3. Семиозис кавказской поэзии советской эпони как форма объективации культурного сознания этносов

C учетом уже изложенных методологических позиций в качестве критериальных «измерителей» социального «времени-пространства» этнических культур, особенностей егo состояния в советскую эпоху выбраны произведения (творчество) выдающихся поэтов региона — Расула Гамзатова, Кайсына Кулиева, Алима Кешокова, Давида Кугультинова. Отдавая себе отчет в относительности предлагаемого критерия, хотелось бы все же заметить, что онтологичность семиозиса (семиосферы) поэзии, а также oбщность философии и поэзии в устремленности выразить дух культуры и ее предельные основания общeизвестны. Здесь следует также подчеркнуть неизбежную закрепленность (вплетенность) значений культуры, ее смыслов, исторически конкретизированного социального самоощущения («здесь-сейчас-бытия») в семиозисе [11] и в знаково-символическом арсенале любого поэта, репрезентируюшего собственную культуру, «социо-психо-логос» (Г. Гачеи) этноса, к которому он принадлежит. При этом мы рассматриваем семиозис как оператор отношения (отношений) между формами выражения и содержания (означающим и означаемым [12]. Если учитывать эти обстоятельства, предлагаемый подход к оценке культурного наследия и итогов советского цикла развития не представляется лишенным смысла и операциональности.

Как уже подчеркивалось, анализу нами подверглись произведения P. Гамзатова, K. Кулиевa, A. Кешокова, Д. Кугультинова, а точнее, их семиозис — знаково-символический арсенал их творчества, особенности отображения в них кaртин мира, т. e. объективации «здесь-бытие» стоящих за ними этносов. При этом проявился ряд любопытных закономерностей.

Так, семиозис и образный мир указанных поэтов, при всех идейно-философских и эстетика-стилевых различиях их творчества, обнаруживают мнoго общего. Пoнятно, что и творчество этих поэтов не свободно от идеoлогических метoк, тематического меню и демонстративного оптимизма советского цикла культурного развития. Соответственно, заметнее место в творчестве указанных поэтов занимают героика и поэтика советской эпохи. Но, что принципиально важно, одной из постоянных и ведущих доминант в поэзии каждого из укaзанных литераторов является aктивный диалог с русской культурой, прежде всего нaпрямую обращенный к предтечам русско-кавказских культурных взаимовлияний, к Пушкину и Лермонтову. Особенно характерно в этом плане творчество Д. Кугультинова [13], и котором представлен целый цикл произведений, посвященных Пушкину («Пушкин», « Воспоминание о Пушкине», « Понятие Пушкин» , «Чудо Пушкина», «Возраст Пушкина» , «Читая Пушкинa», «Здесь у каждого свой Пушкин»). Так, творчество указанных поэтов, как бы не замечая курса советской стратегии на выстраивание сегментарных (формально равных) отнoшений между культурами, продолжает диалог c русской культурой по некоей внутренней интенцией. Впрочем, выделенность Пушкина и Лермонтова в этом диалоге имеет и иной аспект: они напрямую соприкасались с культурами юга России, по сути прокладывая путь встречного движения культур. Это осoбенно явственно ощущается в стихах Кугультинова:

Три слова — «друг степей калмык»

Вместили бoльше толстых книг.

Светилась в них, добром дыша,

Поэта щедрая душа...

Три слова — «друг степей калмык»,

Смягчив народа стрoгий лик,

Судьбы предначертали путь.

Как уже подчеркивалось, диалог с Пушкиным и Лермонтовым, а точнее, с русской культурой, занимает значительное место и в творчестве Гамзатова, Кулиева, Кешокова. Поэты не обходят вниманием и современный им мир (эпоху), в его «общечеловеческой» представленности. Однако основное смысловое и тематическое ядра их творчества составляют культурные миры представляемых ими народов. И здесь эти, очень не своими эстетическими позициями и темпераментами поэты обнаруживают удивительную общность семиозиса и образно-символического мира, что особенно характерно для Гамзатова, Кулиева и Кешокова. Такие семиозисные конструкции, как «очаг» , «у очaга» , «всадник», «кинткал», «кодекс чести» , «скагга», «горный орел» , «письмена», «старец», четко указывающие на дивергенцию отображаемого социального времени и времени календaрного, характерны для всех указанных поэтов. B плане подобной демаркации «здесь-бытия» культуры этноса особенно характерна семиозисная конструкция P. Гамзатова «Письмена.» [14]. Она в творчестве поэта разворачивается в своеобразной жанровой фoрме, несущей печать указанной выше дивергенции социального времени этническаго «здесь-бытия» и времени по календарю (советского времени). Этот жанр строится кaк двух-трех-четырехстишья, воспроизводящие надписи на воротах, дверях, oчагах, кинжалах, мoгильных камнях, седла, колыбелях, знаменах, часах и прочих символически значимых ве-щах в стилистике назидательной восточной мудрости, ищушей из глубин веков. Так этническая культура, ее смысловой мир в поэзии Гамзатова постоянно манифестирует себя, а сама поэзия выступает т<ак инструмент реконструкции этнической идентичнoсти. Ват некоторые типичные образцы этогo жанра:

Входи, прохожий, отворяй ворота.

Я не спрошу, откуда, чей ты ,кто ты..»

(«Надпись на ворогах»)

Он мудрецом не слыл

И храбрецом не слыл.

Но поклонись ему —

Он человеком был.

(«Надцись на могильном камне»).

Как уже отмечалось, при наличии существенной общности в сеимозисе каждый из указанных поэтов глубоко самобытен и по-своему отражает сложные, драматические переплетения «ментального времени» этнических культур и текущего времени в судьбах этносов. Но в этом отношении, пожалуй, наиболее показателен семиозис K. Кулиева, который отличается спектральным многообразием, а главное, выстраивается и некую целостную метафизическую систему, охватывающую весь эстетический мир этноса.

Конечно, метафизика Кулиева не дискурсивна в общепринятом понимании, не замешана на всяких методалогических и прочих «измах». А точнее, она просто не имеет ничего общего с академической заумью абстрактных суждений о сверхопытных началах и принципах бытия. Она сама и есть безграничный мир духа и форм его явленности, выражение начал и принципов бытия этноса. Инaче говоря, метaфизика Kулиева глубоко экзистенциальна, пытается охватить и выразить бытие в его нерасчлененной «гносеологизнтами» целостности, в его непoсредственной данности челoвеку — как жизненный мир, как духовный и природный ойкос (ойкумена). Но, конечно, былo бы наивно искать в этой метaфизикa хайдеггеровские экзистенциалии «фундаментальной онтологии», а тем более фаталистический дух «бытия к смерти» или «жизни-абсурда» — Кулиев просто не приемлем подобного пафоса. О какой же метафизике и экзистенциальной философии тогда идет речь? Эта метаафизика выстроена, кaк уже подчеркивалось, как семиозисная пресуппозиция, «схваченность бытия» сердцем и взором поэта. Она рождена той гениальной формой созерцания бытия в ее целостности, от которой берет начало всякая философия — Востока и Запада, рационализма и мистицизма, глубокой древности и нашей постмодернистской современности. Видеть миp как есть, зреть дух в ее беспредельности, воспринимать жизнь в ее неизбывной драматичности — вот ее принципы. Указанным принципам адекватен и язык (семиозис) этой метaфизики. Здесь практически нет места категориям всеобщего, ведь всеобщее, как известно, нивелирует неугомонное многообразие проявлений природы и духа. Впрочем, семиозис поэта отторгает и единичное. Это и естественно, нескончаемая череда дробящихся деталей (единичного) привносит в мир прозаическую унылость. Но приглушенность всеобщего и единичного е лихвой восполняется своеобразием семиозиса «особенного» и статусом «особенного» в поэзии Кулиева, как бы подчеркивая сохраняющуюся синкретичность этнического сознания. Особенное в данном случае предстает как архетипическая форма, в которой духовно-всеобщее сливается с образно-конкретным.

Систематизация сеимозисного арсенала упомянутого поэта —задача отдельная, мы только отметим одну особенность этого арсенала: он особым образом структурирует бытие, придaет ему уникально-своеобразную топологию и смыслонасыщенность, релевантную, как мы полагаем, этнической картине мире, «здесь-бытию» этноса. Кулиев преодолевает обезличенность (безмолвность и бесцветность) всеобщего в бытии, трансформируя его в целостное единство oгромного множества топосов (т. e. пространственно-временных, пространственно-предметных, духовно-пространственных миров), которые получают идентификацию и закрепление в общем контексте семиозисного арсенала поэтa. Как же выглядит картина мира Кулиева, его топосная структурация бытия? Выделим, не претендуя на исчерпывающую полноту, ту группу семиозисов, которая проходит через все творчество, по существу, создавая и выражая его смысловой и художественный колорит. Главенствующее положение здесь занимают «укрупненные сеиомзисы» («ойкумена», «человек» , «мaть», «детство», «женщинa», «любовь», «война» и др), которые не отграничены категорично друг от друга, дополняют и пронизывают друг друга, создавая сквозную образно-смысловую линию творчества Кайсына Кулиева. При этом указанные семиозисные блоки у поэта разворачиваются в целые системы образно-смысловых топосов. В итоге создается самобытная топосно-иерархическая структура бытия этноса (и его культуры), где каждый топос, в зависимости от общего контекста и его положения в этой иерархии, получает конкретное наполнение. Так, например, культурно-смысловой мир, заключенный в семиозисе «детство», конкретно разворачивается в релевантном «здесь-бытию» этнической культуры топосном ряду: «ослик» , «молото», «мать» , «колыбель» , «мудрый старец» , в который ситуативно (контекстно) могут добавляться недостающие символы, но всегдa органично соотнесенные со всеми другими топосами. Именно эта взаимосоотнесенность и взаимообусловленность топосов и стоящих за ними семиозисов создaет парадоксальную, но, впрочем, глубоко органичную сочлененность сaмых разных эпох и времен, разнородных культурных пространств, т. e. отображение того самого реального «здесь-сейчас-бытия» этнической культуры. В этом плане особенно характерен семиозис «ойкумена». Кулиев, на первый взгляд, как бы манифестирует себя в локальной кaвказской (даже чегемской) ойкосной укорененности, в укоренненности в родной культуре, в завораживающей стихии родного балкарского языка. Однaко всегда (практически в каждом произведении) он реально пpоявляетcя, ощущается и воспринимается как гражданин Вселенной. Так и получается: гражданин Вселенной — Обитатель чегемский, поскольку семиозис «ойкумена» дифференцируется иерархическим топосным рядом «Вселенная», «Земля», «Кавказ», «Эльбрус» , «Казбек», Бештау», « Чегем», «Ущелье» , «Скала». Но поэт и этим не ограничивается — он все глубже и глубже проникает в природно-духовную суть ойкоса, разнзорачивая все новые и новые ряды дифференцирующих топосов. Вот их далеко не полный перечень: «седая горная вершина», «гоpы грозные», «горная дорога», «шум горных рек», «скалы в лунном свете», «чинара», «одинокий всадник», «крыши спящего aула» , «рассвет в горах», «горная луговина», «кизиловый отсвет». В итоге в поэзии Кулиева ойкумена предстает не просто как природно-ландшафтная данность, но кaк некое индивидуальное единство места-времени-духа социума, кaк «здесь-бытие» этноса. При этом прослеживается любопытная зависимость семиозисно-топосных, знаково-символических средств отображения той или иной конкретной ойкумены от укорененности автора в нем (от степени «манифестированной» сопричастности поэта с конкретной сэйкуменой). Тaк, предельной ритмика-голосовой насыщенностью отмеченa не только «поэзия кавказско-чегемской ойкумены» (родной для поэта), но и ойкумены «Средняя Азия» (где поэт жил многие годы). Более того, среднеазиатская ойкумена, объемный и поразительно точный зрительный образ Кулиевым виртуозно создается лаконичным рядом ассоциативно-смысловых топосов, лишенных внешней изобразительности: «Печаль пустынь. Скрипучий звук песка» [15]. В то же время, обращаясь к ойкумене «Россия», Кулиев переходит на арсенал внешней изобразительности, характерный разве что для художника-пейзажиста: «сосны русские, равнины, степь», «вешних заливных лугов просторы», «синие глаза, такие синиe».

Не претендуя на исчерпывающую полноту, приведем еще ряд типичных элементов семиозисно-топосной системы Кулиева, иллюстрирующих их интенциональность в отношении этнокультурного «здесь-бытия»: храненный камены>, «тень oрла» , «конь вороной» , «цветок на каменной скале», «одинокое дерево», «одинокий всадник», «черный снег» , «лунная дорога», «песня камня» , «кизиловый отсвет». Здесь все: жизнь и смерть, любовь и ненависть, взлет и падение, гармония природы и тяжкий труд, радость и гoре, прошлое и будущее, вечное и миг переплетены в единый, тугой узeл по имени «здесь-бытиe» культуры этносa. Подобная интенциональность характерна и длх семиозиса А. Кешокова («Рoдник» , «Сoгретые камни»; «Путь всадника», «Горный ветер», «Гoры молчат» и др. [16]). Даже беглoе соотнесение семиозиса Гамзатова, Кулиева, Кешокова и Кугультинова [13-16] с семиозисом Блока, Маяковского, Пастернака, Бродского, Евтушенко подтверждает дивергенцию социально-пространственных модусов культурных миров, стоящих за творчеством этих поэтов, а точнее - разительное различие эстетики этиx мирoв.

Изложенное, как нам представляется, позволяет заключить, что противоречивость советской культурной стратегии и дисгармоничность советской культуры в пространствах этнических культур компенсировались их латентным сопротивлением вектору советского развития — самозамыканием на собственный смысловой и архетипический мир, что явно объективировалось даже в советскую эпоху, прежде всего в художественном творчестве. В 80-90-х годaх этот факт (факт пребывания смыслового мира этнических. культур «в поэтическом подполье») громко заявил о себе в социально-политическом бытии. Увы, в национальных республиках это обернулось (заметим — за очень короткое время) социально-политической архитектоникой, сильно напоминающей феодализм. Но главное заключается в том, что советский цикл рaзвития, при всeй настойчивости и жесткости в своих идеологических и политических интенциях, так и не смог преодолеть многомерности социального времени, монжественносги культурных и этносоциальных миров на охватываемом им геополитическом пространстве. Это фиксируется во множестве культурных фактов, лишь мaлую часть коих мы здесь затронули. Вероятно, заслуживaет внимания и еще одно обстоятельство —системное исследование семиозиса этнической поэзии советской эпохи, как показывает и опыт автора этих строк, может стать эффективным компонентом междисциплинарной методологии анализа культурных процессов советской эпохи, к тому же гарантируя эху методологию от идеологической ангажированности [17, 18].