2. В.Я. Брюсов как переводчик и теоретик перевода

Основоположник русского символизма Валерий Яковлевич Брюсов (1873–1924), в творчестве которого переводы всегда занимали огромное место, в одной из своих работ, вероятно, даже не ставя себе подобной задачи, пожалуй, дал наиболее убедительный ответ прозвучавшим несколькими десятилетиями раньше словам П.И. Вейнберга, будто бы большие поэты крайне редко и неохотно обращались к воссозданию на своем языке произведений чужой литературы. Речь идет об известной статье «Фиалки в тигеле», заглавие которой представляет собой реминисценцию афоризма английского поэта‑романтика П.‑Б. Шелли, согласно которому поэтический перевод равносилен попытке бросить в тигель фиалку с целью открыть основной принцип ее красок и запаха. Процитировав это изречение и как будто соглашаясь с ним («Передать создание поэта с одного языка на другой – невозможно, но невозможно и отказаться от этой мечты»), Брюсов вместе с тем подчеркивает: «С другой стороны, редко кто из поэтов в силах устоять перед искушением – бросить понравившуюся ему фиалку чужих полей в свой тигель. Пушкин переводил Парни, Шенье, Мицкевича, Барри‑Корнуэлля; Лермонтов – Байрона, Гёте, Гейне; Тютчев – того же Гейне, Гёте, Шиллера; Жуковский большую часть своей деятельности отдал переводам; Фет всю жизнь переводил – и любимых своих немецких поэтов, и классиков: Горация, Вергилия, Овидия, Тибулла, Катулла, – переводил, так сказать, бескорыстно, потому что почти ни в ком не встречал сочувствия своим переводам. Поэты, названные здесь, способны были творить, могли создавать свое, и то, что они создавали, было по достоинству оценено. И все же их влекло непобедимо к бесплодному, к неисполненному труду – воспроизводить чужеязычные стихи по‑русски…

Поэтов при переводе стихов увлекает чисто художественная задача: воссоздать на своем языке то, что их пленило на чужом, увлекает желание – «чужое вмиг почувствовать своим» (Фет), – желание завладеть этим сокровищем. Прекрасные стихи – как бы вызов поэтам других народов: показать, что и их язык способен вместить тот же творческий замысел. Поэт как бы бросает перчатку своим чужеземным сотоварищам, и они, если то борец достойный, один за другим подымали ее, и часто целые века длится международный турнир на арене мировой литературы»³⁸².

Вместе с тем, знакомясь как с самими переводами Брюсова, так и с его теоретическими суждениями, нельзя не обратить внимание на то, что в ряде случаев исходные позиции их автора отнюдь не совпадают между собой. Отчасти это отмечал и сам поэт, говоря о своих переводах стихотворений Эмиля Верхарна: «Одни, именно более ранние, выполненные много до 1904 г…довольно далеки от подлинника; в них есть пропуски, есть целые стихи, которых нет у Верхарна… В других переводах, более новых… я старался держаться настолько близко к подлиннику, насколько это допустимо при стихотворной передаче. В этих переводах каждый русский стих соответствует французскому, почти каждому образу в подлиннике – образ в переводе… В переводах первого типа я жертвовал точностью легкости изложения и красоте стиха; в переводах второго типа все принесено в жертву точному воспроизведению подлинника.

Впрочем, каковы бы ни были различия этих двух типов моих переводов, везде я старался давать именно переводы, а не пересказы пьес Верхарна. В поэмах, переведенных наиболее вольно, всегда сохранен основной замысел автора и все существенные места переданы, насколько я сумел, близко. С другой стороны, нигде дух подлинника не принесен в жертву буквальности»³⁸³.

Еще более жесткие требования предъявляются в позднейших переводах античной классики, где, по существу, ставится уже чисто буквалистская задача: «…Перевод должен быть сделан строка в строку, стих в стих; в переводе должны быть сохранены все выражения, по возможности все слова подлинника, и наоборот, не должно быть прибавлено иных, лишних, – кроме, конечно, тех случаев, когда данное греческое или латинское выражение может быть с точностью выражено лишь двумя или тремя русскими словами»³⁸⁴.

Ссылаясь на указанное обстоятельство, иногда говорят о резком изменении взглядов поэта на принципы и методы передачи художественного текста: «Переводческая программа молодого Брюсова – это программа “золотой середины”, программа позднего Брюсова – это программа “буквализма…” это борьба… за то, чтобы в переводе можно было указать не только каждую фразу или каждый стих, но и каждое слово каждую грамматическую форму, соответствующую подлиннику»³⁸⁵.

Однако, констатируя эволюцию переводческого мировоззрения основоположника русского символизма, необходимо учитывать, что соотнесение способа передачи иноязычного оригинала с тем или иным этапом его биографии не всегда возможно, поскольку большую роль при выборе метода перевода играл фактор целеустановки.

Не лишено интереса в этом плане сопоставление принципов, которыми руководствовался Брюсов при передаче упомянутой выше античной классики, с одной стороны, и средневековой армянской лирики – с другой. Хотя работа над ними шла практически в одно и тоже время, задачи, стоявшие перед переводчиком, были принципиально различны: в первом случае, говоря словами М.Л. Гаспарова, речь шла о том, чтобы «восстановить ощущение дистанции между читателем и несовременной ему культурой»³⁸⁶и подчеркнуто оттенить специфические черты последней; во втором, напротив, ставилась задача максимально облегчить для возможно более широких кругов русскоязычных читателей знакомство с культурным наследием армянского народа и привлечь внимание к его исторической судьбе (напомним, что в 1915 г. в ходе Первой мировой войны, тогдашние турецкие власти уничтожили более миллиона армян, и появление годом спустя антологии армянской поэзии в переводах русских поэтов, которая вышла в свет под редакцией В.Я. Брюсова, носило не только и не столько академически‑литературный, сколько агитационно‑политический характер). Наконец, мог сыграть роль и тот фактор, что армянским языком, в отличие от латинского и древнегреческого, Брюсов не владел. Так или иначе, но тезис о том, что «перевод должен воспроизводить особенности автора», применительно к античной поэзии трактуется следующим образом: «Переводы отнюдь не заменяли бы подлинников, если бы на русском языке Вергилий и Гомер, Эсхил и Сенека, Сапфо и Катулл оказались бы похожими друг на друга, а их стихи – написанными одним и тем же стилем при одинаковых словарях. Мало того: перевод должен воспроизводить и особенности эпохи. Недопустимо, чтобы в русском воссоздании авторы VIII в. до Р.Х. писали бы так же, как поэты VI в. по Р.Х., или трагики эпохи Перикла – как лирики времен Антонинов. Необходимо, чтобы переводчик помнил всегда, что по его труду читатели будут знакомиться и с данными произведения, и с его автором, и с эпохой, когда оно возникло»³⁸⁷.

К передаче же памятников армянской средневековой литературы подход уже принципиально иной: «Определенно отказались мы от воспроизведения различий в языке разных эпох и отдельных поэтов… Все наши переводы сделаны на одном современном литературном русском языке… Поступая так, мы имели в виду соображения, что в конце концов все наши оригиналы также написаны на одном армянском языке, только в разных стадиях и формах его развития. В те дни, когда писал тот или другой поэт, например, данный лирик Средневековья, к языку, который он употреблял, его читатели относились совершенно так же, как относится теперь русский читатель к современному литературному языку»³⁸⁸.

Но в том же 1916 г., когда увидели свет процитированные выше строки, Брюсов, излагая свои соображения о переводе од Горация, не менее категорично заявляет, что «возбуждает сомнение самый принцип – искать того впечатления, какое оды Горация производили на его современников… Как только мы начинаем говорить об ощущениях, чувствах, впечатлениях, так тотчас мы входим в область самую неопределенную, в которой переводчику предоставляется самый широкий произвол»³⁸⁹.

Понимая, что отказ от ориентации на современного читателя, которому установка на максимальное воспроизведение всех формальных элементов оригинала может существенно затруднить восприятие последнего, столкнется с достаточно резкой критикой, Брюсов заостряет внимание на том обстоятельстве, сколь «весьма неопределенно понятие “современный читатель”. Что трудно для понимания и звучит странно для одного круга читателей, то может казаться простым и привычным для другого. Применяясь к “современным читателям”, переводчик невольно будет применяться лишь к одной группе их. Вместе с тем уровень развития широких кругов читателей с течением времени повышается. Что теперь многим мало доступно, через несколько десятилетий может стать доступным для самых широких кругов. Перевод, примененный к пониманию “среднего читателя” текущего десятилетия, несомненно устареет через 20–30 лет. Устареет и язык такого перевода. Чем заботливее будет переводчик придерживаться разговорного (и, следовательно, наиболее “понятного”) языка данной эпохи, тем скорее язык перевода окажется в несоответствии с разговорным языком нового времени. Переводить для “современного читателя” – значит делать работу, годную лишь на короткое время»³⁹⁰.

Стремление создать такого рода «независимый» от «среднего» читателя‑современника перевод, максимально следующий за подлинником, нашло наиболее отчетливую форму в брюсовской версии «Энеиды» Вергилия. И, как уже произошло за полвека до ее создания с А.А. Фетом, который, по замечанию самого же Брюсова, «жертвовал… даже смыслом, так что иные гекзаметры в его переводах Овидия и Вергилия становятся понятны лишь при справке в латинском тексте»³⁹¹, – результаты его труда остались не оцененными по достоинству и последующими поколениями читателей, на которых, если судить по приведенной выше цитате, поэт возлагал весьма большие надежды. «У брюсовского перевода “Энеиды” – дурная слава, – заметил в свое время М.Л. Гаспаров. Когда бывает необходимо предать анафеме переводческий буквализм и когда для этого оказываются недостаточными имена мелких переводчиков… тогда извлекаются примеры буквализма из “Энеиды” в переводе Брюсова, и действенность их бывает безотказной. Где ни раскрыть этот перевод, на любой странице можно горстями черпать фразы, которые звучат или как загадка, или как насмешка»³⁹²(хотя филологическая тщательность его даже у самых ярых критиков сомнения не вызывала).

Впрочем, стремление опираться при воссоздании на родном языке памятников иностранной литературы на солидную филологическую и, шире, культурно‑историческую базу была одной из наиболее характерных черт переводческой деятельности Брюсова, сближавшей поэта‑символиста с представителями академической науки, также трудившимися на этом поприще, о котором шла речь в предыдущем параграфе (недаром А.М. Горький удостоил его титула самого образованного поэта на Руси). Оно проявлялось не только при передаче памятников античной и западноевропейской литератур, в области которых Брюсов был признанным знатоком, но и в ходе работы над средневековой армянской лирикой. О том, сколь тщательно подошел он к своей задаче, наглядно свидетельствуют его собственные слова: «Мною была прочитана целая библиотека книг на разных доступных мне языках (русском, французском, немецком, английском и итальянском), и я успел ознакомиться как, до некоторой степени, с армянским языком, так и с тем из армянской литературы, что мог найти в переводе. Это теоретическое изучение закончил я поездкой по областям русской Армении, по Кавказу и Закавказью, – поездкой, во время которой мог лично ознакомиться со многими представителями современной армянской интеллигенции, с ее выдающимися поэтами, учеными, журналистами, общественными деятелями. Мне удалось также, хотя и бегло, видеть современную армянскую жизнь, посетить развалины некоторых древних центров армянской жизни… Мое маленькое путешествие как бы увенчало первый период моих работ по Армении, позволило мне подтвердить живыми впечатлениями кабинетные соображения и проверить по критике или одобрению авторитетных лиц те выводы, к которым я пришел работая самостоятельно»³⁹³.