Дополнительная литература_1 / Иванюшкин / Глава 5

Глава 5

ЦЕННОСТНЫЕ ПРОБЛЕМЫ МЕДИЦИНЫ В ТВОРЧЕСТВЕ Л. Н. ТОЛСТОГО

Мы живем в эпоху, когда отношение к человеку в сфе­ре медицины становится одним из критериев гуманности, социальной зрелости общественной системы. Соответствен­но, отношение современного человека к медицине есть ис­полненный глубокого исторического смысла общественный феномен. Художественная литература, когда она касается медицинских проблем, как раз отражает это отношение человека к медицине в целом, здесь предметная область медицины соотносится с предельными основаниями чело­веческого бытия.

В условиях современной социальной действительности, в эпоху научно-технической революции опыт осмысления художественной литературой отношения человека к жизни и смерти, страданиям и болезни приобретает особенно большое значение, что можно видеть хотя бы на примере проблем умирающих больных, которые были поставлены художественной литературой в таком же контексте (но гораздо раньше), как и в современной медицине. Из одно­го этого факта следует необходимость изучения в рамках ме­дицинской этики аксиологических аспектов медицины, на­шедших отражение в творчестве прежде всего крупнейших представителей художественной литературы. В качестве примера, а лучше сказать — образца, мы взяли художест­венное творчество Л. Н. Толстого, с целью попытаться из­влечь из него некоторые полезные этико-деонтологические уроки для врачей, всех медиков.

Общеизвестно отрицательное отношение Л. Н. Толстого к медицине, к врачам. Излюбленным приемом в его твор­честве является разграничение в жизни людей подлинно-истинного мира и мнимо-значительного, хотя и реального, отчужденного мира. Медицину Л. Н. Толстой всегда от­носил к этому — второму миру. В то же время искомый им настоящий мир человека открывается в таких непо­средственных данностях, как здоровье, болезнь, материн­ство, жизнь, смерть. Поэтому Л. Н. Толстой в своих про­изведениях часто «входит» в предметную область медици­ны и как бы указывает нам на проблему общественной ценности медицинского знания и медицинского труда.

С точки зрения Л. Н. Толстого медицина не является проявлением общественного прогресса. Андрей Болкон­ский в «Войне и мире» несомненно высказывает мысли, близкие самому Л. Н. Толстому: «...что за воображение, что медицина кого-нибудь когда-нибудь вылечивала?». Он убежден, что строить больницы — «препровождение време­ни». Еще пример: Вронский в «Анне Карениной» строит дорогостоящую, оснащенную техническими диковинками больницу. Тем самым писатель подчеркивал, что вся жизнь Вронского с Анной приближается к своему концу, потому что нет у этой жизни подлинного человеческого смысла.

Однообразна и удручающа галерея персонажей-врачей в произведениях Л. Н. Толстого. Сколько пошлости, глу­пости вкладывает он в уста врачей! В «Плодах просвеще­ния» доктор прямо характеризуется автором: «...здоро­вый, толстый, красный человек. Громогласен и груб. Постоянно самодовольно посмеивается». Самодоволь­ство— важнейшая черта врачей, по мнению писателя. Образы врачей у него всегда схематичны, врачи играют жестко закрепленные за ними эпизодические роли в по­вествовании. Среди врачей у Л. Н. Толстого нет героев!

Излюбленным у писателя является образ «знаменитого доктора». Знаменитый врач-—значит образцовый врач, и потому вокруг него как бы «сгущается» отчужденный мир медицины, как он видится Л. Н. Толстому. Он правильно подметил особую роль вопросов профессиональной чести для врача, ибо это вопросы, из которых вырастает вра­чебный авторитет. В то же время, с его точки зрения, профессиональная мораль врачей сводится всего лишь к корпоративно-замкнутой морали. Почитая человеческое достоинство величайшей ценностью, он отказывает врачам в чувстве и сознании собственного достоинства. Врачи в изображении Л. Н. Толстого не только не возвышены над средой своей профессиональной этикой, но просто нравственно неразвиты. Медицина в произведениях Л. Н. Толстого — идо л о с луже н ие мнимым знаниям, мнимому авторитету, мнимому могуществу. Как могло так случиться, что великий реалист здесь как будто бы от­ходит от реалистического изображения жизни?

Негативное отношение Л. Н. Толстого к медицине сле­дует рассматривать в контексте его философских и соци­альных воззрений. В. И. Ленин в своих статьях 1908— 1910 гг. о Л. Н. Толстом характеризует его так: «горячий протестант, страстный обличитель, великий критик»¹. Не­однократно В. И. Ленин подчеркивает, что эпоха Л. Н. Толстого характерна назреванием крестьянской ре­волюции в России. В одной исторической плоскости оказа­лись совмещенными патриархальный общественный уклад и нарождающиеся капиталистические отношения. В сфере культуры, идеологии шел напряженный диалог Западной Европы и России, самобытная духовная культура которой в этот период развивалась исключительно быстро. Л. Н. Толстой является выразителем пробуждающегося исторического самосознания русского крестьянства. Он ста­вил вопрос об отношении медицины к жизни, и именно к жизни трудящегося человека — крестьянина.

Присмотримся к аргументации Андрея Болконского, который не только считал медицину неэффективной, но и исторически несвоевременной. «У него (мужика—А. И.) удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить десять лет всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много». Другой герой, очень близкий по духу самому Л. Н. Толстому, Константин Левин в «Анне Карениной» говорит: «На четыре тысячи квадратных верст нашего уезда, с нашими зажорами, метелями, рабочей порой, я не вижу возможности давать повсеместную врачебную помощь».

В отношении Л. Н. Толстого к медицине нам близок исторически конкретный подход. Толстой чутко и зорко зафиксировал, что медицина в его время преимуществен-

¹ Ленин В. И.— Поли. собр. соч., т. 20, с. 21.

но служила господствующим классам, зачастую удовле­творяла извращенные потребности и вкусы эксплуата­торов. Так, у постели умирающего графа Безухова (в «Войне и мире») врачи гадают, когда наступит смерть. Согласно контексту, врачи более ни к чему и не годны, они всего лишь профессионально грамотно «выполняют за­каз» наследников и приживалок, которые желают скорой смерти графа. И в этом случае вполне логичными следует признать постоянно высказываемые симпатии Л. Н. Тол­стого к народной медицине. Иными словами, и в отноше­нии к медицине Лев Толстой — «зеркало русской револю­ции» (В. И. Ленин).

Действительно, отношение Толстого к медицине пара­доксально. С одной стороны, он многое зорко видел в медицине, чего другие не замечали. А именно, что ме­дицинская практика (и соответственно — медицинская наука) во второй половине XIX в. слишком сосредоточена на патологии и недостаточно занята проблемами здоровья, в частности — гигиены. Л. Н. Толстой редактирует книгу Е. А. Покровского «Об уходе за малыми детьми» (М., 1890), сам пишет в нее главу. В 1891 г. выходит его статья «Для чего люди одурманиваются?:», в которой он пытается с позиций моралиста объяснить массовое упо­требление людьми наркотиков. Л. Н. Толстой видел, что в медицине довлеют традиционные приемы мышления, ей недостает критицизма.

С другой стороны, писатель не хотел признавать, ка­залось бы, очевидного — объективного научного знания в медицине, гуманной практики помощи больным людям. А. М. Горький, имея в виду сравнение Л. Н. Толстым (в рассказе «Поликушка») деревенского коновала с докто­ром медицины, замечает: «Это сказано после Дженнера, Беринга, Пастера. Вот озорник!» [Горький А. М., 1967]. Здесь же уместно привести суждение А. П. Чехова: «Тол­стой трактует о том, чего он не знает и чего из упрямства не хочет понять. Так, его суждения о сифилисе, воспита­тельных домах ... и проч. не только могут быть оспари­ваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две-три книжки, написанные специалистами» (Цит. по: Шубин Б. М., 1977).

Можно думать, что «озорство» и «упрямство» Л. Н. Тол­стого в отношении к медицине не случайны для него, но коренятся в особенностях его мировоззрения, особенностях его личности. Через парадокс медицинского нигилизма мы глубже проникаем в философский и художественный мир Л. Н. Толстого. Личность писателя, как она вырисовыва­ется в его (особенно позднем) творчестве и в воспомина­ниях современников, ассоциируется у нас с образом муд­реца.

В нашем представлении Л. Н. Толстой ближе к Сокра­ту, чем к Гегелю. На фоне огромной его образованности, охватывающей древность и современность, бросается в глаза как бы отстраненность его убеждений от традиций в истории культуры. Его отличали какая-то особенная «гордыня ума». Л. Н. Толстой отрицал ведь не только ме­дицину: столько сил отдавший богоискательству он отри­цал православие, просвещеннейший человек — он скепти­чески относился к науке. И самое существенное — автор «Войны и мира», «Анны Карениной» — отрицал само ис­кусство, если последнее принимало ложное, с его точки зрения, направление служения красоте. А. М. Горький, который, по словам А. В. Луначарского, очень глубоко вос­создал образ «живого Толстого», писал: «Да, он велик! Я глубоко уверен, что помимо всего, о чем он говорит, есть много такого, о чем он всегда молчит... Это «неч­то» ... мне ... кажется чем-то вроде «отрицания всех утверждений» — глубочайшим и злейшим нигилизмом» [Горький А. М, 1967].

Л. Н. Толстой — «зеркало русской революции», потому что социальные противоречия отразились не только в его творчестве, но в самой его жизни. Он возражал против возникновения религиозного течения «толстовства» [Клибанов А. И., 1974], но толстовство имело место и вплоть до смерти В. Г. Черткова в 1936 г. в СССР существовал организационный центр этой религиозной секты. В усло­виях надвигающейся революции Л. Н. Толстой проповедо­вал идеи социальной пассивности, любви между угнета­телями и угнетенными. В канун революционного обновле­ния России Л. Н. Толстой возводил в идеал патриархаль­ную общину.

Столь же противоречивым было его отношение к ме­дицине. Известно, что отвергая одни методы лечения, он признавал другие (когда, например, болел сам), что ка­кое-то время он был связан дружескими узами с крупней­шим русским терапевтом XIX в. Г. А. Захарьиным (1829—1897), что в последние годы жизни одним из самых близких ему людей было словак Д. П. Маковицкий, до­машний врач его семьи. Однако существеннее нам пред­ставляется другое. Медицину Л. И. Толстой рассматривал как момент человеческого мира в целом. Для нас важен аксикологический угол зрения писателя в освещении ме­дицины. Всю жизнь он бился над загадкой смерти, и это наложило отпечаток на все его творчество. Своеобразным философским истоком была для Л. Н. Толстого проблема смерти. Но ведь и для врача отношение к жизни и смер­ти— одно из начал его мировоззрения, его профессиональ­ного самосознания. Парадокс медицинского нигилизма Л. Н. Толстого заключается в том, что рядом с критикой медицины мы находим у него глубокое постижение таких коренных медицинских проблем, как болезнь и смерть.

Медицина всегда была сосредоточена на эмпирически-фактической стороне смерти. Л. Н. Толстой (примыкая здесь к философской традиции) ищет смысл смерти. Смерть есть природный факт, но в то же время смерть — это «вышедшее наружу» бытие человеческое. Л. Н. Тол­стой рассматривает смерть с различных «наблюдательных пунктов». Когда умирает Андрей Болконский в «Войне и мире», мы видим смерть как бы изнутри. Л. Н. Толстой хочет постичь пропасть, отделяющую смерть от жизни. Когда умирает Николай Левин в «Анне Карениной», мы видим смерть как бы снаружи — через переживания, раз­мышления его брата. «Смерть Ивана Ильича» Л. Н. Тол­стого — философская повесть о том, как следует видеть всю жизнь человека через его смерть.

Итак, можно говорить о трех «концепциях смерти» у Л. Н. Толстого, основываясь на этих трех шедеврах его прозы. Смерть Андрея Болконского изображается так, что физическая сторона умирания остается почти совсем в тени. «Болезнь его (князя Андрея—А. И.) шла своим фи­зическим порядком». Все внимание автора захвачено схваткой жизни и смерти в сфере духовной. Борьба жизни и смерти в душе человеческой — не менее реальна, чем ра­невой процесс.

Следует принять во внимание, что «жизнь» и «смерть» взяты в этом случае Л. Н. Толстым в предельно общем виде. Андрей Болконский олицетворяет в «Войне и мире» антиномию жизни и смерти [Бочаров С. С, 1971]. Он уми­рает от раны, полученной на поле брани. Это трагический образ жизни на самом взлете. Встреча с Наташей Росто­вой в Мытищах — последнее испытание неотвратимости смерти любовью. «Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь» [Толстой Л. Н., 1981]. И все-таки «последняя нравственная борьба между жизнью и смертью» [Тол­стой Л. Н., 1981] завершилась победой смерти — неожиданно, во сне князь Андрей почувствовал, осознал, что не выживет.

С этого момента у него устанавливается новый прин­цип отношения к окружающему: все, что касается жиз­ни — подвергается аннигиляции. «В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом—холодном, почти враждеб­ном взгляде — чувствовалась страшная для живого чело­века отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с тру­дом понимал теперь все живое...» Вместе с этим Андрею Болконскому на пороге смерти открывается смысл жизни: «Все, всех любить, всегда жертвовать собой для любви». Смерть установила в его душе строй чувств, сливающий­ся с космическим порядком. «Умереть — значит . . . вер­нуться к общему и вечному источнику». Вот конец Андрея Болконского — героя из героев Л. И. Толстого! Не просто хаос распадающегося сознания, не только панический страх, не бегство, но шествие навстречу смерти.

Менее всего в этих высказываниях Л. Н. Толстого врач найдет прямые «этико-деонтологические рецепты» от­ношения к умирающему больному. Врач здесь учится «находить тон» общения с умирающими больными и их родственниками. Однако попробуем взглянуть на этот случай с позиций психотерапии. Если следовать правде образа князя Андрея, в обычном смысле психотерапевти­ческое общение с ним невозможно. «Попасть в тон с ним» — значит подключиться к этому торжественному шествию в его душе навстречу смерти. Андрей Болкон­ский, подлинный герой Толстого, не нуждался во враче! Последний штрих, подчеркивающий законченность этого образа: не отворачиваться от смерти, но, наконец-то, раз­решить ее тайну, потому что ты Человек. Отсюда следует главное назидание Л. Н. Толстого врачу — видеть в смерти философский аспект.

Николая Левина приводит к смерти тяжелейшая в те времена болезнь — туберкулез легких. Для нас в высшей степени интересна сосредоточенность автора на физиче­ской стороне процесса умирания. В этом вопросе Л. Н.Тол­стой гораздо ближе к медицинскому постижению сущности смерти. Смысл смерти теперь проецируется не на герои­ческую, но на обыкновенную (и даже — неудавшуюся) Жизнь. В «Войне и мире» Л. Н. Толстой познает «онтоло­гическую истину» смерти, в «Анне Карениной» он как бы становится и на гносеологическую позицию: взгляд «со стороны» на процесс умирания принадлежит Константину Левину, любящему брату умирающего. Может быть, самая неожиданная истина, открытая им,— сила, упорство, безрассудство надежды больного выздороветь. Больной умирал долго, мучительно. Беспощадный реалист Л. Н. Толстой говорит: «Чувство желания его смерти ис­пытывали теперь все, кто только видел его: и лакеи гос­тиницы, и хозяин ее, и все постояльцы, и доктор, и Марья Николаевна, и Левин, и Кити. Только один больной не выражал этого чувства...» Более того, Николай Левин почти до последнего дня просил, требовал привести ему «знаменитого доктора». Точность, глубина психологическо­го постижения Л. Н. Толстым больного имеют самостоя­тельную ценность для врача. Николай Левин — атеист, но соглашается на соборование (этот обряд в православии . имеет также смысл исцеления «немощей человеческих»), страстно молится. Прошел какой-нибудь час, больному опять хуже, и теперь он столь же страстно хватается за склянку с йодом, требует от окружающих подтверждения рассказов о чудодейственном воздействии паров йода на туберкулезный процесс. Л. Н. Толстой учит, что надежда больного порой сохраняется, несмотря ни на что. Вера в выздоровление устанавливает свои психологические зако­ны, которые могут противоречить объективному состоянию больного. В отношении к Болконскому врачу остается за­нять позицию если не религиозного, то «философского утешения». Николай Левин у Л. Н. Толстого нуждается в психотерапевтической помощи врача.

Что же касается объективного состояния больного, то и здесь «уроки Л. Н. Толстого» поучительны для врача. Левину «было мучительно больно смотреть на этот умо­ляющий, полный надежды взгляд и на эту исхудалую кисть руки, с трудом поднимающуюся и кладущую крест­ное знамение ... на эти выдающиеся плечи и хрипящую пустую грудь, которые уже не могли вместить в себя той жизни, о которой больной просил». У постели умирающего брата Константин Левин открывает и вторую неожидан­ную истину. Его молоденькая жена с поразительным ис­кусством и мудростью «попадала в тон» желаний и мыслей больного. Самому ему «и в голову не приходило поду­мать, чтобы разобрать все подробности состояния боль­ного, подумать о том, как лежало там, под одеялом, это тело, как, сгибаясь, уложены были эти исхудалые голени, кострецы, спина и нельзя ли как-нибудь лучше уложить их, сделать что-нибудь, чтобы было хоть не лучше, но менее дурно». Здесь прямо поставлен вопрос, что уми­рающий нуждается в надлежащем уходе,

У Л. Н. Толстого эта мысль выражена образно-симво­лически: уход за такими больными, утешение их являют­ся миссией женщины. Жена Константина Левина — Кити (урожденная княжна Щербацкая) и его няня — Агафья Михайловна (простая русская женщина) потому посвяще­ны в «тайну смерти», что непосредственно сопричастны «тайне жизни». Сразу после приезда брата с женой боль­ной буквально ожил. Надлежащий уход совершает чудо: последние дни жизни больного человека были согреты истинной человеческой любовью — его не оставили в оди­ночестве перед лицом смерти.

Опять неодолимой силе смерти Л. Н. Толстой противо­поставляет женскую любовь, но теперь любовь как бы рукотворную, любовь как уход за смертельно больным человеком. Характерно, что Константин Левин более дру­гих любит брата, но он беспомощен. Ужас смерти не смог парализовать жизненных сил Кити, потому что в ней была эта особенная человеческая способность — «любовь к боль­ному».

Истоки «любви к больному» у Кити — не в ее религи­озности (хотя она в отличие от мужа — религиозна), но в естественном правдиво-сострадательном чувстве к боль­ному брату ее мужа. Эта мысль Л. Н. Толстого созвучна нашей убежденности, что медицинский гуманизм не нуж­дается в «постороннем» теологическом обосновании. Хри­стианское понятие «любви к ближнему» ведь по сути дела воплощает любовь к Богу и через него-—к человеку. В пре­делах христианской морали человеку невозможно уйти от вопроса «Кто же ближний его?». Такого вопроса нет в медицине. Медицину потому всегда ставят первой в «ряду гуманных профессий», что здесь любовь к больному че­ловеку безусловна, изначальна, она основана на призна­нии самоценности жизни.

Альберт Швейцер отмечал, какое огромное влияние на него оказал Л. Н. Толстой. Как известно, А. Швейцер вы­брал врачебное поприще, будучи уже зрелым человеком. Этот выбор будущего крупнейшего врача-гуманиста XX в. определялся стремлением утверждать в действительности, на практике этику «благоговения перед жизнью».

Нет, мы не забываем, что Л. Н. Толстой был нигили­стом в отношении к медицине. Но несмотря на это, его концепция гуманизма сродни понятию «любви к больному» 1в медицине. Естественные корни любви людей друг к дру­гу для него много значат, поэтому линии героев «Войны и мира», «Анны Карениной» — это переплетающиеся ветви «семейных древ» — Болконских, Ростовых, Курагиных, Об­лонских [Бочаров С. С, 1971]. В 1877 г. он говорил С. А. Толстой: «...в «Анне Карениной» я люблю мысль се­мейную, в «Войне и мире» любил мысль народную...» [Толстая С. А., 1978]. Для нас является существенным, что любовь к другому человеку в семье непосредственна, изначальна, абсолютна. Но ведь такой она должна быть и в медицине.

Однако даже в семье эта любовь должна сначала «про­снуться», а потом набирать силу. Вспомним, как Констан­тин Левин ищет в душе своей любовь к сыну сразу после рождения его. И не находит. Но вот он оказался в смер­тельной опасности, и, когда опасность миновала, Левин говорит жене: «Нынче после этого страха во время грозы я понял, как я люблю его». Параллель с медицински-гу­манным отношением к больному опять очевидна.

Интересно, что в дни, когда умирал брат, у Констан­тина Левина изменилось его личное отношение к смерти. Рядом с женой мысль о неизбежном конце стала спокой­нее, пропал страх смерти. «Любовь к больному», как учит Л. Н. Толстой, не только творит благо для больного, но сеет семена гуманизма в сознании окружающих людей. Это расширяет наше понимание медицинского гуманизма.

Смерть Николая Левина наводит на размышление об эвтаназии. Л. Н. Толстой подчеркивает, что «смертельное страдание» — особое состояние жизни, особое качество самого страдания. Писатель разрушает обыденное пред­ставление, что смерть — всего лишь возросшая количест­венно болезнь. Константин Левин, конечно ожидал найти брата в тяжелом состоянии. Он готовился к встрече, умо­зрительно привыкая к понятию «смерть». Но то, что он увидел, было вне всех доступных ему представлений, свя­занных с братом. «Не было положения, в котором бы он не страдал, не было минуты, в которой бы он забылся, не было места, члена его тела, которые бы не болели, не мучали его . . . Вся жизнь его сливалась в одно чувство страдания и желания избавиться от него». Не прямая ли это подсказка — ввести эвтаназию?

Нет, и вот почему. Идея эвтаназии вытекает не из мак­симы любви к больному, но из абстрактного ужаса перед страданием как таковым. Страдание бывает тяжким, но не всегда страдание есть зло. У Ф. М. Достоевского «при­нять страдание», взять ответственность на себя за пре­ступление другого человека (воспринять в себя другую жизнь) — кульминация нравственного действия. Но уничтожить страдание — это противоположная акция, ибо тем самым уничтожается жизнь, совершается убийство. Только убийство прикрывается псевдогуманной фразой «чтоб не мучался больше».

Формула «чем такое страдание — лучше смерть» по­строена ошибочной логикой. Она предполагает, что это страдание несовместимо с жизнью, что можно вообще ста­вить так вопрос «или жизнь — или страдание». Но ведь страдание — тоже жизнь, страдание — функция жизни. Однако сторонники эвтаназии одну ошибочную формулу — теоретическую («или страдание — или жизнь»)—превра­щают в другую ошибочную формулу — уже практическую («или страдание — или смерть»). В иерархии ценностей жизнь сопоставима только со смертью. Альтернативой эв­таназии является борьба с мучительными страданиями больного человека средствами медицины, уважение к жиз­ни, как говорил Л. Н. Толстой. В своих воспоминаниях о писателе В. В. Вересаев воспроизводит их разговор об «Этюдах оптимизма» И. М. Мечникова и, в частности, фразу Л. Н. Толстого: «Когда мы, наконец, научимся ... уважению к жизни ...» [Вересаев В. В., 1982].

Но обратимся опять к тексту «Анны Карениной». На­пряжение в людях, окружавших умирающего, достигает апогея, переходя в усталость. «Все знали, что он неиз­бежно и скоро умрет, что он наполовину мертв уже. Все одного только желали — чтобы он как можно скорее умер, [и все, скрывая это, давали ему из склянки лекарства, ис­кали лекарств, докторов и обманывали его, и себя, и друг друга. Все это была ложь, гадкая, оскорбительная и ко­щунственная ложь». Л. Н. Толстой зорко разглядел про­тиворечие, которое в должной степени не разрешает и со­временная медицина, поскольку, например, анальгетики, применяемые к жестоко страдающему больному раком, и сегодня недостаточно эффективны. Нельзя не отметить, что у Л. Н. Толстого Николай Левин, предсмертные стра­дания которого показаны с такой потрясающей худо­жественной силой, не просит смерти.

В «Смерти Ивана Ильича» жизнь и смерть отображе­ны как конкретное единство человеческого бытия. Это художественное произведение, но можно рассматривать его как глубоко и поучительно составленную «историю бо­лезни». Медицина восходит от клинических фактов к психологии, этике и философии. Л. Н. Толстой, отправляясь от задач искусства и философии, восходит к психологии 1больного человека, к его положению в мире. Организующим началом всего художественного мира повести явля­ется отношение человека к своей болезни. Л. Н. Толстой воссоздает «внутреннюю картину болезни» (если восполь­зоваться термином Р. А. Лурия). В этой рефлексии боль­ной ищет смысла новых для него болезненных ощущений, он старается «перевести» медицинские понятия на язык обыденных представлений о здоровье и болезни, он осмыс­ливает свое новое отношение к миру. Л. Н. Толстой дает в повести решение психосоматической проблемы. Он уде­ляет внимание коррелятивным связям между физическими процессами болезни и логикой «внутренней картины бо­лезни», причем последняя обладает значительной авто­номией. В «Смерти Ивана Ильича» писатель ближе к ме­дицинскому решению проблемы болезни и смерти потому, что здесь целью художественного повествования является индивидуальная жизнь, биография, финалом которой ока­залась смертельная болезнь. Личность больного челове­ка— смысловой и художественный, центр повести. Неис­черпаемы подробности болезни, с поразительной точностью воспроизводимые Л. Н. Толстым. В то же время кон­цепция болезни и смерти человека в «Смерти Ивана Ильича» значительна своей масштабностью и философ­ской насыщенностью. В этой повести как бы определена предельная мера болезни человека. Можно сказать, что значение болезни для людей возвышено Л. Н. Толстым. Автор «разрабатывает» язык «внутренней картины болез­ни». Он показывает, что если человек смертельно бо­лен, болезнь приобретает для него вселенский смысл. Время становится для него все более «личным временем», отсчи­тывающим дни и часы его уходящей жизни. Время все более превращается в неумолимого «регистратора» разру­шительных болезненных изменений в организме, в психике. Постепенно все связи и отношения, составляющие жизнь больного, опосредуются болезнью. И сознание больного, будучи отражением его бытия, занято все больше бо­лезнью.

Л. Н. Толстой остается верен себе: врачи, осматривав­шие Ивана Ильича, противоречат друг другу, не могут установить правильного диагноза, они говорят на непонят­ном языке (пугающем и запутывающем больного) и не задумываются даже, что все ими сказанное необходимо перевести на язык «внутренней картины болезни». Но в критике писателем медицины мы опять находим «рацио­нальные зерна». Учитывать природу «внутренней картины болезни» — в этом огромные резервы совершенствования мастерства врачевания. По мнению Л. Н. Толстого, азбучная истина в общении с больным — не упускать из вида вопрос — «Опасна ли его болезнь?». Врачебное мастерство зависит от теоретического знания «внутренней картины болезни», от того, насколько врач освоил ее язык, от прак­тической способности «вживаться» во внутреннее состоя­ние больного. Л. Н. Толстой подчеркивает важность во «внутренней картине болезни» отношений больного с ми­ром медицины в целом. Множественные противоречивые советы врачей, чтение медицинских книг Иваном Ильичом лишь усугубляли болезнь.