7. Современники Тредиаковского

Среди других представителей русской культуры, занимавшихся в той или иной степени проблемами перевода, нельзя не упомянуть и деятельности ее крупнейшего представителя – Михаила Васильевича Ломоносова (1711–1765). Отдав немало времени переводам и их редактированию, великий русский ученый вместе с тем рассматривал их прежде всего как материал, позволяющий благодаря переработке и переосмыслению иноязычных образцов обогатить русскую литературу новыми темами и формами. С этим связаны и принадлежащие ему предостережения против чрезмерного увлечения ими в ущерб оригинальному творчеству, в чем‑то напоминающие высказанные несколькими столетиями раньше мысли Жоашена дю Белле: «Ныне принимать чужих не должно, чтобы не впасть в варварство… Прежде прием чужих полезен, после вреден»²¹¹. Вместе с тем Ломоносов считал, что перевод должен быть верным до такой степени, чтобы это не нанесло ущерба нормам русского языка, разработка которых являлась для него одной из важнейших задач. Отсюда выдвигавшееся им требование к межъязыковой передаче: «Не потерять достоинство штиля»²¹²(хотя само воспроизведение индивидуального авторского стиля в классицистическом переводе еще не могло считатьсяосновной задачей). Отсюда и критическое отношение Ломоносова к тому, «как обыкновенно французы… переводят, т. е., взявши токмо смысл из оригинала, а слова иные от себя прибавляют, а иные по произволению своему убавляют и выкидывают», отчего «книга получается с оригиналом не сходна»²¹³.

Не обошел своим вниманием вопросы перевода и третий выдающийся деятель русского классицизма, поэт и драматург Александр Петрович Сумароков (1717–1777). Дворянин по происхождению, воспитанник Сухопутного шляхетского кадетского корпуса, имевший чин бригадира, занимавший должность директора Российского театра, Сумароков также проявлял по отношению к переводам двойственную позицию. С одной стороны, все более возраставший поток переводной беллетристики, прежде всего романов, которые последовательные приверженцы классицистической этики считали «праздным» и бесполезным жанром, вызывал у него активный протест: «Обогащается общество переводными книгами; но сии книги в потомстве почти все исчезнут, и веку нашему славы они не принесут»²¹⁴. С другой стороны, сам Сумароков переводил и пересказывал немало иноязычных авторов (Сафо, Горация, Вольтера, Локка и др.). Почетное место занимали переводы и на страницах издававшегося им журнала «Трудолюбивая пчела».

Именно переводческой деятельностью Сумарокова иллюстрировал в свое время Г.А. Гуковский тезис о том, что, когда текст представлялся переводчику достигшим абсолютного совершенства и приблизившимся к идеалу до такой степени, что «превзойти» его не представлялось возможным, отношение к нему было (или стремилось быть) максимально бережным. Так, переводя отрывки из произведений одного из наиболее выдающихся представителей французского классицизма – Ж. Расина, которые Сумароков признавал полностью отвечавшими указанным требованиям, переводчик воспроизвел стих за стихом, сохранив их количество и систему рифмовки. Таким образом, формально наличествовал точный образец передачи иностранного текста на русский язык, хотя в целом получилось произведение, похожее по своей художественной системе не столько на Расина, сколько на самого Сумарокова. Аналогично обстояло дело и с тремя сонетами немецкого поэта Пауля Флеминга, которые также были переведены им с точным соблюдением формы.

Но вот к шекспировскому «Гамлету» – произведению, отнюдь не соответствовавшему канонам классицистической этики и представлениям последней о «хорошем вкусе» – Сумароков (как и Вольтер, считавший британского драматурга «диким и варварским гением») подошел уже по‑иному. Переводя знаменитую пьесу, по ехидному замечанию Тредиаковского, не с оригинала, а с прозаического пересказа (“Гамлет”, как очевидные сказывают свидетели, переведен был прозою с английские Шекспировы, а с прозы уже сделал ее почтеннейший наш автор стихами»²¹⁵), Сумароков, как указывал Ю.Д. Левин, «даже оскорбился, когда Тредиаковский сказал, что онперевел шекспировскую трагедию… Сумароков как классик стремился не передать на своем языке индивидуальное иноязычное произведение, а создать некое новое произведение, приближающееся к идеалу… Шекспир был, по мнению Сумарокова, «английский трагик и комик, в котором очень дурнова и чрезвычайно хорошева очень много». Поэтому русский драматург считал себя вправе переделывать по своему разумению это «дурное» на «хорошее»²¹⁶.

Пожалуй, именно А.П. Сумароков сумел наиболее полно и четко охарактеризовать (причем в стихотворной форме) принципы классицистического перевода в своей «Эпистоле о русском языке»:

Посем скажу, какой похвален перевод:

Имеет в слоге всяк различие народ.

Что очень хорошо на языке французском,

То может в точности быть скаредно на русском.

Не мни, переводя, что склад в творце готов:

Творец дарует мысль, но не дарует слов.

В спряжение его речей ты не вдавайся

И свойственно себе словами украшайся.

На что степень в степень последовать ему?

Ступай лишь тем путем и область дай уму.

Ты сим, как твой творец письмом своим не славен,

Достигнешь до него и будешь сам с ним равен.

Хотя перед тобой в три пуда лексикон,

Не мни, чтоб помощь дал тебе велику он.

Коль мысли и слова поставишь без порядка,

И будет перевод твой некая загадка,

Которую никто не отгадает ввек;

То даром, что слова все точно ты нарек.

Когда переводить захочешь беспорочно,

Не то – творцов мне дух яви и силу точно²¹⁷.

Своеобразное место в истории русского перевода (насколько в данном случае вообще можно использовать этот термин) принадлежит Владимиру Игнатьевичу Лукину (1737–1794). Сын придворного лакея, занимавший впоследствии должность секретаря кабинет‑министра И.П. Елагина, под руководством которого протекала его дальнейшая служебная деятельность, В.И. Лукин получил известность как один из создателей русского национального театра. Однако подавляющее большинство написанных им пьес представляло собой переделки французских авторов XVII–XVIII вв. При этом он, что вполне укладывалось, несмотря на некоторые отступления, в присущую классицистической традиции манеру обращения с оригиналом²¹⁸, стремился повысить идейно‑эстетическую ценность последнего для русского потребителя, заменяя черты чужого быта собственными, меняя имена на русские и т. п. Подобное «склонение иностранных подлинников на российские нравы» мотивировалось интерпретатором (пожалуй, наиболее подходящее здесь слово) тем, что чужеземный колорит затрудняет восприятие произведения, а иногда и заставляет отечественных слушателей потерять к нему интерес. «Мне всегда несвойственным казалось, – писал Лукин, – слышать чужестранные речения в таких сочинениях, которые долженствуют изображением наших нравов исправлять не столько общие всего света, но более участные нашего народа пороки… И если говорить истину, то всякий невычищенный, т. е. на нравы того народа, пред коим он представляется, несклоненный в драме образец покажется на театре не что иное, как смесь – иногда русский, иногда французский, а иногда обоих сих народов характер вдруг на себе имеющий»²¹⁹.