TANLN iii. VJ^]ž”N] RENLFAN VFESLN] L^@PEJ^^]] RSAFPFKN
11. LSRESOš EFOKN KNK LSRESOš LANOPF
Как уже говорилось, мировое общество риска — это скрытое квазиреволюционное общество. Чтобы развернуть эту перспективу, нужно сместить центр: не сами технологические решения, а их непредвиденные последствия являются источником политических проблем. Вопрос о власти в чувствительном к рискам обществе обостряется прежде всего из-за непредвиденности последствий. Основы принятия решений при современных технологических революциях лишаются легитимности во время публично инсценированных кризисов риска, протестных движений и покупательских бойкотов, которые приводят мировую экономику к кризисам доверия.
Вместе с глобальным риском растет глобальная уязвимость рынков. Чем уязвимее и непредсказуемее мировые рынки, тем в большей опасности оказывается инвестируемый капитал, тем ненадежнее акционеры, тем настойчивее встает для всех участников вопрос о власти, т. е. об отношениях определения. Кто принимает решения в условиях глобальной неуверенности из-за непредвиденных последствий? На основе каких юридически зафиксированных норм действия и доказательности? Что является риском, кто его породил и обязан платить в случае обвала? Как прорвать систему организованной безответственности и так перераспределить бремя доказывания, чтобы сделать ответственными за глобальную неуверенность и концерны, которые до сих пор перекладывали ответственность на потребителей и окружающую среду? При так называемых проблемах приемлемости (например, генетически модифицированных продуктов питания) речь идет не об экспертных вопросах технической безопасности и пользы и не о вопросах морали, а о вопросах власти и легитимности в глобальную эпоху.
Государственно-бюрократически-юридические притязания технической цивилизации всегда включали требование контроля за последствиями и опасностями новых технологий17. Если, к примеру, исследование искусственного интеллекта комбинируется с нанотехнологией, то возникает мир миниатюрных машин, которые строят другие машины и, таким образом, конструируют новые формы жизни. В конечном счете создается мир порожденных компьютером искусственных систем жизни [Clark 1996]. Так вероятность очень эффективного и экономически корректного промышленного производства обретает силу, способную изменять облик реальности. Ее специфическим при-
17 Это получило образцовую теоретическую формулировку у Макса Вебера и Тол-
котта Парсонса.
151
@ACEFG IJK. LANOPC L QRSG@ TASINAFUVN
знаком является то, что он помогает контролировать цивилизационные болезни, вирусы и другие опасности.
Эта вероятность появления самоконтролирующихся, недоступных для человеческого вмешательства открытых технологических систем обновляет только двойственность технической цивилизации: с одной стороны, эти системы совершенствуют меры обещанной безопасности; с другой стороны, они открывают для риска непредсказуемые возможности — прежде всего относительно нового качества сложности и контингентности. Таким образом, осуществляется переход к открытым, самоконструирующимся системам, способным приспосабливаться к условиям, которые в своей сложности и многоаспектности меняются с быстротой, недоступной для человеческого вмешательства.
Определение мирового общества риска гласит: именно та власть и те ее признаки, которые создают новое качество безопасности, обусловливают в то же время меру абсолютной бесконтрольности. Чем совершеннее последствия, интегрированные в технические системы, тем очевиднее и окончательнее утрачивается наш контроль над ними. Все попытки технически минимизировать или устранить риски умножают неуверенность, в которую мы ввергаем мир.
Первый модерн покоился на упрощении: можно было конструировать технические объекты и миры без неожиданных последствий; эти объекты могли заменять старые, негодные. Чем больше напрягали силы наука и технология, тем меньше было споров, так как перед глазами стояли в качестве реализуемой цели «лучшее решение», экономический оптимум.
Во Втором модерне мы находимся в совершенно ином игровом поле, поскольку что бы мы ни делали, мы всегда ждем неожиданных последствий. Но ожидание неожиданного изменяет качество технических объектов. Когда наука и технология добавляют свою неуверенность к всеобщей неуверенности, вместо того чтобы минимизировать ее, кажущиеся простыми маленькие изменения, о которых ежедневно пишут газеты, обнаруживают для многих свои трудно устранимые последствия; наука и технология не упрощают спор о возникающих технических мирах. Вместо того чтобы гасить политический огонь, они подливают масла в пламя этических, экологических и политических контроверз.
Это можно показать на примере кризиса коровьего бешенства, который может рассматриваться как модель рисков в производстве продуктов питания в целом. Несмотря на значительные усилия исследователей, мы знаем только то, что не знаем, как развиваются цепи инфекции, на какой инкубационный период рассчитывать и сколько
152
TANLN iii. VJ^]ž”N] RENLFAN VFESLN] L^@PEJ^^]] RSAFPFKN
будет смертельных случаев только в Европе — 500 или 5000. Частично шок коровьего бешенства в Европе происходит оттого, что обещания науки, политики и промышленности обеспечить безопасность построены на песке сознательного незнания. Мировое общество риска, таким образом, является эпохой цивилизации, в которой решения, касающиеся жизни не только нынешнего, но и последующих поколений, принимаются на основе сознательного незнания.
Еще в большей мере, чем при исчисляемых рисках, при непредсказуемых опасностях решающую роль в определении того, что должно рассматриваться как риск и кто несет за это ответственность, играют культурные оценки и стереотипы. Так, многим в Африке ' ( представляется коварным изобретением западного империализма, если не отрицается вообще (с опустошительными последствиями своего неудержимого распространения). Напротив: ставящий в центр внимания ожидание неожиданного обнаруживает, что категория поддерживает принцип публичности. Так, прагматичный философ Джон Дьюи уже в начале 11 века покончил со страхом техников и технической цивилизации перед риском и именно в риске обнаружил принцип надежды18. «Учение об экономической интерпретации, как оно обычно преподносится, оставляет без внимания трансформацию, которую могут вызывать вкладываемые в нее значения; оно не учитывает средство, которое коммуникация устанавливает между экономикой и ее конечными последствиями. Оно находится во власти иллюзии, опровергнутой уже “естественной экономией”,— иллюзии, основанной на непринятии во внимание различия, которое порождается восприятием и доведением до общественности реальных и возможных последствий деятельности. Оно мыслит понятиями достигнутого, а не того, что может произойти: оно мыслит, опираясь на происхождение, а не на результаты» [Dewey 1996, 134 f.].
Не из одобрения решений, а из неодобрения их непредвиденных последствий возникает и распространяется поверх национальных границ, становясь достоянием мировой общественности, дискурс, глобальное представление о ценностях и нормах, а также требование взаимосвязанной деятельности. Всеобъемлющие контроверзы о последствиях, связанные с риском глобальные конфликты имеют, по Дьюи, просветительскую функцию. Крупная промышленность выво-
18 Суть его мысли в том, что не решение является источником, ядром политических проблем. Скорее, общественное мнение и политику формируют контроверзы о последствиях этих решений: именно последствия раздражают и возбуждают нервную систему культурных и институциональных норм.
153
@ACEFG IJK. LANOPC L QRSG@ TASINAFUVN
дит глобальные последствия наружу. Закрытые локальные сообщества в водовороте всеобщей модернизации устаревают, ликвидируются и в осознаваемой опасности глобального риска вплетаются в новую систему взаимозависимостей. Из всеобщих долгосрочных последствий и ожидания неожиданного возникают и начинают действовать транснациональные общества риска, которые могут привести к политическим экспериментам с новыми решениями и космополитическими нормами. То, что с точки зрения промышленности и государств представляется сценарием гибели (а именно тот факт, что социальные движения, не считаясь с национальной юрисдикцией, публично осуждают концерны за долгосрочные последствия и уклонение от социальной ответственности), становится, если перенести мысль Дьюи на современность, цивилизационной лабораторией для разработки проектов, способных предугадывать будущее институтов. Другой стороной глобальных рисков могут, таким образом, стать глобальные горизонты ценностей, системы взаимозависимостей, а также движения, которые, опираясь на национальные и локальные культуры и конфликты, обсуждают и утверждают альтернативные представления о жизни, выживании и демократическом саморегулировании.
В этом смысле риски могут восприниматься как негативные коммуникативные средства, в отличие от таких позитивных средств коммуникации, как деньги, истина и власть. Если позитивные средства учреждают интенциональные взаимосвязи, минуя все системные границы, то негативные побуждают рисковать тех, кто не хочет взаимодействовать друг с другом. Они наделяют обязанностями и призывают раскошеливаться тех, кто не хотят этого делать (при этом часто даже имея на своей стороне существующий закон). Иными словами: риски пробивают «самопоручительство» частичных систем (Николас Луман) — в экономике, науке, политике и повседневной жизни, кардинально изменяют приоритеты в уставах предприятий и устанавливают взаимосвязи между игнорирующими друг друга или враждебными лагерями.
Своеобразная, противостоящая власти сила сделавшегося достоянием гласности риска, способная, по крайнее мере, в осветительных вспышках средств массовой информации на пугающую секунду срывать маски и сплачивать несведущих, отсылает к политической рефлективности риска. Так ставшие достоянием общественности риски создают квазиреволюционную ситуацию, выдают отраженную в кривом зеркале картину общественного порядка за реальность.
Если попытаться для этой политической рефлективности найти подходящую метафору, то напрашивается сравнение с желанием пола-
154
TANLN iii. VJ^]ž”N] RENLFAN VFESLN] L^@PEJ^^]] RSAFPFKN
комиться медом: все тянутся к горшку с медом (т. е. райским обещаниям техники), чтобы прихватить и себе лакомую толику, а потом, удаляя остатки меда (т. е. остаточные риски), хватаются за свою одежду, за всевозможные предметы и за других людей, опутывая себя и этих других густой паутиной (рисками). Именно в этой извращенной (в сравнении с действующими нормами) обнадеживающей логике коммуникации риска таится взрывная политическая динамика. От этой логики технические эксперты в промышленности и политике только открещиваются и призывают специалистов по изгнанию дьявола.
Нельзя утверждать, что мир стал опаснее, чем был. Скорее, систематическая утрата доверия заставляет потребителей всюду видеть риски. Чем меньше доверия, тем больше рисков. Чем сильнее ощущение риска, тем неустойчивее мировые рынки. Чем неустойчивее мировые рынки, тем больше возвращающиеся бумерангом риски для всех — в том числе для концернов и правительств.
При непредсказуемых технических рисках речь, следовательно, идет о заразной болезни, о социальных вирусах, которые превращаются в экономические и технические риски и — в отместку за скрываемые последствия общественных решений — изнутри тиранят общество. Концерны, перекладывающие ответственность за непредвиденные последствия на других, попадают в порочный круг непредсказуемых мировых рынков и потерянных за одну ночь миллиардных инвестиций. Утрату доверия концернами и правительствами в результате их трактовки рисков, которые они же и производят, как остаточных рисков, в целом вряд ли можно возместить усилиями отдельных концернов. Ведь даже мощные концерны борются, опасаясь удара с тыла, с активистами разветвленных общественных движений. Чтобы понять величину трудностей, испытываемых даже крупными концернами, нужно всего лишь иметь в виду то, как используется
вполитике утрата доверия. Так, в 2000 году крупные концерны обязались в договоре с Генеральным секретарем придерживаться стандартов охраны окружающей среды, а взамен получили право использовать синий логотип . Общественные движения сразу же подвергли этот договор критике, объявив его неподобающим, так как
внем нет пункта об эффективном самоконтроле. Активисты нарекли этот договор как «отмывание синим» — вариант словосочетания «отмывание зеленым»: так высмеивалась попытка концернов отмыть свои грехи с помощью «зеленой» рекламы.
Кстати сказать, урок аферы Брента Спара, так называемый шок компании «Шелл» заключается в следующем: если концерну предъявлено публичное обвинение и он утрачивает свою легитимность,
155
@ACEFG IJK. LANOPC L QRSG@ TASINAFUVN
то ему уже не поможет поддержка правительства, действующих законов и полицейских сил. Компания «Шелл» имела на своей стороне британское правительство и его полицейские силы, но проиграла, когда стал нарастать транснациональный покупательский бойкот ее бензозаправочных станций.
Одно из больших недоразумений, характерных для предприятий, а также политики и науки, заключается в том, что в основе конфликтов риска лежат только single issues19 — протесты против морских буровых вышек, генетически модифицированных продуктов питания или против детского труда, против очевидных нарушений права на труд и норм охраны окружающей среды. За этими обвинениями в духе single issues скрывается убеждение, что протестные движения самонадеянны, эгоистичны, политически наивны, тогда как директора концернов или центральные правительства имеют перед глазами полную картину и могут определять и рационально распределять расходы на охрану окружающей среды с учетом потребностей экономического роста, создания новых рабочих мест и международной конкурентоспособности.
Цели этих протестов изображаются нереалистичными, экономически далекими от действительности и не имеющими отношения к требованиям современного менеджмента. Протестные движения, которые возникают, например, из-за нового патентования генной технологии или генетически манипулируемого растениеводства, подозреваются в действиях по принципу «nimby — not in my backyard»20, т. е. люди наслаждаются комфортом современной жизни и экономического роста, но не готовы принять вытекающие отсюда риски.
Напротив, протестные группы придают этим single issues, на которых они концентрируют свое внимание, символическое значение для понимания последствий и вытекающей отсюда социальной ответственности.
Риски не вещи. Это социальные конструкции, в которых ключевую роль играют не только знания экспертов, но и культурные оценки и символы. Чтобы за конфликтами риска обнаружить конфликты власти, необходимо поставить вопрос об отношениях определения. Я употребляю понятие «отношения определения» в параллель к понятию Карла Маркса «производственные отношения». Имеется в виду характер ресурсов и доступ к этим ресурсам, необходимым для определения риска с точки зрения социальной ответственности.
19отдельные вопросы (англ.).
20не на моем дворе (англ.).
156
TANLN iii. VJ^]ž”N] RENLFAN VFESLN] L^@PEJ^^]] RSAFPFKN
На действенность этой субструктуры определения риска указывает целая серия вопросов.
Кто и что должен доказывать?
Кто, следовательно, несет бремя доказывания в чрезвычайной ситуации?
Что можно считать свидетельством причинной связи, а что доказательством в условиях познавательной неуверенности?
Что следует считать нормой вменяемости? Кто несет за это ответственность?
На чьи плечи ложатся расходы?
По мере того как в поле зрения попадают эти познавательные основы отношений определения, углубляется понимание взаимосвязи между риском и властью, а также появляется исходная позиция для того, чтобы посредством изменения отношений определения (например, посредством нового распределения бремени доказывания или правил ответственности за производимый продукт) воздействовать на политическую динамику конфликтов риска. Изменение отношений определения может не только улучшить шансы протестных движений, но и заставить глобальные предприятия брать на себя ответственность за порождаемые ими еще неизвестные последствия.
12. JLESRJ_OKFJ F L^JJLESRJ_OKFJ KS^OPJAA]—FF
Разумеется, споры о Втором модерне напоминают об одном настоящем недоразумении. Во-первых, они вводят сомнительную эволюционную периодизацию, согласно которой резко подходит к концу одна эпоха и начинается другая, в которой все старые связи в определенный момент навсегда исчезают, одновременно уступая место совершенно новым отношениям.
Во-вторых, это эволюционное недоразумение напрямую связано с еще одним, которое имплицитно выводит из первого то, что констелляция Второго модерна в одинаковой мере касается всех частей света, регионов и культур с их отличной друг от друга историей.
То и другое нельзя считать само собой разумеющимся. Если это различение вообще имеет смысл, то только как эвристика, поднимающая вопрос о новых категориях и теоретических направлениях развития общественных наук и в то же время позволяющая им систематически различать противостоящие друг другу, но связанные противоречивыми отношениями констелляции Второго модерна.
Но и старые понятия первого, второго и третьего мира становятся зомбироваными. Это прежде всего означает, что перспектива глобальности, а именно опыт саморазрушения цивилизации и конечности планеты,
157
@ACEFG IJK. LANOPC L QRSG@ TASINAFUVN
уничтожающий сосуществование многих народов и государств и создающий замкнутое пространство деятельности интерсубъективно связанных между собой значений, становится исходной точкой для всех. Однако в этой перспективе глобальности возникли исторически обусловленные крайние ситуации, которые в ответ на вызовы глобальности продолжают все дальше отдаляться друг от друга. Даже если африканец в зоне Сахары живет в новых космополитических условиях и сохранившиеся условия жизни кажутся ему не драматически разрушенными, а скорее предоставляющими новые маленькие возможности, вероятность того, что он умрет в отеле Риц, снизилась невообразимо.
Африканская ситуация — об этом говорит космополитическая перспектива — не предшествует модерну и не лежит вне его; она скорее вплетена в европейские, азиатские, южноамериканские и североамериканские конфликты модернизации: entangled modernity21 (Рандериа). Говоря о европейской констелляции Второго модерна, следует начинать, например, с Африки. Ибо историческая судьба Африки, разрушения, учиненные колониализмом и империализмом,— это, как учат теории постколониализма, вытесненная оборотная сторона европейской национально-государственной истории Первого модерна.
И как судьба Африки неразрывно связана с Первым европейским модерном (даже если это и отрицается забывшей историю самодовольной европейской автаркией), так и космополитическая констелляция Второго модерна обретает для Африки совершенно иной смысл — смысл Второго модерна без Первого, ибо ключевые европейские институты национально-государственной констелляции (государство, право, наука, демократия, социальное государство с полной занятостью, национальное единство) представлены здесь только как опровергающая самое себя мечта об африканском модерне без европейского империализма. И все же не может быть сомнения в том, что в ситуации метавласти с преобладанием признаков мировой экономики Африка тоже должна будет найти и обрести свой голос.
«Хотя колониальное господство прервало в Африке процесс образования государств, африканские общества по своей сути всегда были многонациональными. Доколониальные нации, придавшие этой многонациональной системе ее идентичность, существуют доныне, пусть и в разобщенном, нередко распределенном по многим государствам виде. Однако эта ситуация не обязательно является препятствием для восстановления общественных взаимосвязей. Напро-
21 запутанная современность (англ.).
158
TANLN iii. VJ^]ž”N] RENLFAN VFESLN] L^@PEJ^^]] RSAFPFKN
тив: кризис западного национального государства делает возможным то, что, вероятно, станет решающим для африканской ситуации,— отделение от государства (которое остается навязанным подарком колониализма) и восстановление рассеянного по разным территориям африканского национального многообразия, которое все еще присутствует в памяти людей. Реабилитация этих “наций” будет способствовать не только окончанию кризиса сознания и конфликтов идентификации, сотрясающих Африку, но и воспрепятствует в будущем политическим глумлениям посредством отрицания национальной принадлежности…» [Tshiyembe 2000, 14].
В период между началом 11 и началом 11i века европейская констелляция претерпела драматические изменения. На пороге 11 века в мире доминировали народы Европы, и эти народы были настроены воинственно. Но сегодня Европа уже не является центром мира и война между важнейшими членами Европейского союза если и не исключена полностью, то по меньшей мере маловероятна. Европейцы миролюбивы, состоятельны, их волнует только наличие ядов в продуктах питания. Национально-воинственная культура сменилась, по язвительному замечанию Карла Шмитта, духом торговли. Дело зашло так далеко, что стала достижимой (по крайней мере для Европы) философская мечта о вечном мире, высказанная некогда Иммануилом Кантом.
Можно даже сказать, что чудовищные ужасы, которые Вторая мировая война обрушила на европейский континент, и прежде всего страх перед холокостом не только сломили внутреннюю гордость европейского национализма, но и открыли Европу для космополитического обновления — в отличие, например, от обусловленных религиозными
итерриториальными причинами раздоров между израильтянами
ипалестинцами. В итоге речь в европейской констелляции — в качестве ответа на вызовы глобализации — идет об историческом эксперименте с транснациональным, космополитическим государством.
Между европейской и азиатской констелляцией существует четкое различие. Ситуация в Азии останется совершенно непонятой, если исходить из того, что этой части света, как и послевоенной Европе, свойственно свободное пространство для глобального капитала и неолиберализма как в экономической, так и в политической сфере. Огромные экономические успехи государств-тигров — в отличие от простых моделей модернизации — разными способами оживили и сделали модными традиции и культурное происхождение, что отнюдь не привело к открытию их культурного пространства для ориентированных на запад демократических движений. Исторические сломы, происходящие в этом регионе, следует воспринимать в прямой зависимости от его
159
@ACEFG IJK. LANOPC L QRSG@ TASINAFUVN
собственной истории — как отказ от постколониального государства
икак обращение к новому синтезу азиатской модернизации, которая соединяет транснациональные семейные и этнические идентичности
иинституты с требованиями глобального капитализма [Ong 1999]. Региональные неравенства применительно к трудностям, выте-
кающим из последствий модернизации, следует рассматривать в их напряженных взаимоотношениях с глобальной целокупностью проблемных ситуаций. То, что крах глобальных финансовых рынков или изменение климатических зон по-разному затрагивает отдельные государства, ничего не меняет в том, что каждый может стать жертвой этих угроз и что преодоление проблемных ситуаций требует глобального напряжения сил. Это можно интерпретировать таким образом, что принцип «глобальности» [Albrow 1996] — в смысле растущего сознания глобальных взаимозависимостей — приобретает все большее значение. Так, например, глобальные проблемы сохранения окружающей среды могут способствовать их восприятию населением Земли (нынешним и будущими поколениями) как общность судьбы. Эта общность отнюдь не свободна от конфликтов, если задаться вопросом, в какой мере индустриальные страны могут требовать от развивающихся стран, чтобы они охраняли важные глобальные ресурсы, такие как тропические леса, в то время как сами развитые страны притязают на львиную долю энергетических ресурсов. Но уже сами эти конфликты имеют интерактивную функцию, вызывая понимание того, что глобальные решения необходимо находить и они могут быть достигнуты не войнами, а в результате переговоров. Решения эти вряд ли возможны без новых глобальных институтов и правил, т. е. без определенной конвергенции. Тем самым из глобальных долгосрочных последствий и ожидания неожиданного возникают и крепнут транснациональные общественные движения против этих последствий, способствуя непреднамеренной политизации мирового общества риска.
Это всего лишь возможное следствие глобальных угроз. Возможны позиции, которые из дилемм глобальных угроз позволяют делать противоположный вывод о том, что следует стремиться не к адекватному глобальному, а к другому, улучшенному модерну. Такие политики, как Мохатхир в Малайзии или Ли Куан Ю в Сингапуре, не требуют прямого отказа от модерна, а хотят способствовать развитию современных методов производства, средств массовой информации и науки. Они, конечно же, носятся с мыслью прибегать к методам западного модерна только выборочно. Любопытно, что при различении признаков этих альтернативных модернов ссылаются на проблемы, связан-
160