12-02-2013_21-27-50 / Философы о философии - 2

Н.А. Бердяев — один из крупнейших русских философов конца XIX — начала XX вв.

«Поистине трагично положение философа. Его почти никто не любит. На протяжении всей истории культуры обнаруживается вражда к философии, и притом с самых разнообразных сторон. Философия есть самая незащищенная сторона культуры. Постоянно подвергается сомнению самая возможность философии, и каждый философ принужден начинать свое дело с защиты философии и оправдания ее возможности и плодотворности. Философия подвергается нападению сверху и снизу, ей враждебна религия, и ей враждебна наука. Она совсем не пользуется тем, что называется общественным престижем.

Первое и самое сильное нападение философии пришлось выдержать со стороны религии, и это не прекращается до сих пор. Именно столкновение философии и религии и создает трагедию философа. Философия всегда ставила и решала те же вопросы, которые ставила и решала теология. Поэтому теологи всегда утесняли философов, нередко преследовали их и даже сжигали. Так было не только в христианском мире. Известна борьба арабских и магометанских теологов против философии. Отравленный Сократ, сожженный Дж. Бруно, принужденный уехать в Голландию Декарт, отлученный от синагоги Спиноза свидетельствуют о преследованиях и мучениях, которые философии пришлось испытать от пpeдставителей религии.

Великие философы в своем познании всегда стремились к возрождению души, философия была для них делом спасения. Таковы были индусские философы, Сократ, Платон, Плотин, Спиноза, Фихте, Гегель, Вл. Соловьев. Греческая философия хотела поставить жизнь челове­ка в зависимость от разума, а не от судьбы. Религиозное созна­ние грека ставило жизнь человека в зависимость от судьбы. Греческая философия поставила ее в зависимость от разума. И это деяние греческой философии имело всемирно-историческое значение. Оно положило основание европейскому гуманизму.

Настоящий, призванный философ хочет не только познания мира, но и изменения, улучшения, перерождения мира. Иначе и быть не может, если философия есть, прежде всего, учение, о смысле человеческого существования, о человеческой судьбе. Философия всегда претендовала быть не только любовью к муд­рости, но и мудростью. И отказ от мудрости есть отказ от фило­софии, замена ее наукой. Философ есть, прежде всего, познаю­щий, но познание его целостно, оно охватывает все стороны че­ловеческого существа и человеческого существования, оно не­избежно учит о путях осуществления смысла.

Философы всегда составляли небольшую группу в человече­стве, их всегда было немного. И тем более поразительно, что их так не любят. Философию и философов не любят люди рели­гии, теологи, иерархи церкви и простые верующие, не любят ученые и представители разных специальностей, не любят по­литики и социальные деятели, люди государственной власти, консерваторы и революционеры, не любят инженеры и техни­ки, не любят артисты, не любят простые люди, обыватели.

Философия чужда большей части людей, и вместе с тем каж­дый человек, не сознавая этого, в каком-то смысле философ. Весь технический аппарат философии чужд большей части лю­дей. Большая часть людей готова употреблять слово «философ» в насмешливом и порицательном смысле. Слово же «метафизи­ка» в обыденной обывательской жизни почти ругательство. Из «метафизика» сделали смехотворную фигуру, и она действитель­но бывает смехотворной. Но каждый человек, хотя бы он этого не сознавал, решает вопросы «метафизического» порядка. Вопросы математики или естествознания гораздо более чужды огромной массе людей, чем вопросы философские, которые, в сущности, ни одному человеку не чужды. И существует обывательская филосо­фия тех или иных социальных групп, классов, профессий, как существует обывательская политика. Человек, испытывающий от­вращение к философии и презирающий философов, обыкновенно имеет свою домашнюю философию. Ее имеет государственный деятель, революционер, специалист-ученый, инженер-техник. Они именно поэтому и считают ненужной философию».¹⁰

X. Ортега-и-Гассет — современный испанский философ.

«Научную истину отличают точность и строгость ее предсказаний. Однако эти прекрасные качества получены экспериментальной наукой в обмен на согласие не покидать плоскость вторичных проблем, не затрагивать конечные, решающие вопросы.

Задача физики — отыскать начало каждого происходящего в данный момент события, т. е. предшествующее событие, его вызывающее. Но этому началу, в свою очередь, предшествует другое начало вплоть до первоначала. Физик отказывается ис­кать это первоначало Универсума, и правильно делает. Но, по­вторяю, человек, живущий в каждом физике, не отказывается и волей-неволей устремляется душой к этой первой загадочной причине. Это естественно. Ведь жить — значит общаться с ми­ром, обращаться к нему, действовать в нем, задумываться о нем, Поэтому человек в силу психологической необходимости прак­тически не может не стремиться обладать полным представле­нием о мире, целостной идеей Универсума. Этот выходящий за пределы науки облик мира — груб он или утончен, осознан или нет - проникает в душу каждого человека и начинает управ­лять нашим представлением гораздо успешнее научных истин.

Неспособность экспериментальной науки своими силами решить главные вопросы еще не повод для того, чтобы, повторяя изящ­ный жест лисы перед недосягаемым виноградом, называть их «ми­фами», советуя от них отказаться. Как можно жить глухим к ко­нечным, драматическим вопросам? Откуда пришел мир, куда идет? Какова, в конечном счете, потенция космоса? В чем главный смысл жизни? Мы задыхаемся, сосланные в зону промежуточных вто­ричных вопросов. Нам нужна полная перспектива, с передним и задним планом, а не изуродованный пейзаж, не горизонт, лишен­ный манящего мерцания далей. Не зная стран света, можно сбиться с пути. И безразличие к конечным вопросам не оправдать ссылкой на то, что способ их решения не найден.

Спрашивается, откуда берется это влечение к Универсуму и целостности мира, лежащее в основе философии? Это влече­ние, которое якобы отличает философию, есть просто-напросто врожденная и спонтанная жизнедеятельность нашего разума.

Так существует ли вообще необходимость в жизненном фак­те философствования? Если понимать под необходимостью «по­лезность» для чего-то другого, то философия не является необ­ходимой, по крайней мере, на первый взгляд. Однако необходи­мость полезного лишь относительна, она присутствует только по отношению к цели. Истинная необходимость — это необходи­мость для каждого существа быть самим собой: для птицы — летать, для рыбы — плавать, для ума — философствовать. Эта необходимость в осуществлении функции или акта нашего существования является самой высокой, самой существенной необходимостью. Поэтому Аристотель уверенно говорит о философии: все другие науки более необходимы, нежели она, но лучше нет ни одной.

Философия возникает не по причине полезности, однако не из беспричинного каприза. Она является основной потребнос­тью разума. Почему? Ее существенным признаком мы назвали поиск целого как такового, захват Универсума. Философия есть охота за единым.

Итак, философия есть не что иное, как деятельность теоре­тического познания, теория Универсума. Как и все великие за­нятия человека, она носит спортивный характер и заимствует у спорта бескорыстность и глубокую сосредоточенность».

Б. Рассел — современный английский философ, логик, ма­тематик.

«Философия» — слово, которое употреблялось во многих смыс­лах, более или менее широких или узких. Я предлагаю упот­реблять это слово в самом широком смысле, который и попыта­юсь теперь объяснить.

Философия, как я буду понимать это слово, является чем-то промежуточным между теологией и наукой. Подобно теологии, она состоит в спекуляциях по поводу предметов, относительно которых точное знание оказывалось до сих пор недостижимым; но, подобно науке, она взывает скорее к человеческому разуму, чем к авторитету, будь то авторитет традиции или откровения. Все определенное знание, по моему мнению, принадлежит к науке; все догмы, поскольку они выходят за пределы опреде­ленного знания, принадлежат к теологии. Но между теологией и наукой имеется Ничейная Земля, открытая для атак с обеих сторон; эта Ничейная Земля и есть философия. Почти все воп­росы, которые больше всего интересуют спекулятивные умы, таковы, что наука на них не может ответить, а самоуверенные ответы теологов более не кажутся столь же убедительными, как в предшествующие столетия. Разделен ли мир на дух и мате­рию, а если да, то, что такое дух и что такое материя? Подчинен ли дух материи или он обладает независимыми силами? Имеет ли Вселенная какое-либо единство или цель? Развивается ли Вселенная по направлению к некоторой цели? Действительно ли существуют законы природы или мы просто верим в них благодаря лишь присущей нам склонности к порядку? Являет­ся ли человек тем, чем он кажется астроному, — крошечным комочком смеси углерода и воды, бессильно копошащимся на маленькой и второстепенной планете? Или же человек являет­ся тем, чем он представлялся Гамлету? А может быть, он явля­ется и тем и другим одновременно? Существуют ли возвышен­ный и низменный образы жизни или же все образы жизни являются только тщетой? Если же существует образ жизни, который является возвышенным, то в чем он состоит и как мы его можем достичь? Нужно ли добру быть вечным, чтобы заслуживать высокой оценки, или же к добру нужно стремиться, даже если Вселенная неотвратимо движется к гибели? Существует ли такая вещь, как мудрость, или же то, что представляется таковой, - просто максимально рафинированная глупость? На такие вопросы нельзя найти ответа в лаборатории. Теологи претендовали на то, чтобы дать на эти вопросы ответы и притом весьма определенные, но самая определенность их ответов заставляет современные умы относиться к ним с подозрением. Исследовать эти вопросы, если не отвечать на них, — дело философии.

К чему тогда, можете вы спросить, тратить время на подобные неразрешимые вопросы? На это можно ответить и с точки зрения историка, и с точки зрения личности, стоящей перед ужасом космического одиночества.

Ответ историка. С того времени как люди стали способны к свободному размышлению, их действия в бесчисленных важных аспектах оказались в зависимости от их теорий относительно природы мира и человеческой жизни и от теорий о том, что такое добро и что такое зло. Это также вера относительно настоящего времени, как и относительно прошлого. Чтобы понять эпоху или нацию, мы должны понять ее философию, а чтобы понять ее философию, мы должны сами в некоторой степени быть философами. Здесь налицо взаимная обусловленность: обстоятельства жизни людей во многом определяют их философию, но и наоборот, их философия во многом определяет эти обстоятельства.

Есть, однако, и более личностный ответ. Наука говорит нам, что мы способны познавать, но то, что мы способны познавать, ограниченно, и если мы забудем, как много лежит за этими границами, то утратим восприимчивость ко многим очень важным вещам. Теология, с другой стороны, вводит догматическую веру в то, что мы обладаем знаниями там, где фактически мы невежественны, и тем самым порождает некоторого рода дерзкое неуважение к Вселенной. Неуверенность перед лицом живых надежд и страхов мучительна, но она должна сохраняться, если мы хотим жить без поддержки утешающих басен. Нехорошо и то и другое: забывать задаваемые философией вопросы и убеждать себя, что мы нашли бесспорные ответы на них. Учить тому, как жить без уверенности и в то же время не быть парализованным нерешительностью, - это, пожалуй, главное, что может сделать философия в наш век для тех, кто занимается ею».

Р. Рорти — современный американский философ.

«Философы обратились к образам будущего лишь после того, как они оставили надежду познать вечность. Философия нача­лась как попытка бегства в мир, в котором ничего никогда не менялось бы. Первые философы предполагали, что различием между прошлым и будущим можно пренебречь. Лишь после того, как они восприняли фактор времени всерьез, их заботы о буду­щем этого мира постепенно вытеснили желание познать мир иной.

Совместное влияние Гегеля и Дарвина переместило фило­софский интерес от вопроса «Кто мы?» к вопросу «Кем мы дол­жны пытаться стать?».

Эта смена интересов отразилась на самосознании философов. Если Платон и даже Кант стремились рассматривать общество и культуру, в которых они жили, с внешней позиции, — неиз­бежной и неизменной истины, — то более поздние философы постепенно отказались от подобных надежд. Поскольку фактор времени берется всерьез, мы должны отбросить приоритеты созерцания над действием. Мы должны согласиться с Марксом, что задача философов — не столько объяснить преемственность между прошлым и будущим, сколько помочь сделать будущее отличным от прошлого. Мы не должны претендовать на роль, общую со жрецами и мудрецами. Наша роль больше сходна с ролью инженеров или юристов. В то время как жрецы и мудрецы разрабатывают свою программу, современные философы подобно инженерам и юристам, сначала должны выяснить, что нужно их клиентам.

Назначение философии Платона было в том, чтобы уйти от действительности и подняться выше политики. Гегель и Дарвин, поскольку они приняли в расчет фактор времени, часто изображались как те, кто «покончил» или «завершил» философию. Но покончить с Платоном и Кантом еще не значит покон­чить с философией. Сейчас мы можем более адекватно описать их деятельность, чем они сами могли это сделать. Мы можем сказать, что они отвечали на запрос времени: заменить образ человека, устаревший в результате социальных и культурных изменений, на новый образ, лучше приспособленный к этим из­менениям. Добавим, что философия не может завершиться, пока не прекратятся социальные и культурные изменения. Ведь в ре­зультате этих изменений устаревают прежние мировоззренчес­кие картины, и возникает потребность в новом философском язы­ке для описания новых картин. Лишь общество, где нет полити­ки, — т. е. общество, в котором правят тираны, не допускающие социальных и культурных изменений, — в философах больше не нуждается. Там, где нет политики, философы могут быть лишь жрецами, обслуживающими государственную религию. В свобод­ных обществах всегда будет потребность в их деятельности, ибо эти общества никогда не перестанут изменяться, а значит, всегда нужно будет заменять устаревшую лексику новой.

Джон Дьюи — философ, который, подобно Марксу, одинако­во восхищался Гегелем и Дарвином, — предположил, что мы, в конце концов, оставим созданное Платоном и Кантом представ­ление о философе как о мудреце, знающем безусловные внеисторические законы необходимости и начнем рассматривать фи­лософию как вырастающую «из конфликта между унаследован­ными институтами и несовместимыми с ними современными тенденциями» .¹⁴