Хрестоматия Глобализация и идентичность / Часть 1 / Часть 1 - Гидденс

ЭНТОНИ ГИДДЕНС

КАК ГЛОБАЛИЗАЦИЯ МЕНЯЕТ НАШУ ЖИЗНЬ

ТРАДИЦИИ

Собираясь по торжественным случаям, связанным с национальными праздниками, шотландцы строго соблюдают традиции. Мужчины надевают юбки-килты с особым клетчатым узором, свидетельствующим о при­надлежности к определенному клану, а все церемонии сопровождаются заунывными звуками волынок. С помо­щью этих символов они демонстрируют свою привер­женность старинным ритуалам – ритуалам, уходящим корнями в глубокую древность.

На самом деле все обстоит далеко не так. Как и боль­шинство других шотландских символов, перечисленные мной «знаки отличия» имеют относительно недавнее про­исхождение. Короткую юбку-килт, судя по всему, в начале XVIII в. изобрел Томас Роулинсон, промышленник-англи­чанин из Ланкашира. Он решил сделать традиционную одежду шотландских горцев более удобной для фабрично­го труда.

Килт был продуктом промышленной революции. При этом задача состояла не в том, чтобы сохранить освященные веками традиции, а как раз наоборот – вы­тащить горцев из вересковых пустошей и заманить их на фабрики. В момент своего появления килт вовсе не являлся национальной одеждой шотландцев. Жители равнин, составлявшие подавляющее большинство насе­ления Шотландии, считали традиционную одежду гор­цев варварской: большинство из них относились к ней с некоторым презрением. Аналогичным образом, мно­гие из употребляемых ныне клановых узоров были раз­работаны в викторианскую эпоху предприимчивыми портными, точно угадавшими тенденции рыночного спроса.

Большинство из того, что мы считаем традиционным, уходящим во мглу веков, на самом деле существует в луч­шем случае лет двести, а то и гораздо меньше. Пример с шотландским килтом я взял из знаменитой книги исто­риков Эрика Хобсбаума и Теренса Рейнджера под назва­нием «Изобретение традиций». Они приводят примеры выдуманных традиций, относящиеся к множеству разных стран, включая колониальную Индию.

В 1860-х гг. британцы предприняли ряд археологи­ческих экспедиций для выявления величайших истори­ческих памятников Индии и сохранения индийского «наследия». Считая, что местное искусство и ремесло на­ходятся в упадке, они занялись сбором артефактов для хранения в музеях. До 1860 г., к примеру, солдаты-индусы, как и британцы, носили европейскую форму. Но с точки зрения британцев, индусы должны были выглядеть как индусы. Поэтому для них разработали новую парадную форму с тюрбанами, кушаками и «подлинно индийски­ми» мундирами. Некоторые из этих выдуманных или полувыдуманных традиций бытуют в Индии и по сей день, хотя часть из них, конечно, не прижилась.

Традиции и обычаи определяли жизнь большинства людей на протяжении большей части истории. Тем более удивительно, как мало интереса проявляют к ним ученые и мыслители. Идут бесконечные дискуссии о процессах модернизации и о том, что означает понятие «современ­ный», но о традициях речь заходит очень редко. Когда я собирал материалы для этой главы, мне попадались де­сятки научных трудов на английском языке, в названии которых упоминалось слово «современность» – некото­рые из них написал я сам. Но мне удалось обнаружить лишь пару книг, специально посвященных традициям.

Дурную репутацию понятие «традиция» приобрело в XVIII в., в эпоху европейского Просвещения. Один из крупнейших ее мыслителей, барон Поль Гольбах, выра­зился следующим образом: «Пусть учителя больше не заставляют людей обращать взгляд к небесам, пора им наконец опустить его на землю. Позволим человеческой мысли, уставшей от непостижимой теологии, смехотворных небылиц, неразгадываемых зага­док, ребяческих церемоний, обратиться к изучению приро­ды, к доступным пониманию предметам, осмысленным истинам и полезному знанию. Стоит избавить людей от пу­стых химер, и разумные суждения вскоре сами собой воз­никнут в умах, казалось бы, обреченных вечно ошибаться».

Ясно, что Гольбах и не собирался всерьез заняться вопросом о традициях и их роли в обществе. Традиции здесь – лишь теневая сторона современности, выдуман­ная конструкция, которую можно легко устранить. Если мы хотим по-настоящему понять, что такое традиции, то не должны рассматривать их как простое заблуждение. Слово «традиция» имеет глубокие лингвистические кор­ни. Они лежат в латинском понятии tradere, что означало «передавать», отдать что-то другому на хранение. Перво­начально слово tradere употреблялось в римском праве применительно к законодательству о наследстве. Собст­венность, переходившая от одного поколения к другому, как бы «сдавалась на хранение» – наследник обязан был ее беречь и лелеять.

Может показаться, что понятие «традиция», в отличие от килта и волынок, существует уже много столетий. Но внешность вновь оказывается обманчивой. Слово «тради­ция» в его сегодняшнем понимании возникло в Европе в последние двести лет. Подобно концепции риска, на ко­торой я останавливался в предыдущей главе, в Средние века общего понятия традиции просто не существовало. Оно было просто ненужным именно потому, что тради­ции и обычаи окружали людей повсюду.

Таким образом, сама идея традиции – порождение Но­вого времени. Это не означает, что его нельзя употреблять применительно к более ранним периодам или к цивили­зациям, не относящимся к Западному миру, но к анализу этого понятия, несомненно, надо подходить с осторожно­стью. Отождествляя традиции с догмами и невежеством, философы-просветители стремились оправдать свою собственную озабоченность новизной.

Но если мы избавимся от предубеждений эпохи Просве­щения, то как нам следует понимать слово «традиция»? На­чать стоит с возвращения к вопросу об изобретении тради­ций. Выдуманные традиции и обычаи, по мнению Хобсбаума и Рейнджера, не являются подлинными. Они созданы искусственно, а не возникли спонтанно, их использовали как инструмент власти, и они не существовали с незапамятных времен. Любая заложенная в них преемственность по отношению к давнему прошлому является ложной.

Я бы хотел переосмыслить их аргументы. Все тради­ции, и я это утверждаю, являются выдуманными. Ни одно из традиционных обществ не было традиционным от на­чала и до конца, а причин для изобретения традиций и обычаев существует множество. Не следует думать, что на­меренное создание традиций характерно лишь для Ново­го и Новейшего времени. Более того, в любых традициях присутствует элемент власти, созданы они искусственно или нет. Короли, императоры, священники издавна зани­мались изобретением традиций, выгодных для себя и при­дающих их положению легитимность.

Мнение о том, что традиции не подвластны переме­нам – просто миф. Традиции не только со временем эво­люционируют, но и подвержены резкому, внезапному из­менению и трансформации. Если можно так выразиться, они все время изобретаются заново.

Конечно, некоторые традиции, например те, что связа­ны с великими религиями мира, существуют уже много сто­летий. Скажем, основные предписания ислама, которым следует большинство мусульман, остаются в общем неиз­менными уже очень долгое время. Однако присущая таким доктринам преемственность сочетается с многочисленны­ми, порой революционными, изменениями в области их истолкования и практической роли как руководства к дей­ствию. Традиций «в чистом виде» просто не бывает. Как и все мировые религии, ислам черпал идеи из невообрази­мого множества культурных источников – то есть других тра­диций. Это относится и к Османской империи в целом: за долгие годы она испытала влияние арабской, персидской, греческой, римской, берберской, турецкой, индийской и других культур.

Было бы просто неверным полагать, будто то или иное сочетание символов и действий является традиционным лишь в том случае, если они имеют многовековую исто­рию. Ежегодные рождественские радиообращения коро­левы в Великобритании уже стали традицией. Однако та­кая практика существует лишь с 1932 г. «Срок давности» не является определяющей чертой традиции и ее более рас­пространенного собрата, обычая. Отличительные характе­ристики традиции – это ритуальность и повторяемость. Традиции неизменно являются принадлежностью группы, сообщества, коллектива. Индивид может следовать тради­циям и обычаям, но традиции, в отличие от привычек – не относятся к свойствам индивидуального поведения.

Традиции отличаются тем, что они определяют некие истины. Человек, следующий традиционному образу дей­ствий, не задается вопросом об альтернативных вариантах. Как бы они ни менялись, традиции являются руководством к действию, как правило, не вызывающим сомнений. У тра­диций обычно имеются хранители – старейшины, свя­щенники, мудрецы. Хранители – не то же самое, что зна­токи традиций. Своим положением и властью они обязаны тем, что только они способны толковать ритуальную исти­ну традиции. Только они способны расшифровать под­линный смысл священных текстов или других символов, являющихся принадлежностью коллективного ритуала.

Просветители намеревались покончить с властью тра­диций. Это удалось лишь отчасти. В большинстве стран Европы влияние традиций и в новое время еще долго ос­тавалось сильным, а во многих других регионах мира – еще более укрепилось. Многие традиции были «изобрете­ны заново»; наряду с ними возникли новые. Отдельные группы общества предпринимали согласованные усилия по сохранению и адаптации прежних традиций. В конце концов, ведь именно в этом состояла и состоит суть кон­сервативной философии. Традиция, вероятно, является главной концепцией консерватизма, ведь по мнению кон­серваторов, в ней содержится накопленная мудрость по­колений.

Еще одна причина устойчивости традиций в промышленно развитых странах заключалась в том, что институ­циональные изменения, связанные с модернизацией, в ос­новном коснулись общественных структур – особенно управленческих и экономических. Во многих других сфе­рах жизни, включая и повседневность, традиционный образ действий либо сохранился, либо утвердился заново. Можно даже говорить о некоем симбиозе между модерни­зацией и традициями. Так, в большинстве стран все, что было связано с семьей, сексуальностью и различием меж­ду полами, по-прежнему оставалось под преобладающим воздействием традиций и обычаев.

Сегодня, под влиянием глобализации, и в этой сфере происходят изменения, состоящие из двух главных эле­ментов. В Западных странах не только общественные ин­ституты, но и повседневная жизнь освобождается от влия­ния традиций. В других, более традиционных обществах, идет процесс «детрадиционализации». На мой взгляд, именно на этой основе формируется глобальное космопо­литическое общество, о котором я уже упоминал.

Это общество возникает в эпоху, когда природе на­ступил конец. Другими словами, лишь немногие аспекты физического мира сохранили свой естественный, при­родный характер – не подверглись вмешательству чело­века. Но в эту эпоху наступил и конец традициям. Конец традиций не означает их исчезновения, о котором мечта­ли мыслители эпохи Просвещения. Наоборот, в изменен­ных формах они по-прежнему пышным цветом цветут повсюду. Но, если можно так выразиться, этим традициям следуют все менее традиционным способом. Традицион­ный способ означает отстаивание традиционного образа действий с помощью его собственных ритуалов и симво­лики – защита традиций с помощью их собственных пре­тензий на истинность.

Но в сегодняшнем мире модернизация не ограничива­ется каким-то одним географическим регионом – она ощущается в глобальном масштабе, и с точки зрения тра­диций это приводит к целому ряду последствий. Традиции и наука порой вступают в соприкосновение самым не­обычным и интересным способом. Возьмем хотя бы нашу­мевший случай, который произошел в Индии в 1995 г., – когда божества в некоторых индуистских храмах будто бы начали пить молоко. В тот же день несколько миллионов человек, не только в самой Индии, но и по всему миру, по­ставили чашки с молоком перед образами богов. […]

Подобные примеры говорят о том, что традиции не только живы, но и возрождаются. И все же часто тради­ции отступают перед современностью, в некоторых слу­чаях это происходит по всему миру. Традиция, лишенная содержания и подвергшаяся коммерциализации, прев­ращается либо в часть исторического наследия, либо в китч – безделушку из сувенирного магазина в аэропор­ту. В исполнении туристской индустрии наследие – это традиция, превращенная в спектакль. Возможно, восста­новленные и заново отделанные здания, посещаемые ту­ристами, и выглядят великолепно, и, возможно, они до мельчайших деталей соответствуют первоначальному облику. Но сохраненные таким образом исторические памятники лишаются плоти и крови – традиций, связи с опытом повседневной жизни.

На мой взгляд, было бы разумным признать, что любое общество нуждается в традициях. Не следует соглашаться с идеей просветителей о том, что мир должен полностью избавиться от традиций. Традиции необходимы, они будут существовать всегда, ведь они придают жизни преемственность и форму. Возьмем, к примеру, науку. Каждый ученый работает в рамках традиций. Даже целые научные дисциплины, вроде экономики, социологии или филосо­фии, обладают собственными традициями. Причина это­го в том, что человек не способен работать в чисто эклек­тической манере. Без интеллектуальных традиций идеи утратили бы четкость и направление.

Однако неотъемлемой частью научной жизни является непрерывное исследование пределов этих традиций и поощрение их активного взаимообмена. Традиции прекрас­но можно отстаивать нетрадиционным способом – и в этом кроется их будущее. Ритуалы, церемониалы и по­вторяемость играют важную социальную роль – это хо­рошо понимают большинство организаций, в том числе правительства, и поступают соответственно. Традиции бу­дут и далее поддерживаться настолько, насколько они ре­ально оправданы, – не с точки зрения их собственных внутренних ритуалов, а в сравнении с другими тради­циями и образом действия. Это относится и к религиозным традициям. Религию, как правило, связывают с идеей веры, неким эмоциональ­ным скачком к убежденности. Но в космополитическом мире люди больше, чем когда-либо раньше, вступают в ре­гулярный контакт с другими, чье мышление отлично от их собственного. Им приходится обосновывать свои убежде­ния, хотя бы косвенно, как перед собой, так и перед дру­гими. В обществе, переживающем процесс детрадиционализации для сохранения религиозных ритуалов и обря­дов необходимы существенные рациональные основания. И именно так это и должно быть.

Однако, по мере того, как роль традиции меняется, наша жизнь приобретает новую динамику. Ее можно опре­делить как дилемму между свободой действий и зависимо­стью, с одной стороны, и между космополитизмом и фун­даментализмом – с другой. Там, где традиции отступают, нам приходится жить в условиях большей открытости и самостоятельности. В обстановке автономии и свобо­ды скрытую власть традиций заменяет более открытая дискуссия и диалог. Но эти свободы несут с собой иные проблемы. Общество, живущее «по ту сторону» природы и традиций, – а именно к этой категории относятся прак­тически все западные страны – требует от человека само­стоятельных решений, в том числе и в повседневной жиз­ни. Но темной стороной самостоятельных решений ста­новится усиление непреодолимой зависимости. Здесь происходит нечто весьма интригующее, но и тревожное. В основном этот феномен характерен для развитых стран, но наблюдается и среди зажиточных слоев населения по всему миру. Я имею в виду распространение непреодоли­мой зависимости как идеи и реального явления. Первона­чально понятие «зависимость» относилось лишь к алкого­лизму и наркомании. Но сейчас оно может коснуться любой сферы деятельности. Человек может испытывать та­кую же зависимость от работы, физкультуры, еды, секса – даже любви. Причина заключается в том, что эти сферы жизни, как и остальные, сегодня гораздо меньше, чем прежде, регулируются традициями и обычаями.

Подобно традиции, зависимость связана с влиянием прошлого на настоящее; и, как и в случае с традициями, ключевую роль здесь играет повторяемость. В данном слу­чае речь идет об индивидуальном, а не коллективном про­шлом, и повторяемость вызвана беспокойством. На мой взгляд, зависимость – это «замороженная» самостоятель­ность. В любом контексте детрадиционализация открыва­ет возможность для большей свободы действий, чем это было прежде. Речь здесь идет об освобождении человека от ограничений прошлого. Зависимость вступает в действие, когда выбор, который должен определяться самостоятель­ностью, подрывается беспокойством. В рамках традиции прошлое определяет настоящее через приверженность коллективным убеждениям и ощущениям. Но человек, попавший в зависимость – тоже раб прошлого, однако по другой причине: он не может порвать с привычками и об­разом жизни, которые некогда выбрал по доброй воле.

Когда влияние традиций и обычаев в мировом мас­штабе ослабевает, меняется и сама основа самоиденти­фикации – ощущения себя как личности. В более тради­ционных условиях ощущение себя как личности поддер­живалось за счет стабильности социального положения индивида в рамках сообщества. Когда традиции теряют силу, и преобладает свободный выбор образа жизни, это не может не затронуть и ощущение человеком себя как личности. Он должен гораздо активнее, чем раньше, со­здавать и воссоздавать собственную идентичность. Пото­му-то психотерапия во всех ее разновидностях и пользуется такой популярностью на Западе. Закладывая основы современного психоанализа, Фрейд полагал, что создает научную методику лечения неврозов. На самом же деле он по сути вырабатывал метод обновления идентичности на ранней стадии процесса детрадиционализации.

В конце концов, психоанализ состоит в том, что че­ловек возвращается в собственное прошлое, чтобы приоб­рести большую самостоятельность в будущем. Во многом аналогичным образом действуют и группы «самопомо­щи», ставшие обыденным явлением в западном общест­ве. На собраниях «анонимных алкоголиков», к примеру, человек рассказывает историю собственной жизни и по­лучает поддержку от остальных присутствующих, заявляя о своем желании измениться. Он избавляется от непре­одолимой зависимости в основном благодаря тому, что «переписывает» сюжет собственной жизни.

Борьба между зависимостью и самостоятельностью – это один полюс глобализации. Другой – столкновение между космополитическим мировоззрением и фундамен­тализмом. Может показаться, что фундаментализм сущест­вовал всегда. Это не так. Он возник в ответ на влияние гло­бализации, которое мы ощущаем повсюду. Сам термин появился на рубеже XX в. применительно к взглядам не­которых протестантских сект в США, особенно тех, что не признавали учение Дарвина. Но даже в Большом окс­фордском словаре английского языка, изданном в конце 1950-х гг., еще не было слова «фундаментализм». Лишь в 1960-х гг. оно стало общеупотребительным.

Фундаментализм не надо путать с фанатизмом и авто­ритаризмом. Фундаменталисты призывают вернуться к древним заветам или священным текстам, прочесть их буквально и предлагают применять доктрины, вырабо­танные на основе такого прочтения, к социальной, экономической и политической жизни. Фундаментализм придает хранителям традиций новый импульс и значе­ние. Ведь только им доступен «точный смысл» текстов. Ду­ховенство или другие избранные толкователи приобре­тают как светскую, так и религиозную власть. Они могут попытаться напрямую взять в свои руки бразды правле­ния государством – как это произошло в Иране – или действовать совместно с политическими партиями.

Фундаментализм – противоречивое понятие, ведь многие из тех, кого другие называют фундаменталиста­ми, ни за что не согласятся, что оно относится к ним. Так можно ли найти в нем объективный смысл? Думаю мож­но, и я бы определил его следующим образом. Фундамен­тализм – это традиции в осаде. Это традиции, которые отстаиваются традиционным способом – ссылками на ритуальную истину – в условиях глобализующегося ми­ра, требующего разумных обоснований. Таким образом, фундаментализм не имеет ничего общего с контекстом убеждений, религиозных или атеистических. Главное здесь то, каким образом истинность этих убеждений от­стаивается и утверждается.

Фундаментализм касается не самих убеждений, а, как и традиции в целом, того, почему люди в чем-то убеждены и как обосновывают свои убеждения. Дело здесь не огра­ничивается религией. Китайских хунвейбинов с их при­верженностью цитатнику Мао несомненно можно на­звать фундаменталистами. Далеко не главным элементом фундаментализма является и сопротивление традицион­ных культур процессу вестернизации – неприятие запад­ного «упадничества». Фундаментализм произрастает на почве любых традиций. Он связан с нежеланием тратить время на то, чтобы попытаться понять неоднозначность, множественность истолкований или идентичности, – это отказ от диалога в мире, где именно от диалога и зави­сят мир и будущее.

Фундаментализм – дитя глобализации. Он одновре­менно является реакцией на нее и методом ее эксплуата­ции. Почти везде фундаменталистские группы широко пользуются новыми коммуникационными технологиями. До прихода к власти в Иране аятолла Хомейни распростра­нял видео- и аудиозаписи своих проповедей. Боевики из организации «Хиндутвана» активно используют Интернет и электронную почту для создания «ощущения индусской идентичности».

Какие бы формы он ни принимал – религиозные, этнические, националистские или непосредственно поли­тические – фундаментализм, на мой взгляд, следует рас­сматривать как сложную проблему. Он неразрывно связан с возможностью насилия и враждебен космополитичес­ким ценностям.

И все же фундаментализм – не только антитеза глобалистской современности: он ставит перед ней ряд вопро­сов. Главный из них таков: способны ли мы жить в мире, где нет ничего святого? В качестве вывода могу сказать, что, на мой взгляд, нет, не способны. Космополиты, к кото­рым я себя причисляю, должны ясно дать понять, что тер­пимость и диалог как таковые могут основываться на цен­ностях, разделяемых всеми.

Всем нам необходимы нравственные убеждения, кото­рые выше мелких забот и дрязг повседневности. Мы долж­ны быть готовы активно отстаивать эти ценности, если они плохо приживаются или оказываются под угрозой. Сама космополитическая мораль должна вдохновляться страстью. Нам всем было бы незачем жить, если бы у нас не было того, за что стоит умереть.

СЕМЬЯ

Из всех перемен, происходящих в мире, важнее всего те, что затрагивают нашу личную жизнь – секс, любовные отношения, брак и семью. Сегодня наше вос­приятие самих себя и характер наших связей и контактов с другими людьми переживают глобальную революцию. В различных регионах и культурах эта революция идет неравномерно, она встречает сопротивление с самых разных сторон.

Как и во всем, что связано с «ускользающим миром», мы и здесь не можем знать, каким образом сложится баланс между преимуществами и проблемами. В чем-то эти пре­образования идут сложнее и внушают больше тревог, чем любые другие. Большинство из нас способны на долгое время отключаться от «больших» вопросов – это одна из причин, почему так трудно наладить сотрудничество для их решения. Но когда вихрь перемен захлестывает самые главные сферы нашей эмоциональной жизни, уклониться от него просто невозможно.

В подавляющем большинстве стран мира идут бурные споры о равноправии полов, регулировании в вопросах секса и будущем семьи. А если эти вопросы не обсужда­ются в открытую, главной причиной является активное по­давление таких дискуссий со стороны авторитарных ре­жимов и фундаменталистских групп. Во многих случаях эти противоречия носят национальный или локальный ха­рактер – как и реакция, которую они вызывают в общест­ве и политических кругах. Политики и «группы давления» утверждают: стоит лишь изменить политику в отношении семьи в их стране, затруднить или, наоборот, облегчить развод, и сразу найдутся решения для всех наших проблем.

Но преобразования, затрагивающие личную и эмо­циональную сферы, намного превосходят масштаб любой отдельной страны, даже такой большой, как Соединенные Штаты. Почти везде мы наблюдаем одни и те же тенден­ции – отличие между ними состоит лишь в степени раз­вития и культурном контексте, в котором они происходят.

В Китае, к примеру, государство обдумывает меры, затрудняющие развод. После «культурной революции» в стране были приняты весьма либеральные законы о бра­ке. Согласно этим законам брак рассматривается как не­кое подобие трудового соглашения, которое можно разо­рвать «по обоюдному желанию мужа и жены». Развод мо­жет последовать даже вопреки воле одного из партнеров, если супружеская пара больше не испытывает «взаимной привязанности». Срок ожидания составляет всего две не­дели, после чего супруги выплачивают сумму, равную четырем долларам и считаются свободными. Количество разводов в Китае по-прежнему меньше, чем в западных странах, но оно быстро растет – это относится и к другим развивающимся странам Азии. В китайских городах не только развод, но и гражданский брак становится все бо­лее обычным. Однако в сельской местности, где прожива­ет большая часть населения страны, дело обстоит совер­шенно по-иному. Семья и брак носят гораздо более тради­ционный характер – даже несмотря на государственную политику ограничения рождаемости, сочетающую стиму­лы с карательными мерами. Брак заключается по уговору между двумя семьями – это соглашение не столько между женихом и невестой, сколько между их родителями. В ре­зультате исследований, проведенных недавно в провин­ции Ганьсу, отличающейся низким уровнем экономичес­кого развития, выяснилось, что 60% браков по-прежнему устраивают родители. Как говорит китайская пословица: «Один раз встретились, кивнули головой и поженились». Модернизация Китая идет зигзагообразно. Многие из тех, кто сегодня разводится в городах, поженились еще в сель­ской местности именно таким традиционным способом.

В Китае много говорят о защите семьи. Во многих западных странах накал страстей еще выше. Семья – это поле боя между традициями и современностью, но это так­же метафорический образ и того и другого. Утрата «семей­ного очага» вызывает пожалуй большую ностальгию, чем исчезновение любого другого института, уходящего кор­нями в прошлое. Политики и активисты различных движе­ний беспрестанно ставят диагноз о крушении семьи и при­зывают вернуться к ее традиционным формам.

«Традиционная семья» – это во многом обобщенная категория. В разных обществах и культурах существовало множество разновидностей семейных и родственных свя­зей. Структура семьи в Китае, например, всегда отличалась от ее западных форм. В большинстве европейских стран брак по уговору между родителями никогда не был так распространен, как в Китае и Индии. Тем не менее, во всех «несовременных» культурах семья имела и имеет некото­рые общие черты.

Традиционная семья представляла собой в первую оче­редь экономическую ячейку. Все члены крестьянской се­мьи как правило были заняты в сельскохозяйственном производстве, а у дворян и высшей аристократии главные причины брака были связаны с приобретением собствен­ности. В средневековой Европе плотская любовь не была основой для брака, и не предполагалось, что в браке по­добная любовь должна расцвести. Как выразился фран­цузский историк Жорж Дюби, брак в Средние века не был связан с «легкомыслием, страстью или фантазией».