Rock7 / 11Shadurski
.doc«Сегодня мне светло, как в первый раз…»
В.В. ШАДУРСКИЙ
Великий Новгород
«СЕГОДНЯ МНЕ СВЕТЛО, КАК В ПЕРВЫЙ РАЗ…»
АЛЬБОМ «АЛИСЫ» «JAZZ»
Как свидетельствуют биографы «Алисы», еще в 1983 году Кинчев сочинил песни, «впоследствии ставшие альбомом “Jazz”». Это было началом «подъема» человека1, самовыражающегося «посредством электромузыкальных инструментов»2. Но после 1983 года на долю Кинчева и его группы выпали нелегкие испытания.
Важно, что Кинчев, пройдя через соблазны, через наркотический ад, вернулся к первоначальному замыслу, ощутил необходимость звучания ранних ритмов. Произошло это, по всей видимости, в период обретения душевного просветления, в 1995 году. Сам поэт очень честно объяснил такой переход: «После “Черной метки”, самой жесткой пластинки, которую мы записали, по звучанию “Джаз” выгодно оттеняет всю амплитуду человеческой души. То есть в каждом из наших сердец и то, и другое, и третье. Я имею в виду по полюсам, естественно, – свет и тьма. И между светом и тьмой происходит постоянная борьба в душах, которые действительно живы»3. Размышляя по этому поводу, один из ценителей творчества «Алисы» предложил назвать альбом «Джаз» «“Утро после Нервной Ночи”…»4, – что и остроумно и точно.
«Джаз» ценен не только своей мелодичностью, которая в большей степени оценена неалисоманами. В его песнях есть иная ценность. Это свет, перспектива если не духовной, то возвышенной жизни. Мировоззренческая основа альбома, его эмоциональный фон определялись на протяжении многих лет, с проверкой текстов и настройкой ритмов. Настроения “Джаза” берут истоки в отчасти «хулиганском» альбоме «с романтическим оттенком»5: «206 ч. 2» (1989). Да и автор познакомил нас с историей вынашивания своего плода: «Альбом “Джаз” включает в себя четырнадцать композиций, написанных мной в период до существования “Алисы”. То есть каждой песне от 20 до 10 лет от роду <…>. Я провожу аналогию с вином. Хорошее вино – это выдержанное вино, понимаете? Так вот, вино настоялось, достигло того букета, за который мне не стыдно, и я его выпускаю. А почему я не включал эти песни в те альбомы, – потому, что они по концепции не входили. И вот сейчас они собрались в один единый альбом с таким названием “Джаз”»6.
Обратим внимание на один нюанс: на официальном сайте группы в кокетливой преамбуле к текстам «Джаза» та же неточность, что и в интервью музыканта: «В альбом вошли песни, написанные Кинчевым много-много лет назад, еще до “Алисы” и не вошедшие ни в один из предыдущих альбомов группы». Лица, благоговейно разместившие сведения об «Алисе» в Интернете, противоречат себе (см. последний столбец нашей таблицы). Правильнее было бы сказать, что до «Джаза» эти песни не составили альбома.
Образность «Джаза» роднит его с альбомами раннекинчевскими, языческими. Не раз в названиях песен Кинчева появлялись «стихии мироздания», их состояния, цвета: «Волна», «Красное на черном», «Воздух», «Земля», «Дождь». В поэтике текстов «Алисы» функционирование мотивов воды, земли, огня и воздуха – одно из самых главных. Однако это не преобладание язычества, а знак погруженности в народные представления, в бессознательное тысяч поколений.
Сопоставление традиционных архетипов с их художественными воплощениями в творчестве «Алисы» привело нас к таким результатам.
Воздух в мифологических представлениях – это сфера пребывания душ и демонических существ. В альбомах Кинчева это слово используется очень редко и его смысловая нагрузка невелика, случаи его включения в смысловое пространство текста ничего оригинального собой не представляют.
Огонь в альбомах «Алисы» – это и бой, и агрессия, и спасительное солнце. В народном сознании «символика огня, как и воды, имела двойственный характер. На одном полюсе – образ грозного, мстительного пламени… На другом – стихия очищающего пламени, несущего свет и тепло, воплощающее творческое, активное начало»7. Можно сказать, что и образ огня, в его амбивалентности, используется Кинчевым весьма традиционно.
Вода в представлениях славянского народа – это «опора, на которой держится земля, источник жизни и средство магического очищения. Вместе с тем водное пространство – граница обитания между “этим” и “тем” светом»8. У Кинчева архетип воды используется как в положительном, так и в отрицательном значениях. В песне «Новая кровь» (Шабаш, 1991) вода – враждебная стихия:
Гроза похожа на взгляд палача,
Ливень похож на нож.
И в каждой пробоине блеск меча,
И в каждой пощечине дождь.
В песне «Плод» (206 ч. 2, 1989) вода хранит потенциал жизни, надежды на жизнь:
Я искатель движения
В стоячей воде.
Земля в мифологических представлениях – не только одна из «стихий мироздания», но и мать всего живого. В русском фольклоре постоянно подчеркивалось страдание земли и сострадание ее к человеку. Однако у Кинчева (странное дело!) функции страдания и эмоционального общения с человеком выполняют звезды. А животворящей матерью, как и очистительной силой, вода представлена более, чем земля. Если звезды и вода у «Алисы» не подменяют собой землю, то уж во всяком случае упоминаются они как-то возвышеннее:
Над моей головой синяя даль
Ладит до звезд мосты,
И я уверен, что когда-нибудь
Я стану лучом звезды (Дурень, «Е-95»)
Самые интересные из «мифологических» образов раскрываются Кинчевым при обращении к ночным и сновидческим темам: ночному чувствованию, общению со звездами, луной. Во внутреннем мире альбомов 80-х, начала 90-х годов места для лунатиков значительно больше, чем для места для светлых образов – образов дня. Луна как архетипический образ устойчиво ассоциируется с загробным миром, с областью смерти. Она противопоставлена солнцу, символу дневного света, тепла и жизни. В народном сознании (коллективном бессознательном) ущербная луна выступает в роли отрицательного персонажа, паразита человеческой души, не исключение и у Кинчева («Стерх»: Шестой лесничий, 1989):
…луна присосалась к душе,
словно пьявка-змея…
Она способна вызвать болезни у детей; лунный свет опасен для беременных женщин и новорожденных. Но в песне Кинчева луна может болеть и нуждаться в помощи человека («Плод»: 206 ч.2, 1989):
Беспредельность пространства,
Космический бум.
Я блюститель звезд,
Я врачеватель лун.
Здесь «я» поэта не только не находится во власти ночи, оно само воздействует на ночные светила силой слов. Поэт оказывается величественным в своем влиянии на небо. Это качество проявится в песне «Дождь» альбома «Джаз», где герой, словно повелитель, возьмет молнии в горсть. Наконец, время кинческой ночи измеряется не иначе, как по лунному календарю («Мое поколение»: Шабаш, 1991):
Две тысячи тринадцатых лун
отдано нелепой игре,
Но свет ушедшей звезды
все еще свет.
Сопутствующие лунарным стихиям (земле, воде), одни из самых важных и частотных9 у Кинчева, – мотивы ночи и сна. Они, будучи архетипическими, в постоянстве своих значений объективны, как любая тема, попадающая в произведение. Однако в творческой эволюции, в путешествии души художника они приобретают наполнение личностное, субъективное. И эта субъективная эмоциональность меняется. От того и альбомы «Алисы», при всей очевидной повторяемости тем, лексем, мотивов, все же очень различаются, разнятся своими художественными идеями. Более того, иногда в двух соседних текстах сходные мотивы звучат полемично, выглядят взаимоисключающими. Вопреки обычным своим функциям, в творчестве Кинчева даже «ночные» архетипы не имеют строгой оценочной определенности. От альбома к альбому их эмоциональная нагрузка меняется. Один образ ночи противоречит другому. Поэтому о какой-либо эволюции, закономерном развитии образов, основанных на этих архетипах, говорить проблематично. Но выяснить особенность, которую архетипы раскрывают в контексте конкретного альбома, не только возможно, но и интересно.
Неслучайно, что у Кинчева появился целый альбом лунной направленности – (Для тех, кто свалился с Луны, 1993). Он предвосхищает «Джаз», раскрывая лунную тему. В нем тоже есть непременные атрибуты ночи, сна – звезды (они же – образы-символы). Но их функции неодинаковы; их присутствием создается разноликое настроение всего альбома. В этом альбоме есть и свои персонажи – чудаки, «лунные» люди, бродящие по крышам, «сваливающиеся с Луны». Вообще-то быть «свалившимся с Луны» – значит быть странным и жить как-то по-особенному, не понимать того, что понятно и очевидно всем. А еще – удивлять окружающих своим поведением. Эфемерные персонажи Кинчева «сваливаются с Луны» постоянно и, казалось бы, это неизлечимо. Вместе с тем «свалившиеся с луны» люди способны разбираться в ночной жизни, понимать толк в лунных переменах. Они видят изнанку жизни: правду мира, лишенного дневных декораций. Луна «владеет» ими – они внемлют ей, сосуществуют с ней. Вспомним «Эй, ты, там, на том берегу…», где герой (опять-таки всего лишь лирическое «я») жаждет «лунного» восприятия (Блок ада, 1987):
И я хотел слышать каждый звук
В гаммах лунных ночей.
Как в природе Луна влияет на приливы и отливы (есть физическая связь луны и воды), так и у Кинчева Луна появляется вместе с влагой, туманом, брызгами. В песне «Театр» этого же альбома есть даже ассоциация с ночными прохладными капельками воды:
При свете лунных брызг
Я играю жизнь.
В тексте «Для тех, кто свалился с Луны» все вместе: и луна, и, разумеется, ночь, и дождь:
В этом небе луна,
В этом городе ночь,
В этих окнах темно,
На этих улицах дождь,
Вода.
Хотя это соединение кажется странным: ведь луны не бывает видно дождливой ночью. Исключительность изображаемого положения показывает, что в песне нет пейзажа, есть символика мифического города. Ночное небо, как сновидческий образ, символизирует явления души, которые человеческое сознание не в состоянии объяснить: они находятся за его пределами, они тайна. Символика города в снотолкованиях негативная: увидеть город – значит узреть нечто отчужденное, мир без души. Вот здесь и проявляется метафизическая связь человека, луны, воды. Человек, бодрствующий ночью, более открыт небу, а в городе эта открытость беспокоит («тревожный дым» в «Вечере» альбома «Джаз»), пугает, настораживает. В этой песне герой наблюдает за детьми, видящими лунных людей, а его лирическое «я» порабощено страхом: ведь дети тоже не спят, они встревожены тем, что видят мокрых лунатиков, чьи шаги по крышам – это шаги к смерти:
Но дети не спят,
Дети ждут у окна,
дети видят
Хрустальный блеск
Капель дождя
На лицах тех,
Кто по крышам бредет в никуда.
«Лунатическое» зрелище завораживает, соблазняет пойти по лунной дороге, стать человеком ночи, трагическим артистом и провидцем. Поэтому в «Смутных днях» звучит осуждение нынешних взрослых людей – сомнительного поколения современников, среди которых и авторское «я»:
Смутные дни –
Время кропить масть.
Тем не менее в песне нет назидательности, так как персонаж Кинчева всего лишь созерцатель и его слова – это только предостережение. Как явствует из песни, человеку совмещать в себе качества земли (цинизм, практичность, силу) и звезды (горделивость) невозможно, опасно. В их союзе сочетаются твердость и агрессия, которые приведут к беде. В героях времени, изображаемых Кинчевым, ярость, месть, как вспышки звезд, губительны:
В каждом живет звезда, чтобы вспыхнуть в
свой час.
Небо горит, мы танцуем в огне.
Остановите нас.
В песне «Пасынок звезд» (последняя песня того же альбома) сведены многие лучи прошлого и восприятие современной жизни. Она, как и другие песни, завершающие альбомы Кинчева, выступает своеобразным итогом, эпилогом прожитых лет. В ней, несмотря на близкое и подчинительное отношение героя к звездам, звезды не являются силой, способной помочь человеку. Им посвящено мало слов, звездная символика здесь служебная, с ее помощью лишь выражаются заповеди героя, его императивы:
И упасть черной звездой
к твоим ногам.
В этой же песне содержатся истоки образов «Дождя» (Джаз), которые основаны на гиперболе, преувеличении человеческих способностей (вспомним «Плод»), когда поэт превращается то во властелина, то в волхва: «Ворожить словом грозу <…> Да глядеть солнцу в лицо». Лунной ночью острее восприятие боли, тоски мира, страдания, потому что у неспящего человека не спит и совесть, болит душа. «Лунатики» Кинчева – это люди больного разума и болящей души. Страданиями они очищают душу, становятся возвышеннее, ближе к небу. Но страдать по ночам, в муках совести – это тяжелое испытание, как страдание от одиночества во Вселенной. А оно не каждому по плечу. Тем не менее сон, спасительный, убаюкивающий, Кинчевым ни за что не принимается:
По ночам бредить луной
да перечить сну,
На заре выплеснуть боль
алым облакам…
Эта песня, благодаря своей солнцестремительности, ближе к христианству, чем весь последовавший «Джаз»: здесь четко обозначен переход к солнцу как противостоянию мраку, звезда из ночного светила превращается в дневное. Соединение воды и дневной звезды, солнца, символично, поскольку в христианстве солнце – это символ Бога, вода – символ очищения:
Да глядеть солнцу в лицо,
как в глаза друзьям.
Да охранит тебя Солнце от мутных зрачков!
Да охранит тебя Солнце от грязного рта!
Да охранит тебя Солнце от черных присяг!
Да оделит тебя Солнце глазами любви!
Учитывая предысторию появления «Джаза», все тексты, где проявляются лунные мотивы, образность звезд и воды, – это своего рода производная от песен, ставших «Джазом». Можно предположить, что тексты, составившие альбомы, которые предшествовали «Джазу», продолжали жизнь тем и образов 80-х годов.
Ночь, сон, луна, вода – ключевые архетипы альбома «Джаз», может быть, поэтому он столь мелодичный, нехарактерный для жесткой «Алисы». Записан в 1995 году. И он действительно лунный. В этом альбоме, причем как в аудиоверсии, так и в текстах, опубликованных на сайте, выражено единство мысли и настроения, ритма и души; «Jazz» – прочувствованное «циклическое» единство. В нем – целостность звучания тем нескольких текстов, эмоционально-смысловая слитность образов. Здесь раскрыта атмосфера, воздухом которой дышал Кинчев в течение многих лет. Образная система альбома связана с представлением не столько мира людей, сколько человека во Вселенной. Поэт обозначил взаимоотношения неба и творческой личности. Частые противоречия в этих отношениях переданы многочисленными антитезами, остроумными оксюморонами, которыми вообще богат Кинчев.
Как мы уже сказали, тексты этого альбома, озвученные и записанные автором в студии, отличаются от тех, что представлены на сайте группы. Это как раз увеличивает трудность рассмотрения альбома в качестве «бумагизированного» цикла, приходится учитывать и запись «на бумаге», и произносимый вариант10.
В джазе Кинчева разные ритмы. Это не однообразная грустная песнь. Здесь есть и размеренный ритм медитации – «Слезы звезд», «Вечер» – и вальс – «Лунный вальс (Театр)», – и жесткий рок – «Я играю в войну», – и их синтез. Этот альбом – кажущаяся импровизация, за которой, как всегда в джазе, стоит большой труд и муки творческого пути. В нем представлены многие цвета, ритмы и настроения человеческой жизни.
Для интерпретации этого альбома можно подобрать два кода. Один, не скрываемый, лежащий на поверхности, – театральный. Другой, более сложный, – «стихийный»: сосуществование и общение со «стихиями» мироздания, с их помощью Кинчев выражает свои чувства и мысли. У Кинчева человек со «стихиями» и силами природы живет сложной жизнью, в которой есть любовь, притяжение, есть неприязнь, опасение. Людей-героев, персонажей в текстах Кинчева почти нет. В них растворено лирическое «я», относимое ко всем людям и ко всему в мире. Однако альбом – это не романтическая история о мироздании. Взаимоотношения со «стихиями» – лишь прикрытие главного смысла, это абстрактная модель бытия человека, его соблазнов, стремлений, падений и взлетов. «Джаз» – это кардиограмма Кинчева, на которого воздействуют мысли, чувства окружающих людей, события мира так же, как «стихии» мироздания. И наша работа – это попытка одновременно показать кардиограмму и услышать пульс, предложить прочтение визуальных текстов и восприятие звучащего слова.
Итак, первый текст альбома, «Театр», – введение в главные темы. Предупреждение, что изображаемый театр – в творце, а авторе. Более того, автор не только актер, но и зритель. Весь альбом оказывается этаким «моноспектаклем», «театром одного-единственного актера, который вполголоса ведет разговор о свете и тьме, жизни и смерти, о реальности и иллюзиях, о подлинном и фальшивом…«Джаз» – первая сольная работа Кинчева со времен легендарной «Нервной ночи»11…
Мой театр – мой каприз,
Здесь нет кулис.
И мой зрительный зал –
Это я сам.
В «Джазе» много сновидческого, подсознательного, которое дает о себе знать уже с первой песни. Согласно толкованиям снов видеть представление – к последующему заблуждению, а видеть театр – к чему-то обманчивому и беспокойному. Беспокойство, внутренняя напряженность в альбоме действительно присутствуют. Однако это не агрессия, не максимализм, что были свойственны предыдущим альбомам. В «Джазе» есть желание соблюсти золотую середу, желание «лунного» поэта обрести прочную связь с миром реальным, не утратив связь с метафизической сферой. Поэтому появление театра-моста очень естественно. С песни подобного плана, кстати, тоже называвшейся «Театр (Лунный вальс)» и включенной в «Джаз» с инверсированным названием, начинался альбом «Для тех, кто свалился с Луны». Мост – это символ контакта между душой и потусторонним, ступень к небу, а художественное творчество – посредник в достижении высоты неба. Герой песни счастлив от полноты жизни и упоения творчеством. Он герой дружит с ночным небом. У него есть редкая способность воспринимать эмоции звезд:
Театр – мой мост.
Я слышу смех звезд.
Слышать смех – значит ощущать их расположение, благосклонность к человеку, участливость. Последнее словосочетание «смех звезд» отзывается в названии «Слезы звезд». Но важно не то, что небесные светила способны плакать и смеяться, а то, что человек свет звезд воспринимает эмоционально, всесторонне. Свет оказывает воздействие на кинчевского героя. Между ними установлена гармония сопереживания, сочувствия. Что осталось от раннего, «дохристианского» Кинчева, так это что звезды в его представлении – мерила искренности, правды, человеческих деяний. Но звезда у него еще не символ христианского Бога. И вместе с тем если театр – каприз, мир, в котором можно играть, своевольничать, – это мироустройство, благостное для души поэта, то отсутствие неба уже трагедия.
Умиротворение «Театра» преображается в печаль следующей песни. В «Слезах звезд» показано именно отсутствие полета, стремления ввысь у одного из персонажей:
Вода – зеркало неба,
Которого нет у тебя.
[Ты слеп]12
Но и лирическое «я» живет только во сне, в дыму, в мире, где очертания не четки и размыты, – в мире аморфном. В нем есть место бесполезности («Я торгую стеклом из разбитых витрин…»), зыбкости, а значит – неуверенности, непрочности. «Лежать на зыбком ковре болот» опасно, за этой метафорой скрыта пугающая возможность кануть в бездну, нравственную пропасть. Не потому ли, когда герой вот-вот провалится, видны «слезы звезд»? Когда человек на грани провала, отзывчивые звезды его видят, страдают, но у них нет сил спасти от паденья, и в своей беспомощности они способны лишь «сотни раз» сочувственно плакать. В этой песне «я» Кинчева чародейское, языческое, поэтому:
Я колдую свой сон, свой дым…
А «бесшумная акробатика снов» сродни магическим попыткам обрести ясновидение. Герой Кинчева, безусловно, лунный, но не с какой-то физической или сексуальной патологией, а в исключительно ином смысле – завораживающего ночного тайновидения. Только внимающий ночи получает возможность насытить свое зрение днем:
Завтрашний день
Раскроет глаза тем, кто чувствует ночь.
Некто, к кому Кинчев обращается на «ты», наслаждается видом «низкого солнца», звуками вечера, но не воспринимает ночь, и потому не знает тайн, не полон сути и пройдет по земле бесследно:
И ты опять пойдешь по земле так,
Будто тебя на ней нет.
Автору же необходимо, чтобы от его актера остался на земле след. Но пока этот след связывается только с ночными силами.
Песня «Перекресток» имеет смысловую скрепу с «Театром», тот же переход от ночи, видение «утра и дня»:
На перекрестке солнечных дорог
Я видел утро и день.
И в тоже время здесь есть сомнение: неужели то, что поселилось в душе – всего лишь иллюзия близости к правде.
И мне казалось, будто я давно там,
Там, где прохлада и смех.
И мне казалось, что мое окно открыто для
всех.
Поэт, музыкант – лунный человек, но такой же слабый, как все прочие. А тяжкий путь творца требует мужества, отказа от соблазнов, от слабостей и капризов. Смысловая противоречивость этой песни отражает противоречивость сознания человека, диалектику его души. Кинчев словно пытается убедить себя в том, что нужно изменить собственный внутренний мир, обрести решимость перерасти себя. Поэтому наряду с сомнениями, в одной песни звучит и окончательное прощание с лунной дорогой. Время на этом пути уже измеряется не лунными фазами, а по-другому, в соответствии с новым видением мира:
И мне казалось, будто я иду вверх,
Я мерил время по дням.
Мне было легче, пока я верил песням и снам.
В песне содержится признание, что все прошлое – иллюзия подъема. Поэтому в рефлексии по поводу прежнего пути проявляется мотив дыма – заблуждения, ошибки. Дым мешает воспринять высоту:
Но я был не прав.
Это странно.
Кто-то успел,
Ну и ладно.
Я опоздал,
Или поезд потерял вокзал,
Или я все давно забыл.
Я вижу дым.
Оказавшись на новой дороге, герой растерян, ослеплен, и ощущает непривычную пустоту, страх:
На перекрестке солнечных дорог
Не видно неба и звезд.
Там нет корней, дождей, тумана и гроз.
На перекрестке солнечных дорог
Мне было трудно дышать,
Я заблудился, я устал и мне хотелось бежать.
«Картонный дом» – песня о человеке, решительно выбравшем новый путь, отказавшемся от прошлого, поэтому в ней так важен мотив воды – очистительной силы. Этот мотив скрепляет тексты «Перекрестка» и «Картонного дома»:
Я теперь один,
И я смыл с себя обманы, словно пот.
Здесь все то же проявление сосуществования, сопереживания человека и луны:
Я забыл про сон,
И я буду веселиться до слез.
Врет эта ночь,
И луна мне подвывает, как пес.
И сравнение с «ртутным шаром» неслучайно, ведь ртуть в интерпретациях снов – предвестие дороги, грядущих перемен.
«Поезд» – одна из песен альбома, проникнутых грустным настроением. У героя песни сильная досада от непопадания, неуспевания:
Мой поезд едет не туда,
Куда отправили его,
Но я не нажму на тормоза
И даже не прикрою окно.
Подспудно, как и везде в альбоме, здесь проявляется антитеза: успокаивающей силе воды противопоставлена «стихия» огня, от которой отказываются, как отказываются от агрессии. Наступает смирение. И если в «Картонном доме» звучит недоумение, то в этой песне герой как бы отдается власти высшей успокаивающей воли, он всего лишь объект воздействия рока:
Я выбрал звуки вместо слов, [нот]
Я заменил огонь на дым.
Мой поезд едет не туда,
Я вместе с ним.
В «Дожде» картина меняется. Природа, состояния ее «стихий» (дождь, гроза) – это объекты, на которые обращено внимание человека – субъекта:
Дождь
Выстроил стены воды.
Он запер двери в домах.
Он прятал чьи-то следы.
Сон, ночь уже оказываются врагами:
А мне хотелось дышать,
Дышать во всю грудь,
Но я боялся забыть,
Боялся уснуть.
Вода своей очистительной, возвышающей силой дает возможность подняться над «стихией» огня. «Стихия» воды дает ему силы властвовать над огнем. Он великан, в его руках молнии – послушные, маленькие. Он способен заглянуть небу в глаза:
Там, где вода,
И в небе вспышки ломаных стрел,
Я руки протягивал вверх,
Я брал молнии в горсть.
Там, где вода
Рисует на земле круги
Ты слышишь, слышишь шаги,
Идет дождь.
Хотя небо пытается доказать, что оно главное, что оно сильнее, человек, выдерживающий испытание стихии, выдерживает и взгляд неба:
Будто впервые
Хохотал гром,
Он захлебнулся в словах,
Он рвал ставни с окон.
А я все видел,
Я небу смотрел в глаза.
Все очень просто –
Просто гроза.
В песне «У истоков голубой реки» – продолжение водной темы и вместе с тем сказочность. Своими образами она напоминает гребенщиковский «город золотой». Если раньше, чтобы познать тайны мира, кинчевскому человеку важно было не уснуть, то здесь чистый детский сон – единственное, что принимает и любит поэт. Сказочные животные сейчас – это объекты, на которые обращено внимание природы, созерцающей самое себя. Небо (весенний день) здесь громадно, так что и конь и слон для него – крохотные фигурки. Даже день очеловечивается – у него есть ладони:
Им в глаза глядит весенний день,
И кладет их тень
На ладонь.
Животные тоже могут стать субъектами – открыть мир ребенку, юной душе, жаждущей разгадать тайны Вселенной:
Лев открывает дверь,
Чтобы ты все смог увидеть сам,
Чтоб прошел по холмам.
Поверь!
Чтобы встретил тебя
синий слон!
Чтоб пронес в облаках
тебя розовый конь!
У голубой реки,
по золотым холмам,
ты все увидишь сам!
Эту бы песню и назвать колыбельной: так она красива, легка и воздушна. Однако она без припева, ритм ее очень быстрый. Поэтому она лирическая, романтическая, но не колыбельная. Ее смысл – в открытии взгляда ребенка, познающего мир.
«Вечер» – самая смутная песня. Она противопоставлена духовной чистоте, свежести и романтике предыдущей песни. Здесь показано путешествие по просторам мира и выражены странствия по миру внутреннему: дана рефлексия собственного сознания и души. И – опять смятение в пути. Смятение – в боязни пройти прежней дорогой. В героя на время вселяется страх – соблазнившись, оступиться и не вернуться: