6. Буквалистские тенденции

Стремление к подчинению переводчика переводимому автору и возможно более близкой и точной передаче оригинала получило достаточно широкое распространение, в связи с чем иногда говорят о формировании во второй половине 20‑х годов XIX в. нового этапа в развитии русского перевода и переводческой мысли (Ю.Д. Левин). И наиболее показательна здесь фигура поэта, журналиста и литературного критика, одного из ближайших друзей Пушкина, Петра Андреевича Вяземского (1792–1878). В прошлом один из активнейших членов «Арзамаса», вокруг которого группировались карамзинисты, и сторонник переводческих принципов Жуковского, он, переводя в 1827 г. прозой «Крымские сонеты» Адама Мицкевича, подчеркивает свое стремление «переводить как можно буквальнее», обосновывая указанный принцип характерным рассуждением: «…Близкий перевод, особливо же в прозе, всегда предпочтительнее такому, в котором переводчик больше думает о себе, чем о подлиннике своем. Награда, его ожидающая: тихое удовольствие за совершение доброго дела и признательность одолженных читателей, а совсем не равный участок в славе автора, как многие думают. Конечно, не каждый читатель будет в состоянии или захочет дать себе труд разобрать в неубранном списке достоинства подлинника, но зато художники вернее поймут его, не развлеченного посторонними усилиями самолюбивого переводчика. Любитель зодчеств не удовольствуется красивым изображением замечательного здания: любя науку свою, он подорожит более голым, но верным и подробным чертежом, передающим ему также буквально все средства, мысли и распоряжения зодчего»²⁷¹.

Схожие мысли были высказаны Вяземским несколько позже, в начале 30‑х годов, при переводе уже прозаического произведения – романа французского писателя Бенжамена Констана «Адольф»: «Есть два способа переводить: один независимый, другой подчиненный. Следуя первому, переводчик, напитавшись смыслом и духом подлинника, переливает их в свои формы, следуя другому, он старается сохранить и самые формы, разумеется, соображаясь со стихиями языка, который у него под рукою. Первый способ превосходнее, второй невыгоднее; из двух я избрал последний. Отступления от выражений автора, часто от самой симметрии слов казались мне противоестественным изменением мысли его… К тому же… имел я еще цель: изучивать, ощупывать язык наш, производить над ним попытки, если не пытки, и выведать, сколько может он приблизиться к языку иностранному… Переводы независимые, т. е. пересоздания, переселения душ из иностранных языков в русский, имели у нас уже примеры блестящие и разве только достижимые: так переводили Карамзин и Жуковский. Переселения их не отзываются почвою и климатом родины. А я, напротив, хотел испытать, можно ли… сохранить в переселении запах, отзыв чужбины, какое‑то областное выражение»²⁷². Вместе с тем Вяземский предупреждал о необходимости при подобном подходе обходиться «без увечья, без распятья на ложе прокрустовом», формулируя критерии, которыми он руководствовался при вводе в текст перевода слов и оборотов, создаваемых под влиянием французского языка (галлицизмов), следующим образом: «Я берегся от галлицизмов, слов, так сказать, синтаксических или вещественных, но допускал галлицизмы понятий умозрительных, потому что тогда они уже европеизмы»²⁷³.

Новаторство Вяземского получило неоднозначную оценку у современников и позднейших исследователей. А.С. Пушкин, которому перевод был посвящен и который имел возможность ознакомиться с процитированным выше предисловием, счел необходимым отозваться на его предстоящее появление в печати специальной заметкой в издававшейся им «Литературной газете», написанной в весьма благожелательном тоне: «С нетерпением ожидаем появления сей книги. Любопытно видеть, каким образом опытное и живое перо кн. Вяземского победило трудность литературного языка, всегда стройного, светского, часто вдохновенного. В сем отношении перевод будет истинным созданием и важным событием в истории нашей литературы»²⁷⁴. Впрочем, наличие французско‑русского билингвизма среди подавляющего большинства читателей, которым в первую очередь был адресован перевод, и вызванное им достаточно частое использование галлицизмов в русской речи (вспомним хотя бы «Войну и мир» Л.Н. Толстого) в значительной степени смягчали восприятие текста, притупляя его чужеродность. Позднее, уже в XX столетии, в период борьбы с так называемой «формальной школой» в переводе, оценки провозглашенных Вяземским переводческих принципов (и соответственно их воплощения на практике) были гораздо более резкими²⁷⁵, хотя и высказывались соображения о необходимости соблюдать при рассмотрении переводческой деятельности Вяземского принцип историзма (О.П. Холмская, Ю.Д. Левин). В частности, указывалось на то, что отсутствие разработанных средств передачи национальных и индивидуальных особенностей оригинала неизбежно приводило к попыткам буквального воспроизведения соответствующих его элементов, при помощи которого пытались передать присущую подлиннику специфику. О том, что Вяземский не был одинок в своих взглядах, свидетельствует деятельностьМихаила Павловича Вронченко (1801/2–1855). Не являясь переводчиком‑профессионалом (по специальности он был военным топографом и дослужился до чина генерал‑майора), Вронченко тем не менее много занимался переводами Байрона, Мицкевича, Гёте, Шекспира и других авторов. Особое значение имел выполненный им во второй половине 20‑х годов перевод «Гамлета», представлявший собой первую попытку воссоздания этого произведения на русском языке в истинном виде, без произвольных опущений или добавок. Переводу предшествовало предисловие, где излагались принципы, которых Вронченко придерживался, воссоздавая на русском языке трагедию Шекспира:

«1) Переводить стихи стихами, прозу прозою, сколько возможно ближе к оригиналу (не изменяя ни мыслей, ни порядка их) даже на счет гладкости русских стихов…

2) В выражениях быть верным, не оскорбляя, однако ж, благопристойности и приличия…

3) Игру слов передавать даже на счет верности заключающейся в ней мысли, если мысль сия сама по себе незначительна…

4) В местах неясных и сомнительных советоваться со всеми комментаторами и следовать толкованию вероятнейшему…

5) Помещать в комментарии все, могущее послужить к пояснению текста.

Переводя почти всегда стих в стих, часто слово в слово, допуская выражения малоупотребительные, я старался доставить моим соотечественникам сколько возможно точнейшую копию Гамлета Шекспирова, но для сего должно было сохранить красоты, почти неподражаемые – а в сем‑то именно нельзя и ручаться»²⁷⁶.

Комментируя приведенные выше положения в письме, адресованном Н.А. Полевому, Вронченко указывал: «Я… переводил, говоря вообще, стих в стих, часто даже, где сходство языков то позволяло, слово в слово, но отступая инде от точности выражений, умеряя слишком резкие для нашего века картины. Разумеется, что, переводя таким образом, я гладкости стихов не считал предметом главным, употребляя слова некрасивые, но верно выражающие дух автора; несообразности в мыслях исправлять я не почитал себя вправе»²⁷⁷.

Опасения переводчика относительно «гладкости стихов», т. е. эстетической стороны созданного им русского текста, оказались не напрасными. Многие благожелательно настроенные к нему критики, признавая заслуги Вронченко, тем не менее склонны были согласиться с мнением А.С. Пушкина, что у него «к каждому стиху подвешена гирька». Даже В.К. Кюхельбеккер, указывавший в предисловии к своему переводу «Макбета» на близость собственных взглядов к принципам Вронченко, несколько лет спустя упрекал последнего в «изнасильствовании» русского языка. И хотя Вронченко старался учесть критические замечания, стремясь придать языку переводов большую естественность, однако с течением времени их недостатки становились все более заметными. Последняя его работа – перевод «Фауста» Гёте – вызвала характерное замечание Тургенева: отмечая, что, несмотря на всю присущую ему добросовестность и трудолюбие, Вронченко «не поэт… даже не стихотворец; ему недоступно то, что составляет тайную гармонию стиха», – Тургенев заключает: «Мы не чувствуем единой глубокой общей связи между автором и переводчиком, но находим много связок, как бы ниток, которыми каждое слово русского “Фауста” пришито к соответствующему немецкому слову»²⁷⁸. Еще раньше сходный упрек высказывал В.Г. Белинский (в целом высоко ценивший деятельность Вронченко), который подчеркивал, что «ложное понятие о близости перевода и о русском слоге лишили его успеха на поприще, которое избрал с такой любовью»²⁷⁹.