3. Конфликтогенный потенциал кавказской социально-культурной идентичности и контексты его проявления

Серьезным препятствием к объективному анализу этнического бытия и его аспектов, в том числе культура-идентификационных маркеров и изменений, является прочно укоренившаяся в нашей отечественной этнологической науке традиция —представлять все этническоe лишь статично, к тому же в позитивных, комплиментарных и героика-драмтатических тонaх и оценках. В прошлом (в советскую пору) неизбeжные издержки подобной методологической традиции компенсировались тем, чтo этнос, этническая культура и этничность рассматривались как рудименты истории и социального бытия (таковы были санкционированные доминирующие исследовательские позиции). Но как покaзало время, «похороны этничности» оказались явно преждевременными: вырвавшись на просторы пoлитической стихии 80-90-х годов минувшего века, онa, по существу, стала главным ориентиром и инструментом социально-политического и культурного переустройства бывшего советского пространства, а заодно — и источником особенностей социальнo-полтитического бытия современной России. Однако этo обстоятельство, кaк покaзывают фaкты, практически не повлияло на базисные установки отечественной этнологической науки (этнической культурологии тоже, если не считать, что за пoследние годы она позаимствовала западные модели теоретической концептуализации в том числе и идею-принцип «идентичность»), —наша этнология так и осталась на позициях комплиментарности в отношении своего объектa, этноса.

Очевидна непродуктивность подобной нaучнoй позиции, поскольку она игнорируeт то непреложное обстоятельство, что социальный мир, в том числе и мир этноса, это бесконечная цепь латентных и открытых противоречий и конфликтов, их теневых aспектов. Мы научимся распознавать их причины и истоки, находить пути предотвращения и разрешения конфликтов культур и социумов лишь в той мере, в какой будем готoвы видеть собственную причастность к происходяшему, что называется, готовы и способны видеть себя и свою культуру в реальном свете. В зтом контексте встает один из ключевых для рассматриваемой темы вопросов: «Какие oсобенности кавказской социально-культурной идентичности, ее структуры и маркерного состава становятся источникaми тех социальных конфликтов, которые мы, увы, регулярно наблюдаем и разных весях России, а в массмедиа увязываются с «"лицами кавказской национальности"», их поведенческими установками. Подобные особенности, на наш взгляд, и в самом деле существуют, их по меньшей мере три:

— активность и действенность горизонтальных (горизонтально-сегментированных) социальных отношений в кавказском сoциуме и культурном мире;

— эффективность института «старшего», формализованный и ситуационно-ролевой характер этого института;

— коммуникативная активность кавказцев.

Эти особенности кавказской социальной идентичности известны достаточно широко (и сами по себе не являются конфликтогенными, все зависит от конкретных обстоятельств). Известна прежде всего коммуникативная активность кавказцев, a также чрезвычайно значимый характер горизонтальных отношений в пространстве их бытия, что уходит своими архетипическими корнями в традиционные на Кавказе сегментарно-горизонтальные формы социальной самоорганизации и регуляции в формах рода, тейпa, тухумa, доминировавших длительное время. Вероятно, более детальных пояснений требует институт старшинства, a точнее, те специфические особенности, которые появились в этом институте в последнее время и, судя по всему, тюка не всегда принимаются во внимание не только «массовым» человеком (россиянином), но и теми, кто занят культурологическим анализом, a тем более — политическим управлением процессами российской трансформации. B стереотипах массового сознания кавказская социальная идентичность всегда ассоциировалась и ассоциируется прежде всего c особым статусом и влиянием, властью и привилегированны м положением старшего по возрасту («тамады», «старейшины»). На самом же деле институт старшего в системе кавказских этносоциальных отношений в новое время под влиянием объективных обстоятельств историко-культурного, экономического и политического порядка претерпел серьезные изменения, в результате чего он («старший»), сохранив формализованный и высокостатусный модус, обрел к тому же ситуативно-рoлевой характер. Иначе говоря, обрел рациональность и мобильность. « Старшим» ныне практически признается и оказывается тот, y кого наибольший ресурс (символический, экономический, властный) в данной группе и в данный момент времени. т. e. тот, кто имеет наибольший шанс ответить на вызовы ситуации («Момента»). Подобная трансформация института старшего, которая фактически произошла еще в советское время и в общем воспринималась как «унижение», «деформация» и «забвение» этнических традиций (этничности), в эпоху современных либерально-демократических реформ обернулась, как показывают факты, резким ростом адаптивности кавказских этносов к новым, динамичным жизненным ситуациям. Данный пример, вероятно, примечателен и как иллюстрация к диалектике идентичности, которая, будучи ментальной репрезентацией и формой поведения (отождествлением себя c некоей системой идей, ментальных образов, ценностей, форм социальных отношений и поведенческих схем), неизбежно подвержена влиянию среды, общегo социально-культурного контекста и меняется под его влиянием. Конечно же, в мире кавказских этнических культур по-прежнему сохраняется и традиционный модус института старшинства, но теперь главным образом во «внутреннем пространстве» этнической культуры: на семейных, родовых, аульных традиционно-ритуальных мероприятиях (свадьбах, похоронах и т. д.), где возникновение кофликтов маловероятно.

Пoнятно, что в контексте рассматриваемой нами проблемы, роли и места кавказской идентичности в современной российской трансформации анализ перипетий института старшего носит не более чем факультативный (сопутствующий) характер. Главное в другом — как проявляются особенности кавказской идентичности в социально-культурном бытии современной России. Реальные факты показывают, что в тех крайне сложных условиях социального бытия, которые были порождены фундаментальными рыночными реформами и шоковой терапией 90-х годов и сопровождались социальной атомизацией и массовой аномией российского населения, иначе говоря, в условиях, когда коллeктивнo-группoвая (корпоpaтивная) самоорганизация и коллективная мобилизация оказались в оcтром дефиците на всем пространстве России, отмеченные выше особенности кавказской социальной идентичности обеспечили более высокий уровень адаптивности и относительную социально-экономическую успешность для ее носителей. Это, естественно, спровоцировало приток кавказцев в центральные, экономически активные регионы России, породив в массовом сознании образ «нового номадизма» (нашествия «лиц кавказской национальности»), со всеми вытекающими оттуда непростыми последствиями. Впрочем, следует заметить, что в обеспечении адаптивной успешности выходцев из Кавказа в «эпоху либеральных реформ», в силу специфических особенностей этих реформ, решающую роль сыграла не только и не столько уже отмеченная «корпоративная мобильность» субъектов кавказских этнических культур (носителей кавказской культурной идентичности), сколько живучесть в среде кавказцев некоторых специфических традиций прошлого — дарения и данничества. Дело в том, что наши либеральные реформы, казалось бы, долженствующие опираться на рaциoнально-мотивированную активность «снизу» и горизонтальные отношения в социуме, изначально (с 90-х годов) строились сверху и на редкость императивно, как мессианское деяние; фактически строились в «превpaщенных формах». Соответственно, и плоды этих реформ изобилуют превращенными формами. B итоге социально-политичeская и культурная среда в современной России, увы, структурирована скорее не принципом равных возможностей — самым главным в системе либеральных ценностей, — a олигархизмом (самых различных форм и масштабов), авторитаризмом, этатизмом и эгоистичным (если не сказать агрессивно наступательным) корпоративизмом. Более того, эти « порождающие начала» реформ 90-х годов и их активность в ходе реформ отлились в особые социально-культурные формы, фиксирующие «состоявшееся» распределение ресурсов общества в современной России явно не принципу равных возможностей. Вот некоторые примеры этих « новейших социально-культурных форм», которые y нас ныне по всей России выступают как воплощение и символы «удавшейся жизни»: «муж мэр — жена успешный предприниматель» (варианты: муж — президент этнической республики, губернатор края-области, министр, прокурор, судья, a в качестве успешного предпринимателя — сын, дочь, зять, брат, тесть, теша, друг, друг семьи т. д.). Так принцип равных возможностей в «эпоху либеральных реформ» в стране обрел превращенную и деформированную форму — форму слитности власти и бизнеса, т. e. форму монополизации возможностей, что имеет особое значение в контексте рассматриваемой проблемы. При кажущемся, на первый взгляд, разнообразии форм слитности власти и бизнеса (форм «приватизации возможностей»), произросших на ниве наших реформ. за ними стоит фактически один и тот же тип совсем не либеральной экономики — экономика коррупции, «данническая экономика». A она в современной России, как показывают факты, чрезвычайно многообразна в механизмах и способах своего существования. Так, когда речь идет «об авторитетном мэре» трупного города (или «влиятельном губернаторе» региона), прочно встроенном в вертикаль власти, данническая экономика функционирует в форме повседневной, « рассроченной» конвертации политического влияния в «собственность — деньги — бизнес», a в роли данников выступает все бизнес-сообщество (но сути — все население) без явной персонификации. Подобная форма дaннической экономики y нас стала практически «легитимной» , во всяком случае, не вызывает в обществе серьезных протестов, a тем более-активного противодействия — остается темой спорадической активности структур власти. другое цело, когда речь идет o чиновниках рангом пониже: префектах, мэрах небольших городов в российской глубинке, милицейских чинах. Здесь данническая экономика по понятным причинам падает на плечи конкретных данников, прежде всего «призванных лиц», каковыми чаще всего оказываются те, кого в России ныне именуют « лицами кавказской национальности». их ценность обусловлена и заключается в уже указанных особенностях кавказской социальной идентичности — в приверженности к традициям дарения и данничества. Рекрут кавказца в вотчины российского чиновника средней руки — от Калининграда да Камчатки и Магадана — вот типичная форма проявления «успегпной» адаптивности кавказцев к современным российским условиям. Это — реальность, которая требуют не только системного-культурологического, социологического, экономического осмысления, но и преломления на плоскость политической практики, практики управления процессами современной российской социально-культурной трансформации.

Подчеркнем еще раз, ситуативная, временная и явно относительная адаптивная успешность выходцев из Кавказа в российских регионах (в современном российском социально-экономическом пространстве) обусловлена, в первую очередь и более всего, явны ми дефектами реформ, a именно — их тотальной зависимостью от чиновника и коррупции. B итоге же получается так, что некие особенности кавказской культурной идентичности (и социальной адаптации), которые сами по себе не являются ни плохими, ни хорошими, a тем более вовсе не гарантируют какой-то особой креативности, оказались, c одной стороны, «основой» экономической «успешности» кавказца (подчеркнем еще раз, в силу превращенного и деформированного характера существующих сегодня в нашем обществе социально-экономических отношений и механизмов), a c другой — серьезным конфликтогенным фактором, подстегивающим этнофобию в России. Понятно, что «кавказский рекрут» носит временный и ситуативный характер, он, разумеется, исчезнет из обихода по мере роста экономики, становления развитого гражданского общества в России и роста культуры бизнеса. Вместе c тем следует заметить: «рекруты в данники» составляют малую толику от многочисленной армии безработных в южных (северо-кавказских), донельзя перенаселенных республиках. Более того, есть причинны фундаментального порядка, которые настойчиво заявляют o себе и заставляют относиться c тревогой и озабоченностью к описанным выше формам адаптивной «успешности» отдельных кавказцев. Дело в том, что ныне этносы (и кавказские тоже), будучи захвачены в орбиты процессов глобализации, утрачивают один из ключевых идентификационных признаков, a именно — территориально-пространственную локализацию («географический маркер»), обретая диффузные и сквозные формы присутствия в социальном бытии мира, что проявляется в условиях современной России, где миграция и диаспоры все больше определяют демографический облик страны и наиболее проблемные особенности ее социально-культурного бытия. Факты свидетельствуют o том, что Россия, которая на протяжении последних пяти веков прирастала свое пространство этническими ареалами, ныне вступила в принципиально новую историческую полосу — в полосу качественных (парадигмальных) сдвигов в социально-демографическом и культурном бытии. Если до недавних пор в демографической картине России доминировал мозаичный (гетерогенный) тип расселения этнических социумов (на локальных этнических территориях, мозаично вкрапленных в общероссийское пространство), то теперь под давлением обстоятельств, созданных реформами последних десятилетий, российские этносы широким «диффузным фронтом» двинулись практически по всей территории страны, во все ее веси, явно указывая на развертывание процессов, объективно ведущих к становлению нового типа социокультурной идентичности. Реально складываются фундаментальные предпосылки к становлению новой социально-культурной идентичности и единой российской нации, против чего, увы, направлена ныне активизирующаяся в России этнофобия (которая едва ли не чаще всего проявляется в виде кавказофобии).