внутренних дел. Первоначально комиссариат мало чем от­личался от бывшего ОГПУ и состоял из следующих подразделений: Главного управления государственной безопасности (ГУГБ), Главного управ­ления рабоче-крестьянской милиции (ГУРКМ), Главного управления по­граничной и внутренней охраны, Главного управления пожарной охра­ны, Главного управления исправительно-трудовых лагерей (ГУЛАГ), Административно-хозяйственного управления, Финансового отдела, Отдела актов гражданского состояния, Секретариата и аппарата Особо­уполномоченного. 5 ноября 1934 года возникло Особое совещание при наркоме внутренних дел СССР, а в состав ГУГБ НКВД вошли основные оперативные подразделения бывшего ОГПУ. 26 ноября 1935 года Поста­новлением ЦИК и СНК СССР было создано звание «генеральный комис­сар госбезопасности», которое имели последовательно три наркома внутренних дел СССР: Г.Г. Ягода, Н.И. Ежов и Л.П. Берия. ГУЛАГ руководил системой исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ), ведая Карагандинским ИТЛ (Карлаг), Дальстроем НКВД/МВД СССР, Соловецким ИТЛ (УСЛОН), Беломорско-Балтийским ИТЛ, Воркутинским ИТЛ, Норильским ИТЛ и другими. После выхода в 1973 году «Архипе­лага ГУЛАГ» А.И. Солженицына аббревиатура «ГУЛАГ» стала не только синонимом лагерей и тюрем НКВД, но и тотали­тарного режима в целом. Карательная работа ГУЛАГа не была одинаково интенсивной: пик активности этого аппарата пришелся на вторую половину 30-х годов. В 1937 году было вынесено 353 074 смертных приговора, в 1938 году — 328 618, в 1939 году — 2 552, в 1940-м — 1 649, т.е. есть в 1937—1938 годах было вынесено 681 692 смертных приговора (около 1 000 приговоров в день), а вот в 1950—1957 годы — 3 894 смертных приговора (около 1 000 в год), с 26 марта 1947 по 12 января 1950 года смертная казнь не действовала.

К 1937 году тюрьмы перестали справляться с потоком казней, и «органы» выделили под эту задачу ряд специальных мест. В реестре «Некрополь ГУЛАГа», составленном обществом «Мемориал», — около 800 мест казней и массовых захоронений, разбросанных по стране. Это и полигоны типа подмосковных Бутова или «Коммунарки», и расстрельные рвы, и братские могилы, где тайно закапывали казненных, тысячи кладбищ при лагерях и спецпоселениях. Большинство давно разрушены и слились с землей, а иногда и вовсе были устроены на месте свалок, как Бутово. Занимаю­щий два квадратных километра Бутовский полигон, — наиболее изученное и, благодаря патронажу цер­кви, символичное место из тысяч подобных — попал под юрисдикцию ОГПУ еще в 1920-х годах. Экскаваторами выкопали несколько пятиметровых рвов трехметровой глубины, территорию наспех огородили — обмотали деревья колючей проволокой (вросшая в кору, она видна до сих пор), и в ночь с 7 на 8 августа расстрельный конвейер в Бутове заработал. В Московском управлении КГБ хра­нятся одиннадцать томов с актами о приведении в исполнение смертных приговоров: с 4 августа 1937 года по 19 октября 1938 года в Бутове было расстреляно 20 765 человек. В Бутовской земле лежит Федор Головин, председатель Вто­рой Государственной думы, генерал-губернатор Москвы Владимир Джун­ковский, митрополит Ленинградский Серафим (Чичагов), один из первых русских летчиков Николай Данилевский, художники Александр Древин, Роман Семашкевич, Владимир Тимирев, множество представителей духовенства. Около трехсот человек из расстрелянных на полигоне причислены Русской православной церковью к лику святых. После войны расстрелов в Бутове уже не проводили, только хоронили казненных и умерших в московских тюрьмах, а в конце 50-х полигон закрыли. Но еще в 90-х территория быв­шего полигона находилась под серьезной охраной КГБ. В 1995 году ФСБ пе­редало часть территории полигона церкви. Вскоре здесь воздвигли неболь­шой деревянный храм по проекту Д.М. Шаховского.

После войны численность осужденных по политическим обвинениям по­шла на убыль далее: в 1946 году их было 123 294, в 1947-м — 78 800 и в 1949- м - 28 800. ГУЛАГ терял значение как пенитенциарная система и к 1956 году изжил себя полностью.

Болезнь В.И. Ленина

Смерть Ленина нельзя было назвать не­ожиданной — ей предшествовали два с лишним года тяжелейшей, но так и нераспознанной болезни. Первые ее признаки начали появляться в сере­дине 1921-го, но поскольку протекала она крайне своеобразно, то врачам не удавалось уложить ее ни в одну из обычных форм мозговых заболева­ний. Начальные ее проявления — кратковременные головокружения с потерей сознания, изнуряющая бес­сонница и мучительные головные бо­ли— давали профессору-терапевту Ф.А. Гетье и невропатологу Л.О. Даршкевичу основания предполагать, что это прямое следствие сильного пере­утомления. Их предположения под­твердили и приглашенные из Герма­нии зарубежные коллеги — профес­сора 0. Ферстер и Г. Клемперер. Од­нако болезнь прогрессировала, и к марту 1922 года в его состоянии нали­чествовал уже целый ряд тяжелых неврастенических проявлений и навязчивостей, которые пугали не толь­ко врачей, но и пациента. Ленин с тревогой спрашивал Даршкевича: «Ведь это, конечно, не грозит сума­сшествием?»

Надо сказать, что сам Ленин едва ли не первым понял, что дело далеко не в переутомлении. Еще при появле­нии первых обмороков он говорил наркому здравоохранения Н.А. Се­машко, что «это первый звонок». А немногим позже, после очередного приступа, в разговоре с профессора­ми В.В. Крамером и А.М. Кожевнико­вым обронил: «Так когда-нибудь бу­дет у меня кондрашка». Оказывается, много лет назад один крестьянин ска­зал ему: «А ты, Ильич, помрешь от кондрашки». А на вопрос, почему, от­ветил: «Да шея у тебя уж больно ко­роткая». Вряд ли Ленин был фатали­стом, но слова эти ему запомнились. Чем даль­ше, тем Ленину становилось хуже. Врачи, крайне обеспокоенные плано­мерным ухудшением его самочувст­вия, пытались найти выход. Клемпе­рер и Ферстер настаивали на удале­нии оставшихся в его теле после по­кушения на заводе Михельсона в августе 1918-го двух пуль (в тканях пра­вого плеча и в правой надключичной области), полагая, что состояние Ле­нина может быть результатом хрони­ческого свинцового отравления. И хо­тя другие специалисты, наблюдавшие его, не были уверены в необходимо­сти такой операции, да и сам Ленин относился к этому весьма скептиче­ски, было решено удалить хотя бы од­ну пулю, ту, что застряла в надклю­чичной области. 23 апреля 1922 года операция была сделана. А уже на сле­дующий день Ленин продиктовал текст телеграммы участникам Генуэз­ской конференции, 27 апреля участ­вовал в заседании политбюро, 28-го правил корректуру брошюры «Старые статьи на близкие к новым темы». Но — никакого облегчения операция не принесла. Во второй половине мая он говорил постоянно наблюдавшему его Даршкевичу: «Каждый революци­онер, достигший 50 лет, должен быть готовым выйти за фланг: продолжать работать по-прежнему он больше уже не может; ему не только трудно вести какое-нибудь дело за двоих, но и ра­ботать за себя одного, отвечать за свое дело ему становится не под силу. Вот эта-то потеря трудоспособности, потеря роковая, и подошла незаметно ко мне — я совсем стал не работ­ник». Прошло несколько дней, вече­ром 27 мая случился сильнейший приступ — головная боль, полная по­теря речи и слабость правых конеч­ностей. 29 мая состоялся консилиум в составе профессора Г.И. Россолимо, Гетье, Кожевникова, Кремера и Се­машко. Констатировав все имеющие­ся в наличии симптомы, а также пре­дыдущее течение болезни, высокое собрание так и не пришло к единому мнению. Понятно было только одно: болезнь Ленина, по признанию Рос­солимо, имеет «своеобразное, не свойственное обычной картине обще­го мозгового артериосклероза» тече­ние (в те годы не было принятого ны­не понятия «атеросклероз») и поло­жение крайне тяжелое. Это понимал и сам Ленин. Более того, он был уверен, что уже не поправится и что близок конец.

В марте 1923 года, после очередного инсульта и рез­кого ухудшения здоровья, был проведен международ­ный консилиум с участием немецкого невропатолога А. Штрюмпеля, шведского специалиста по заболеваниям головного мозга С. Геншена и других. После осмотра профессор Штрюмпель поставил диагноз: си­филитическое воспаление внутренней оболочки артерий с вторичным размягче­нием мозга. И хотя лабораторно сифилис подтвер­жден не был, доктора единогласно решили, что лечение должно быть специфи­ческим. Больному были назначены инъекции мышьяка. Диагноз хоть и со­ставлял врачебную тайну, но не исключался: в России рубежа веков это заболевание было ши­роко распространено, включая наследственную и бытовую формы.

В действительности у Ленина была, как это теперь называется, ишемия (нару­шение кровообращения) го­ловного мозга, наступившая вследствие перекрытия сосуда, снабжавшего кровью левое полушарие мозга, которое и пострадало сильнее всего. Этим объясняются и припадки, и следовавшие за ними нарушения мозго­вой деятельности. Ясность на­ступила только после вскрытия, которое было произведено прямо в Гор­ках, и последующего заклю­чения. В нем в качестве причины смерти значилось: «Основой болезни умершего является распространенный атеросклероз сосудов на почве преждевременного их изнашивания. Непосредст­венной причиной смерти явилось: 1) усиление нару­шения кровообращения в головном мозгу; 2) кровоиз­лияние в мягкую мозговую оболочку в области четверо­холмия». Таким образом, ни один из трех принимавшихся за основу лечения диагнозов, за исключением, пожалуй, только «переутомления», подтвержден не был.

30 мая, будучи в крайне угнетен­ном состоянии, Ленин попросил при­гласить к нему Сталина. Именно к не­му он обратился с просьбой принести яд. «У меня паралич, и мне нужна ваша помощь». Тот вначале пообе­щал, как он сам впоследствии вспо­минал, но только затем, «чтобы его успокоить», с этим и ушел, но тут же вернулся и уговорил Ленина подож­дать до того момента, когда надежды на выздоровление уже не будет.

Дальнейшие события развивались с переменным успехом. Резкие ухуд­шения сменялись периодами облег­чений. Диагноз по-прежнему был не­ясен. И ничего кардинального пред­принять не удавалось. После очередного приступа, пришедшегося на 22— 23 декабря 1922 года, у Ленина оказались парализованы правая рука и правая нога. На совещании 24 декаб­ря, собранном Сталиным с участием Каменева, Бухарина и лечащих вра­чей, принято решение:

«1. Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно 5—10 минут, но это не должно носить характера переписки и на эти запис­ки Владимир Ильич не должен ждать ответа. Свидания запрещаются.

2. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы не давать материала для размышле­ний и волнений».

В марте 1923 года Ленина из крем­левской квартиры перевезли в Горки. Ставшая уже привычной для его бли­жайшего окружения синусоида «то плохо, то получше», отражавшая со­стояние его здоровья, оставалась, по сути, неизменной до осени 1923-го. После очередного улучшения, 18 октября, Ленин попросил отвезти его в Москву. Он зашел в свой кабинет в Кремле, побывал на Сельскохозяйст­венной выставке, а наутро вновь вер­нулся в Горки. Ноябрь и декабрь он провел практически в полной изоля­ции, однако всячески пытался прини­мать посильное участие в происходивших вокруг событиях. 7 января устроил елку для детей местного сов­хоза и санатория, 19 января выехал на санях в лес и даже живо интересовался итогами XIII партийной конфе­ренции.

21 января, около 10.00. состояние больного ухудшилось. Прине­сенный ему кофе Ленин выпил в по­стели, затем несколько оживился, вскоре опять уснул.

21 января, 14.30. Ленин проснулся еще более утомленным и слабым. Профессор Осипов, проверив пульс подтвердил слабость и сказал, что ничего угрожающего нет.

21 января, около 18.00. Начался припадок, сознание утратилось, судороги сводили все тело, особенно пра­вую сторону. Правые конечности были напряжены до такой степени, что у врачей не было возможности согнуть ногу в колене. Припадок сопровож­дался резким учащением дыхания и сердечной деятельности.

21 января, 18.35. Неожиданно под­нялась температура. Термометр пока­зывал предельную для своих конст­рукционных возможностей температу­ру — 42,3°С. Осипов и Ферстер, не поверив, предположили, что это ошибка.

21 января. 18.50. Внезапно насту­пил резкий прилив крови к лицу, оно покраснело до багрового цвета, затем последовали глубокий вдох и момен­тальная смерть.

В ту же ночь была создана комиссия по организации похорон в составе Дзержинского, Молотова, Ворошилова, Бонч-Бруевича и других. Первым делом скульптору С.Д. Меркурову поручили снять гипсо­вую маску с лица и рук Ленина. Затем было решено пригласить известного московского патологоанатома про­фессора А.И. Абрикосова для вскры­тия и временного (на трое суток, до похорон) бальзамирования тела. Гроб с телом решили поместить в Колон­ном зале для прощания с последую­щим захоронением на Красной пло­щади.

Утром 23 января тело Ленина, пло­хо выбритого, со стриженной под ма­шинку головой, одетого в необычный для него полувоенный френч защит­ного цвета, уложили в гроб. Затем вы­несли его из Большого дома и по 35-градусному морозу понесли на ру­ках до станции Герасимово, находя­щейся в 4 километрах от Горок. В 11.40 гроб поместили в вагон специ­ального траурного поезда. На Павелецкий вокзал поезд, повсюду сопро­вождаемый толпами людей, прибыл только через 6 часов. Церемония про­щания, начавшаяся в тот же день в Колонном зале, не прекращалась и ночью. Людской поток был неиссяка­ем: с 23 по 27 января пришло не менее 50 тысяч человек.

Уже 25 января Президиум ЦИК принял решение о сохранении гроба с телом в специ­альном склепе у Кремлевской стены. На Красной площади спешно начались работы по сооружению склепа. Мерзлую землю оттаивали ко­страми, чтобы вырыть необходимых размеров котлован. К 27 января все было готово, и в 16.00 траурная процессия двинулась из Колонного зала на Красную площадь. После недолгого прощания Ста­ями, Молотов, Калинин и Дзержин­ский внесли гроб с телом Ленина в склеп.

Предложение о длительном сохранении тела Ленина было озвучено 28 января наркомом внешней тор­говли Л.Б. Красиным. В основе его идеи лежал принцип глубокого замораживания. Предложение это было принято, и декабря исполнительная тройка в составе Молотова, Бонч-Бруевича и Красина постановила закупить оборудование в Германии. Красин решил обсудить некоторые аспекты с медиками и биохимиками. Одним из тех, к кому он обратился, был замести­тель директора Института химии Бо­рис Ильич Збарский. Он впрямую сказал Красину, кстати, инженеру по образованию, что считает его работу неперспективной, так как процесс разложения тела бу­дет идти и при низких температурах. Збарский предложил бальзамирование тела. В Москву был вызван специалист по бальзамированию Владимир Петрович Воробьев.

Автором метода, поло­женного в основу данного бальзами­рования, был и остается Мельников-Разведенков, с той оговоркой, что он делал подобное с маленькими препа­ратами. А Збарский и Воробьев реши­лись на большой эксперимент, хотя ситуация к тому времени была уже почти безнадежная: по телу пошли пятна, открылись рот и глаза, нача­лось гниение.

25 марта Воробьев приехал в Москву и уже на следующий день приступил к работе. Начиная с 26 марта склеп-мавзолей был закрыт, и все участники практически поселились в нем, в его глубинном помещении, где температура редко поднималась вы­ше 0°. Где-то через месяц напряжение спало, стало очевидно, что все идет удачно. 26 июля Комиссия по увековечению памяти В.И. Ленина приняла работу в полном объеме.

В. Воробьев, награжденный 40 тысячами червонцев, уехал в Харьков. В 1927-м он получил Ленинскую премию. В октябре 1937 года Воробьев внезапно умер во время наркоза прямо на операционном столе.

Б. Збарский после создания научной лаборатории при Мавзолее он стал ее бессменным директором. В 1952 г. Збарского арестовали. Реабилитирован он был только после смерти Сталина, но прожил недолго — умер в октябре 1954 года.

На сегодняшний момент тело Ленина находится в хорошем состоянии. Его периодически погружают в ванну с бальзамирующей жидкостью для пол­ной пропитки. И хотя сегодня лабора­тории при Мавзолее не существует, осталась группа специалистов, кото­рая по-прежнему осуществляет необ­ходимый уход за телом. Весь круг вопросов решают несколько человек, причем в основном на общественных началах. Поэтому сохранение тела Ленина об­ходится стране не слишком дорого.

Этот уникальный эксперимент дейст­вительно оказался успешным, вопрос в том — насколько все с ним связан­ное соответствует нравственным нор­мам.

Битва за Берлин

Война заканчивалась. Это понимали все — и генералы вермахта, и союзники. Только один человек — Адольф Гитлер — вопреки всему про­должал надеяться на силу германского духа и на раскол между своими врагами. Ос­нования для этого были — несмотря на соглашения, достигнутые в Ялте, Анг­лия и США не особенно хотели уступать Берлин советским войскам. Их армии продвигались вперед почти беспрепят­ственно. В апреле 1945-го они прорва­лись в центр Германии, лишив вермахт его «кузницы» — Рурского бассейна — и получив возможность для броска на Берлин. В то же время 1-й Белорус­ский фронт маршала Жукова и 1-й Ук­раинский фронт Конева застыли перед мощной линией немецкой обороны на Одере. 2-й Белорусский фронт Рокос­совского добивал остатки вражеских войск в Померании, а 2-й и 3-й Укра­инские фронты продвигались к Вене. 1 апреля Сталин созвал в Кремле совещание Государственного Комите­та Обороны. Собравшимся был задан один вопрос: «Кто будет брать Бер­лин — мы или англо-американцы?» — «Берлин возьмет Советская Ар­мия», — первым отозвался Конев. Его, всегдашнего соперника Жукова, воп­рос Верховного тоже не застал врас­плох — он продемонстрировал членам ГКО громадный макет Берлина, где были точно обозначены цели будущих ударов. Рейхстаг, имперская канцеля­рия, здание МВД — все это были мощные очаги обороны с сетью бом­боубежищ и тайных ходов. Столицу Третьего рейха опоясывали три линии укреплений. Первая проходила в 10 км от города, вторая — по его предме­стьям, третья — по центру. Берлин за­щищали отборные части вермахта и войск СС, на подмогу которым срочно мобилизовывались последние резер­вы — 15-летние члены «Гитлерюгенда», женщины и старики из фольксштурма (народного ополчения). Вок­руг Берлина в группах армий «Висла» и «Центр» находилось до 1 млн. чело­век, 10,4 тыс. орудий и минометов, 1,5 тыс. танков.