Zemlya_obetovannaya

— Оно у вас из самого драгоценного материала на свете, — ответил Мойков почти с нежностью. — Из воспоминаний и слез.

Она кивнула, сделала большой глоток. Потом робко спросила:

— Но разве это не одно и то же? Мойков кивнул.

— Пожалуй, что да, графиня. Даже если это счастливые воспоминания и счастливые слезы. Особенно если счастливые. — Он повернулся ко мне и раскрыл свою огромную ладонь. На ней лежала пригоршня таблеток. — Сколько тебе? — спросил он.

— Две, — ответил я. — Или три. Тебе лучше знать, это ты у нас ясновидец.

— Полнолуние. Возьми три на всякий случай. А две я для графини оставлю.

Я заснул, но несколько часов спустя проснулся от собственного крика. Я не сразу пришел в себя. Мне снилось бледное безмолвное лицо Сибиллы и то, другое лицо, в Париже, застывшее, в рое жужжащих мух, а потом другие мертвецы, и среди них вдруг, неожиданно, Мария Фиола, и я сразу почувствовал себя обманщиком, обманщиком и живых, и мертвых. Я молча глазел в черную пустоту и судорожно одевался, намереваясь пойти блуждать по ночному городу, но потом снова разделся и стал смотреть вниз, во двор, мысленно оглядываясь на свою жизнь и свои дела, принял оставшиеся таблетки и подумал о Ленце, о графине, которая не может умереть, и о Джесси, которая умирать не хочет, а потом о многом другом, и принял еще снотворного, теперь уже из своих запасов, и только после этого медленно, боязливо погрузился в булькающую топкую трясину снов, тени из которых столь неотступно преследовали меня, зная, что я беззащитен перед ними и что мне нечего противопоставить им, кроме моего собственного, истерзанного и презренного, расколотого «я».

Наутро, уже собираясь уходить, я встретил Зигфрида Ленца.

— Я через час уезжаю, — сказал он. — Может, позавтракаем вместе?

Я кивнул.

— Тут за углом драгстор. Как ты спал?

— Хуже некуда, Людвиг, или как тебя сейчас величать?

— Людвиг Зоммер.

— Ну и отлично. Если бы еще воспоминания можно было менять с такой же легкостью, как имена, верно? Только подумаешь — все уже позади, но стоит встретить старого товарища по лагерному несчастью, как прошлое снова встает перед глазами. Вот войну люди с годами то ли забывают, то ли многое в ней постепенно покрывается патиной переносимости, — но лагеря? Это совсем, совсем другое. Война это глупость, это убийство, но безадресное, слепое — каждого может шарахнуть. А лагеря — это ужас как самоцель, зло в чистом виде, массовое смертоубийство из одной только радости убивать и мучить. Такое не забывается, живи ты хоть сотню лет. — Ленц слабо улыбнулся. — Зато, может, хотя бы после этой войны не будет объединений фронтовиков с еженедельными встречами в местном кафе за кружкой пива и приглаженными, фальшивыми воспоминаниями. Или тебе так не кажется?

— Нет, не кажется, — сказал я. — По крайней мере, в Германии без них не обойтись. И это будут не объединения жертв, а объединения убийц. Ты забываешь, что наша ненаглядная отчизна считает себя родиной чистой совести. Немецкие палачи и убийцы всегда делают свое дело только по идеальным соображениям, а значит, с отменно чистой совестью. Это-то в них и есть самое мерзкое. У них на все имеются причины. Или ты забыл пламенные речи, что произносились перед казнью прямо под виселицей? Ленц отодвинул свой сэндвич.

— Неужели ты думаешь, что после войны они сумеют выкрутиться?

— Им даже выкручиваться не придется. Просто по всей стране вдруг разом не станет больше нацистов. А те, которых все же привлекут к ответу, начнут доказывать, что действовали исключительно по принуждению. И даже будут в это верить.

— Веселенькое будущее, — усмехнулся Ленц. — Надеюсь, ты ошибаешься.

— Я тоже на это надеюсь. Но ты посмотри, как они сражаются. Они же бьются за каждую навозную кучу, будто за Святой Грааль, и умирают за это. Разве похожи они на людей, которые в ужасе от того, что творилось в их родном отечестве больше десяти лет? А ведь по сравнению с этими зверствами эпоха Чингисхана кажется санаторием. Только немцы способны отдавать жизни за такое.

Ленц снова придвинул к себе тарелку.

— Давай не будем больше об этом, — сказал он. — Почему мы не можем без таких вещей? Ведь мы выжили только потому, что старались думать и говорить об этом как можно меньше, разве нет?

— Может быть.

— Не может быть, а точно! Но здесь, в Нью-Йорке, на проклятом восточном побережье, ни о чем другом и поговорить нельзя! Может, потому, что здесь мы опять слишком близко от всего этого? Почему бы тебе не поехать со мной на запад? В Голливуде, на Тихоокеанском побережье, ближайшая земля — это Япония.

— В Японии и на Тихом океане тоже война.

Ленц улыбнулся.

— Нас это меньше касается.

— Неужели? Разве так бывает? — спросил я. — Чтобы меньше касалось? И разве не по этой причине снова и снова возникают войны?

Ленц допил свой кофе.

— Людвиг, — сказал он. — Мне через пятнадцать минут ехать. Я не собираюсь затевать тут с тобой споры о мировоззрении. Равно как и споры об эгоизме, глупости, трусости или инстинкте убийства. Я просто хочу дать тебе совет. Здесь ты неровен час пропадешь. Приезжай в Голливуд. Это совсем другой мир, искусственный, всегда жизнерадостный. Там легче отсидеться, переждать. А у нас в запасе не так уж много сил. Их надо беречь. Ведь ты тоже ждешь, правда?

Я не ответил. Нечего мне было отвечать. Слишком много на свете разных ожиданий. О моем мне говорить не хотелось.

— Я подумаю об этом, — сказал я.

— Подумай, — Ленц что-то написал на салфетке. — Вот. По этому номеру ты всегда найдешь меня. — Он подхватил свой чемодан. — Думаешь, мы когда-нибудь сможем забыть то, что с нами случилось?

— А ты этого хочешь?

— Иногда, когда валяюсь на солнышке на берегу Тихого океана, хочу. Думаешь, сумеем?

— Мы — нет, — сказал я. — Палачи и убийцы — те да. Причем легко.

— Да, Людвиг, не больно-то весело тебя слушать.

— Я вовсе не хотел тебя расстраивать. Мы живы, Зигфрид. Возможно, это и есть грандиозное утешение, а быть может, и нет. Как бы там ни было, мы тут, вот они мы, а могли сто раз истлеть в массовой могиле или вылететь в трубу крематория.

Ленц кивнул.

— Подумай насчет Голливуда. Здесь мы слишком чужие, чтобы позволить себе просто так прозябать в беспомощности. А там, в безумном карнавале фабрики грез, глядишь, и найдется местечко, чтобы перезимовать.

ЗАМЕТКИ И НАБРОСКИ К РОМАНУ «ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ»

Вывешивает Моне («Поле с маками») у оружейного магната.

Боссе (Грэфенберг) с Хиршем.

Идет в музей (Метрополитен). (Преодоление примитивного инстинкта собственника) (уже описано).

Зимой Блэк едет в Париж, хочет быть первым, кто привезет в Америку картины.

Это будет год отчаяния. И год смерти. Год крушений. Рухнет и надежда на иную, новую Германию. Кто так обороняется, тот отстаивает режим убийц.

Графиня пьет, чтобы умереть прежде, чем у нее кончатся деньги. — «Сердце — оно умирает и все никак не умрет».

Прибывает последний эмигрант.

Зубной врач (цементные зубы, зубы на случай бегства) напротив дома упокоения (мертвец на кушетке).

Зоммер убил гестаповца (или Хирш), его арестовывают, когда он под своей настоящей фамилией подает в Германии заявление о восстановлении паспорта, семь лет тюрьмы (судья: «Мы должны снова железной рукой навести порядок и дисциплину»— это все во времена денацификации). 3. вешается.

Рут Танненбаум. Одна нога чуть короче другой.

Танненбаум приобретает у Блэка картину. Настаивает на комиссионных для Зоммера.

Кто-то, эмигрант в гостинице, болен; борется за жизнь (близкие все погибли), чтобы дожить до краха Германии.

Пицца перед консульствами.

Ювелир Эрик Ротшильд, который всюду выходит сухим из воды.

Кармен.

Мария Фиола: «Я осколок, в котором иногда отражается солнце».

«Ланский катехизис»: «Не жди сострадания. Никогда».

Цветочник из Каннобио.

Равич в больнице. Он его там навещает. «Вы все баловни судьбы! Чудом унесли ноги! Вам вообще следует только молчать. Все болтовня. Бессмыслица. Только мертвые должны говорить, но не могут. Потому ничто никогда и не изменится! А вы дышите, благодарите судьбу и помалкивайте».

Не следует слишком долго быть одному. Иначе его одолевают сны и привидения.

Мария, Мойков и Зоммер какое-то время союзники поневоле (уже использовал!).

Продолжить линию Лахмана.

Хирш приходит в гостиницу. И Равич. Перемена мест. Равич получил письмо из Германии через Францию.

Нельзя терять в себе эту дрожь спасенного тела (этот танец спасенного существа), с влагой в глазах заново открывающего все вокруг, — спасен! Когда все внове, и с небывалой интенсивностью, снова впервые ложка в руке, все даровано, открыто, завоевано заново — — дыхание, свет, первый шаг, и ты не мертв, не окоченел, не угодил в концлагерь — нет, ты жив, свободен! Ежесекундно!

Противовес: свинец воспоминаний.

Борьба одного с другим, голос мести и голос справедливости, почти немой, быть может, даже умерший, слова, слова моего эгоизма — ибо какая может быть справедливость для того, кто умер? Никакой — только утверждение своего «эго» для того, кто еще жив.

Но как же все это втиснуто в параграфы и эгоизм, против всего трепетного, тлеющего, против жизни, которая еще теплится, часто почти угасая, она все еще здесь — как свеча на ветру в ладонях!

Окончательный расчет — это месть, справедливость только форма эгоизма, она против жизни, против всего цветущего ней.

Расчет с моралью! Но не отрицание ли это также и всего того, что создано как закон (человеческий), отрицание ради нового эгоизма жизни?

Да. Но кто много выстрадал, тот, возможно, имеет на это право.

Размышления о Марии Фиоле. Она есть, она будет для него всем этим — другой стороной, которая медленно освещает и ту, первую, но, возможно, первая все же победит…

Тот факт, что я во Франции убил человека, который хотел меня арестовать, странным образом только в том случае представлялся мне убийством, если я не сумею убить убийцу моего отца.

Конец

Он встречает убийцу своего отца. Хочет убить его выстрелом в то же место. Появляется жена. Кричит. Тот блюет? Он уходит, думает, потом стреляет ему в живот. Бежит. Никто его не преследует. Через год узнает, что убийца жив и выздоровел, правда, хромает. (Пишет ему: «Я вернусь!») Или: слышит, что убийца стал калекой и полной развалиной просто от страха.

Размышляет, не вернуться ли в Нью-Йорк. Может быть.

Конец: Он умирает. Кончает с собой, просто оттого, что все так тошно. (Или история, как он находит того человека, того рвет, жена, умоляющая пощадить ради детей, хотя он и знает, что потом они же на него донесут.)

Он убивает, хотя странным и очень опосредованным образом знает, что он тоже теперь…

Или: он хочет убить, но передумывает.

Тот, другой: да это ведь уже и не мы вовсе, любой человек за семь лет обновляется полностью, так что это был я, но это уже совсем не тот я.

Постепенно он постигает, что растратил соль и смысл своей жизни, когда убил того солдата во Франции. Он еще может вернуться в Германию и прикончить убийцу своего отца. Но он уже не в силах после этого жить дальше, заново строить свою жизнь. И мало-помалу, ближе к концу, он это понимает, когда приезжает в Германию и видит, что многое там совсем иначе, чем он предполагал.

Он убивает убийцу, после чего попадает в тюрьму. Судья пытается облегчить его участь. Но он отклоняет эту помощь, бежит, потом вешается…

Смерть начинает гнездиться повсюду. Она не в нас вырастает, она действует куда хитрей. Вырастай она внутри нас, все было бы много проще, потому что тогда это дуэль между ней и твоей волей к жизни. Но она приходит бесшумно, приходит извне. Все больше людей умирают вокруг тебя. Почта приносит все больше писем с траурной каемкой. Все больше и все чаще.

Небольшой остров в заливе Аппер-Бэй близ Нью-Йорка, к югу от южной оконечности Манхэттена; в 1892 — 1943 гг. — главный центр по приему иммигрантов в США, до 1954 г. — карантинный лагерь.

Кантон в Швейцарии, граничащий с Италией.— елка (нем.).

Здесь: символ стойкости евреев. Маккавеи — представители священнического рода Хасмонеев, дети Маттафии и их потомки, правили в Иудее с 167? по 37 г. до н. э. Иуда Маккавей возглавил народное восстание в Иудее против власти Селевкидов, в 164 г. захватил Иерусалим. После гибели Иуды Маккавея в 161 г. до завоевания Иудеей политической независимости борьбу возглавили его братья. Семь братьев Маккавеев — Авим, Алим, Антонин, Гурий, Евсевон, Елеазар и Маркелл — были убиты в 166 г. в гонение Антиоха IV Эпифана за отказ нарушить закон Моисеев (2 Маккавейская, 7). Память в Православной церкви 1 (14) августа.

Тысяча (англ.).

Пятьдесят тысяч (англ.).

Этого ублюдка убить бы надо! (англ.).

С черным? (англ.).

Спасибо (ит.).

До свиданья! (франц.).

До свиданья, месье (франц.).

До свиданья, мадам (франц.).

Мин — китайская императорская династия в 1368 — 1644 гг.

Чжоу — название эпохи в истории Древнего Китая и китайской династии в 1027 — 256 гг. до н. э.

Тан — китайская императорская династия в 618 — 907 гг. н. э.

Хань — китайская императорская династия в 206 г. до н. э. — 220 г. н. э.

Инь — древнекитайское государство в 14 — 11 вв. до н. э.— логанова ягода, гибрид малины с ежевикой.

Каталаунские поля — равнина в Северо-Восточной Франции, где в 451 г. войска Западной Римской империи в союзе с франками, готами, бургундами, аланами и др. разгромили гуннов и их союзников во главе с Аттилой.

До свиданья, мой дорогой. — До свиданья (франц.).

Баленсиага Кристобаль (1895 — 1972) — знаменитый испанский кутюрье баскского происхождения. В 30 — е годы имел дома моды в Барселоне и Мадриде. Во время гражданской войны покинул Испанию и открыл дом моды в Париже. Его идеи доминировали в высокой моде 50 — х годов. В конце 60 — х вернулся в Испанию.

Манбоше (Ман Руссо Боше, 1891 — 1976) — знаменитый модельер, первый американский кутюрье, добившийся успеха во Франции. В 1930 г. открыл свой собственный дом моды в Париже. После оккупации Франции гитлеровскими войсками вернулся в Америку и открыл дом моды в Нью-Йорке. Спроектировал женскую форму для американской армии. Отошел отдел в 1971 г.

Роковая женщина! (франц.).

Михраб — молитвенная ниша в стене мечети, обращенная к Мекке, украшается орнаментальной резьбой, инкрустацией, росписью.de Paume (буквально «игра ладонью», старофранцузское название тенниса) — один из выставочных залов Лувра, где прежде размещалось собрание импрессионистов; позднее собрание переместили в Музей Д'Орсэ.

Как ударом молнии (франц.).

Согласна! (итал.).

Городок на севере Италии.

Озеро на границе между Италией и Швейцарией.

Годдард Полетт (Полин Марион Годдард Леви, 1911 — 1990) — популярная американская актриса, известная также как Марион Леви. В Голливуде с 1929 г. Известность пришла к Годцард, когда она снялась со своим вторым мужем Чарли Чаплиным в «Новых временах» (1936). В 1940 — е годы снялась во многих фильмах, в том числе со своим третьим мужем Берджесом Мередитом. Четвертым мужем актрисы стал сам Эрих Мария Ремарк, который женился на П. Годдард в 1958 г.

Две ипостаси, добрая и злая, одного и того же человека — героя психологического романа английского писателя Р. Л. Стивенсона (1850 — 1894) «Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда» (1886).

Рихард Таубер (1892 — 1948) — австрийский тенор, с 1940 г. жил в Англии.

Обманчивая худоба (франц.).

Официальная песня нацистской партии в Германии с 1933 по 1945 г.

Городок близ Флоренции.

Небольшой театр, отрывшийся в Париже в начале XX века, где показывались исключительно пьесы, основанные на сценах насилия, ужаса и демонстрации отвратительного. Актеры театра измеряли свой успех количеством обмороков в зале.

Фафнир — в скандинавской мифологии и эпосе дракон, стерегущий клад; сын Хрейдмара и брат Отра и Регина, воспитателя героя Сигурда. Убив своего отца, Фафнир завладел чудесным кладом — золотом Андвари. Сам был убит Сигурдом по наущению Регина.

Цим, Феликс (1821 — 1911) — французский художник-пейзажист.

Брух Макс (1838 — 1920) — немецкий композитор и дирижер, профессор Высшей музыкальной школы в Берлине.

«Хорошо темперированный клавир» два тома прелюдий и фуг И. С. Баха.

Мой дорогой (франц.).

Буден Эжен (J824 — 1898), французский живописец; его поэтические пейзажи предвосхищали импрессионизм.

Кестлер Артур (1905 — 1983) — английский писатель и философ. Родился в Будапеште. Был английским корреспондентом в Испании в период гражданской войны. Приговорен к смертной казни правительством Франко, но под международным давлением освобожден. В наиболее известном романе «Слепящая тьма» (1940, русский перевод 1988) изображен психологический механизм сталинского террора. Баум Вики (Хедвиг Баум, 1888 — 1960) — американская писательница австрийского происхождения. Родилась в Вене, до 1930 г. жила и работала в Берлине. Ее роман «Люди в отеле» (1929) стал бестселлером, по нему была поставлена пьеса «Гранд-отель», сняты художественный фильм, получивший Оскара, и мюзикл. После успеха «Гранд-отеля» на Бродвее Баум переехала в США и стала сценаристкой в Голливуде. В 1938 г. получила американское гражданство.

Сумерки (франц.)