4. Гомер в переводе Жуковского

Первое обращение Жуковского к гомеровскому эпосу относится к двадцатым годам, когда он при посредстве немецких переводов И. Фосса и Ф.‑Л. Штольберга, а также английской версии А. Попа воссоздал на русском языке несколько отрывков из «Илиады», представив их в виде небольшой поэмы, опубликованной в 1829 г. (в это время над гомеровской поэмой работал также Н.И. Гнедич). Вновь обратился к «Илиаде» он лишь двадцать лет спустя, когда была завершена «Одиссея» (которую Жуковский считал привлекательнее первой).

Как неоднократно отмечалось, труд над последней Жуковский противопоставлял всему своему предшествующему творчеству. Не случайно он прежде всего счел необходимым отмежеваться от версии А. Попа, противопоставив ей немецкий перевод И. Фосса, столь высоко, как мы видели, оцененный в свое время Гёте. «По незнанию Гомерова языка, лажу с Фоссовым, шероховатым, но верным; переводя Фоссе, заглядываю в Попе и дивлюсь, как мог он при своем поэтическом даровании так мало чувствовать несравненную простоту своего подлинника, которого совершенно изуродовал жеманным своим переводом»²⁶¹. Формулируя же свои собственные принципы передачи, Жуковский подчеркивал, что стремился сохранить всю простоту оригинала, проявляя по отношению к нему рабскую верность, ограниченную только языковыми требованиями: «Я старался переводить слово в слово, сколько это возможно без насилия языку (от чего верность рабская становится часто рабскою изменою), следовал за каждым словом и в особенности старался сохранитьих место в стихе тем словам, которые на этом месте производят особенно поэтическое действие»²⁶². Поскольку древнегреческий язык, как признавался сам поэт (см. выше), был ему мало знаком, для реализации своего замысла Жуковский заказал немецкому эллинисту, профессору С. Грасгофу специальный подстрочник, где под каждым греческим словом стояло соответствующее немецкое, а под немецким – грамматическое толкование лексической единицы оригинала. Этот подстрочник Жуковский сверял с известными ему немецкими, французскими, английскими и русским переводами. Таким образом он рассчитывал создать некий «объективный» (по терминологии Ю.Д. Левина) перевод, в котором будет выступать только сам Гомер, не затеняемый личностью переводчика. Считая, что созданная им версия сохраняет облик Гомера и присущую древнегреческому эпосу «старину и простоту», Жуковский должен был особенно положительно воспринять ту оценку, которую дал его труду Н.В. Гоголь: «Переводчик поступил так, что его не видишь; он превратился в такое прозрачное стекло, что кажется как бы нет стекла»²⁶³.

Выработанные при работе над «Одиссеей» принципы и методы передачи Жуковский намеревался применить и к тексту «Илиады», первую песнь которой он воссоздавал в 1850 г. Здесь также он пользовался немецким подстрочником, составленным профессором Фишингером, намереваясь сверить последний с уже опубликованным переводом Гнедича. Причем – в соответствии с установкой на объективный перевод – он даже выражал намерение использовать все те стихи, которые, по его мнению, Гнедичем были переведены лучше.

Однако уже многие современники поэта, в том числе и весьма положительно отзывавшиеся о творческих достижениях Жуковского, отмечали, что об «объективности» передачи Гомера здесь говорить не приходится. Указывалось, в частности, на то, что «Одиссея» под пером русского романтика обрела некий элемент романтической элегии, обусловленный введением в нее личности самого переводчика. Названные моменты предопределили появление в тексте налета меланхоличной сентиментальности и даже отголосков христианской морали, совершенно чуждых оригиналу. Наличествует в переводе Жуковского и «украшение» гомеровского эпоса путем введения собственных поэтических определений, усложненных метафор, перифраз, вставок и т. п. Наряду с приданием тексту высокой торжественности (для чего им использовались архаизмы церковнославянского происхождения), Жуковский одновременно, стремясь «приблизить» Гомера к современному читателю, в определенном смысле прибегает к тому же «склонению на наши нравы»: в архаической Греции появляются черты древнерусского патриархального уклада («князь», «тризна»), детали быта («дворня», «палата», «спальники»), элементы православно‑религиозной фразеологии («пастырь», «риза», «святотатство») и т. д. С другой стороны, в переводе фигурируют выражения и обороты, присущие русскому фольклору: «свет наш, царица!», «студеная вода» и др.

Таким образом, несмотря на все декларации и несомненные намерения Жуковского создать «объективный» перевод, «Одиссея» под его пером получилась такой же субъективной, как и другие воссозданные им произведения. Характерен отзыв одного из современников: «Перевод Жуковского предназначен не для тех, кто изучает древность, а для тех, кто хочет послушать Гомера на родном языке. И он услышит его… и насладится»²⁶⁴.

Уже в XX в. резко отрицательно отозвался о переводе «Одиссеи» исследователь «русского Гомера» А.Н. Егунов. Подчеркивая, что «взгляды Жуковского на перевод нелогичны и не всегда последовательны», он характеризует версию основоположника русского романтизма следующим образом: «…Она принадлежит к вольным и “украшенным” переводам, в ней сильнейшим образом сказывается творческая личность поэта‑посредника, заслонившего собою Гомера, и чтобы добраться до Гомера, читатель должен откинуть все, что принадлежит Жуковскому: останется фабула “Одиссеи”, последовательность рассказа, все ситуации, характеры, но не словесное их воплощение… Обследование “Одиссеи” представляет больший интерес для изучающих творчество Жуковского, чем для изучения проблемы перевода Гомера. Перевод “Одиссеи” появился в печати под заголовком “Новые стихотворения Жуковского”, и это действительно так: перед нами превосходное новое русское стихотворение, но не новое слово переводческого искусства. Переводческое дарование Жуковского маскирует неудовлетворительность перевода. “Его стихов пленительная сладость” зачаровывает читателя, но познавательное значение такого перевода не равняется его высоким литературным достоинствам. “Одиссея” Жуковского лирически окрашена, романтична, но не героична и не мужественна»²⁶⁵. Более двух десятилетий спустя примерно ту же мысль (хотя и в гораздо более благожелательном по отношению к создателю русской «Одиссеи» тоне) высказал С.С. Аверинцев, заметивший, что «Жуковский вполне адекватно дал нам то, что мог и должен был дать – романтическое видение Гомера…»²⁶⁶. Тем не менее именно эта версия гомеровской поэмы стала (наряду с «Илиадой» Гнедича) своего рода каноническим текстом, по которому последующие поколения русских читателей знакомились (и продолжают знакомиться) с великим древнегреческим эпосом. Именно его выбрали в свое время составители «Библиотеки всемирной литературы» для тома, посвященного творчеству Гомера.