
Ушинский К.Д. Собрание сочинений в 10-ти томах. Том 4
.pdfкладнне лодки, Ермолай поместился спереди, у самого носа. Несмотря на паклю, вода скоро появилась у нас под ногами. К счастью, погода была тихая, и пруд словно заснул.
Мы плыли довольно медленно. Старик с трудом выдергивал из вязкой тины свой длинный шест, весь перепутанный зелеными нитями подводных трав: сплошные, круглые листья болотных лилий тоже мешали ходу нашей лодки. Наконец, мы добрались до тростников, и пошла потеха. Утки шумно поднимались, «срывались» с пруда, испуганные нашим неожиданным появлением в их владениях; выстрелы дружно раздавались вслед за ними, и весело было видеть, как эти кургузые, тяжелые птицы кувыркались в воздухе, тяжко шлепались об воду. Всех подстреленных уток мы, конечно, не достали: легко пораненные ныряли, иные, убитые наповал, падали в такой густой майер, что даже рысьи глазки Ермолая не могли открыть их; но все-таки к обеду лодка наша через край наполнилась дичью.
Владимир, к великому утешению Ермолая, стрелял вовсе не отлично и после каждого неудачного выстрела удивлялся, осматривал и продувал ружье, недоумевал и, наконец, излагал нам причину, почему он промахнулся. Ермолай стрелял, как всегда, победоносно; я — довольно плохо, по обыкновению. Сучок посматривал на нас глазами человека, смолоду состоявшего на бар-
ской службе, изредка кричал: «вон, вон |
еще утица!», |
то и дело почесывал спину — не руками, |
а приведен- |
ными в движение плечами. Погода стояла |
прекрасная: |
белые, круглые облака высоко и тихо неслись над нами, ясно отражаясь в воде, тростник шушукал кругом, пруд местами, как сталь, сверкал на солнце. Мы уже собирались вернуться в село, как вдруг с нами случилось довольно неприятное происшествие.
Мы уже давно могли заметить, что вода к нам понемногу все набиралась в дощаник. Владимиру было поручено выбрасывать ее вон посредством ковша, похищенного на всякий случай моим предусмотрительным охотником у зазевавшейся бабы. Дело шло, как следовало,
6.60
пока Владимир не забывал своей обязанности. Но к концу охоты, словно на прощанье, утки стали подни-
маться такими стадами, что мы едва успевали |
заряжать |
ружья. В пылу перестрелки, мы не обращали |
внимания |
на состояние нашего дощаника, как вдруг, |
от силь- |
ного движения Ермолая (он старался достать убитую птицу и всем телом налег на край) наше ветхое судно наклонилось, зачерпнуло и торжественно пошло ко дну, к счастью, не на глубоком месте. Мы вскрикнули, но уже было поздно: через мгновенье мы стояли в воде по горло, окруженные всплывшими телами мертвых уток. Теперь я без хохота вспомнить не могу испуганных и бледных лиц моих товарищей (вероятно, и мое лицо не отличалось тогда румянцем), но в ту минуту, признаюсь, мне и в голову не приходило смеяться. Каждый из нас держал свое ружье над головой, а Сучок, должно
быть, |
по привычке подражать господам, поднял шест |
свой |
кверху. Первый нарушил молчание Ермо- |
лай. |
|
— Тьфу ты, пропасть! —-пробормотал он, плюнув в воду, — какая оказия! А все ты, старый чорт,— прибавил
он с сердцем, |
обращаясь к Сучку: — что это у |
тебя за |
лодка? |
|
|
— Виноват, — пролепетал старик. |
охотник, |
|
— Да и |
ты хорош,—продолжал мой |
повернув голову в направлении Владимира: — чего смотрел? чего не черпал? ты, ты, ты...
Но Владимиру было уже не до возражений, он дрожал, как лист, зуб на зуб не попадал, и совершенно бессмысленно улыбался. Куда девалось его красноречие, его чувство тонкого приличия и собственного достоинства?
Проклятый дощаник слабо колыхался под нашими ногами... В миг кораблекрушения вода нам показалась чрезвычайно холодной, но мы скоро обтерпелись. Когда
первый страх прошел, |
я оглянулся: кругом |
в десяти |
шагах от нас, росли тростники, вдали, над их |
верхуш- |
|
ками, виднелся берег. |
«Плохо!» — подумал я. |
|
— Как нам быть? |
— спросил я Ермолая. |
661-
—А вот, посмотрим, не ночевать же здесь, —отве- тил он. — На, ты, держи ружье,— сказал он Владимиру.
Владимир беспрекословно повиновался.
—Пойду, сыщу брод, —продолжал Ермолай с уверенностью, как будто во всяком пруде непременно должен существовать брод, взял у Сучка шест и отправился в направлении берега, осторожно выщупывая дно.
—Да ты умеешь ли плавать? —спросил я его.
—Нет, не умею,—раздался его голос из-за тростника.
—Ну, так утонет, —равнодушно заметил Сучок, который и прежде испугался не опасности, а нашего гнева, и теперь, совершенно успокоенный, только изредка отдувался и, казалось, не чувствовал никакой надобности переменить свое положение.
—И без всякой пользы пропадет-с, — жалобно прибавил Владимир.
Ермолай не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликались с ним очень усердно, потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец, умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими головами, иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится, «колом», и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал глазами, словно спать располагался.
Наконец, к неописанной нашей радости, Ермолай вернулся.
—Ну, что?
—Был на берегу; брод нашел... Пойдемте.
Мы хотели было тотчас отправиться, но он сперва достал под водой из кармана веревку, привязал убитых уток за лапки, взял оба конца в зубы и побрел впереди; Владимир за ним, я за Владимиром. Сучок замыкал шествие. До берега было около двухсот шагов. Ермолай шел смело и безостановочно (так хорошо заметил он дорогу), лишь изредка покрикивая: «левей—тут направо колдобина» или «правей—тут налево завязнешь...»
662
Иногда вода доходила нам до горла, и раза два бедный Сучок, будучи ниже всех нас ростом, захлебывался и пускал пузыри. «Ну, ну, ну!» — грозно кричал на него Ермолай,—и Сучок карабкался, болтал ногами, прыгал и таки выбирался на более мелкое место, но даже в крайности не решался хвататься за полу моего сюртука. Измученные, грязные, мокрые, мы достигли, наконец, берега.
Часа два спустя, мы уже все сидели, по мере возможности обсушенные, в большом сенном сарае и собирались ужинать. Кучер Иегудиил, человек чрезвычайно медлительный, тяжелый на подъем, рассудительный и заспанный, стоял у ворот и усердно потчевал табакомСучка. (Я заметил, что кучера в России очень скоро дружатся.) Сучок нюхал с остервенением, до тошноты: плевал, кашлял и, повидимому, чувствовал большое удовольствие. Владимир принимал томный вид, наклонял головку на бок и говорил мало. Ермолай вытирал наши ружья. Собаки с преувеличенной быстротой вертели хвостами в ожидании овсянки; лошади топали и ржали под навесом... Солнце садилось, широкими багровыми полосами разбегались его последние лучи; золотые тучки расстилались по небу все мельче, словно вымытая, расчесанная волна... На селе раздавались песни.
И. Тургенев.
ШТОЛЬЦЫ: ОТЕЦ И СЫН.
Штольц был немец только вполовину: по отцу, мать его была русская, веру он исповедывал православную; природная речь его была русская: он учился ей у матери и из книг, в университетской аудитории и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да из книг. В селе Верхлеве, где отец его был управляющим, Штольц вырос и воспитывался. С восьми лет он сидел за географической картой, разбирал по складам Гердера, Виланда, библейские стихи и под-
663-
водил итоги безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, а с матерью читал священную историю, учил басни Крылова и разбирал по . складам же «Телемака». Оторвавшись от указки, бежал разорять птичьи гнезда с мальчишками и, нередко среди класса, или за молитвой из кармана его раздавался писк галчат. Бывало и то, что отец сидит в послеобеденный час под деревом в саду и курит трубку, а мать вяжет какую-нибудь фуфайку, или вышивает по канве: вдруг с улицы раздается шум, крики и целая толпа людей врывается в дом.
—Что такое? —спрашивает испуганная мать.
—Верно, опять Андрея ведут,—хладнокровно говорит отец.
Двери распахиваются, и толпа мужиков, баб, мальчишек вторгается в сад. В самом деле, привели Андрея,
но в каком виде? Без сапог, с разорванным |
платьем и |
||||
с разбитым носом, или у него самого, или |
у |
другого |
|||
мальчишки. Мать всегда |
с беспокойством |
смотрела, |
|||
как Андрюша исчезал из дома |
на полсутки |
и, если б |
|||
только |
не положительное |
запрещение отца |
мешать |
||
ему, она |
бы держала его возле |
себя. Она его |
обмоет, |
переменит белье, платье, и Андрюша полсутки ходит таким чистеньким, благовоспитанным мальчиком, а к вечеру, иногда и к утру, опять его кто-нибудь притащив выпачканного, растрепанного, неузнаваемого, или мужики привезут на возу с сеном, или, наконец, с рыбаками приедет он на лодке, заснувши на неводу. Мать в слезы, а отец ничего, еще смеется.
— Добрый бурш будет, добрый бурш! —скажет иногда.
— Помилуй, Иван Богданович, — жаловалась она, — не проходит дня, чтоб он без синего пятна воротился,
анамедни нос до крови разбил.
—Что за ребенок, если ни разу носа себе или другому не разбил? —говорил отец со смехом.
Мать поплачет, поплачет, потом сядет за фортепьяно и забудется за Герцем: слезы каплют одна за другой на клавиши. Но вот приходит Андрюша, или его приведут;
6о4
он начнет рассказывать так бойко, так живо, что рассмешит и ее, притом он такой понятливый! Скоро он стал читать «Телемака», как она сама, и играть с ней в четыре руки. Однажды он пропал уже на неделю: мать выплакала глаза, а отец ничего — ходит по саду да курит.
— Вот, если б Обломова сын пропал, — сказал он, на предложение жены—поехать, поискать Андрея, — так я бы поднял на ноги всю деревню и земскую полицию, а Андрей придет. О, добрый бурш!
На другой день Андрея нашли преспокойно спящего в своей постели, а под кроватью лежало чье-то ружье
ифунт пороху и дроби.
—Где ты пропадал? Где ты взял ружье? — засыпала мать вопросами. — Что же ты молчишь?
—Так!—только и было ответа.
Отец спросил: готов ли у него перевод из Корнелия Непота на немецкий язык.
— Нет, —отвечал он.
Отец взял его одной рукой за воротник, вывел за ворота, надел ему на голову фуражку и ногой толкнул сзади так, что сшиб с ног.
— Ступай, откуда пришел, — прибавил он, —и приходи опять с переводом вместо одной двух глав, а матери выучи роль из французской комедии, что она задала: без этого не показывайся!
Андрей воротился через неделю, принес перевод и выучил роль.
Когда он подрос, отец сажал его с собой на рессорную тележку, давал вожжи и велел везти на фабрику, потом в поле, потом в город, к купцам, в присутственные места, потом посмотреть какую-нибудь глину, которую возьмет на палец, понюхает, иногда лизнет, и сыну даст понюхать, и объяснит, какая она, на что годится. Не то, так отправятся посмотреть, как добывают поташ, или деготь, топят сало. Четырнадцати— пятнадцати лет, мальчик отправлялся частенько один в тележке, или верхом, с сумкой у седла, с поручениями от отца в город, и никогда не случалось, чтоб он забыл что-нибудь, переиначил, не доглядел, дал промах.
43 К. Д. Ушикский, т. IV |
665 |
«Recht gut, mein lieber Junge!» — говорил отец, выслушав отчет и трепля его широкой ладонью по плечу, давал два, три рубля, смотря по важности поручения. Мать после долго отмывает копоть, грязь, глину и сало с Андрюши.
Ей не совсем нравилось это трудное, практическое воспитание. Она боялась, что сын ее сделается таким же немецким бюргером, из каких вышел отец. На всю немецкую нацию она смотрела как на толпу патентованных мещан, не любила грубости, самостоятельности и кичливости, с какими немецкая масса предъявляет везде свои тысячелетием выработанцые бюргерские права, как корова носит свои рога, не умея кстати их спрятать. На ее взгляд во всей немецкой нации не было и не могло быть ни одного джентльмена. Она в немецком характере не замечала никакой мягкости, деликатности, снисхождения, ничего того, что делает жизнь так приятною в хорошем свете, с чем можно обойти какоенибудь правило, нарушить общий обычай, не подчиниться уставу. Нет, так и ломят эти невежи, так и напирают на то, что у них положено, что заберут себе в голову, готовы хоть стену пробить лбом, лишь бы поступить по правилам. «Как ни наряди немца,—думала она,— какую тонкую и белую рубашку он ни наденет, пусть обуется в лакированные сапоги, даже наденет желтые перчатки, а все скроен как будто из сапожной кожи;
из-под белых манжет все торчат |
жесткие красноватые |
|
руки, и из-под изящного костюма выглядывает, |
если |
|
не булочник, так буфетчик. Эти |
жесткие руки |
так и |
просят приняться за шило, или много-много что за смычок в оркестре». А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки из черного тела, от отца-бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно-сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась в русском богатом доме, и тоже за границей, конечно, не у немцев. И вдруг он будет чуть не сам ворочать жернова на мельнице, возвращаться домой с фабрик и полей, как
666
отец его: в сале, в навозе, с красно-грязными, загрубевшими руками, с волчьим аппетитом. На беду, Андрюша отлично учился, и отец сделал его репетитором в своем маленьком пансионе. Ну, пусть бы так, но он положил ему жалованье, как мастеровому, совершенно по-немецки: по десяти рублей в месяц, и заставлял его расписываться в книге.
Утешься, добрая мать: твой сын вырос на русской
почве, —не в будничной толпе, с бюргерскими |
коровь- |
ими рогами, с руками, ворочающими жернова. |
Вблизи |
была Обломовка: там вечный праздник! Там |
сбывают |
с плеч работу, как иго; там барин не встает с |
зарей и |
не ходит по фабрикам, около намазанных салом и маслом колес и пружин. Да и в самом Верхлеве стоит, хотя большую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он длинные залы и галлереи, темные портреты на стенах, не с грубой свежестью, не с жесткими большими руками, видит темные голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные лица, нежные с синими жилками руки, в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бес- полезно в неге протекших поколений в парче, в бархате и кружевах. Он в лицах проходит историю славных времен, битв, имен; читает там повесть о старине, не такую, какую рассказывал ему сто раз, поплевывая, за трубкой, отец о жизни в Саксонии между брюквой и картофелем, между рынком и огородом....
Года в три раз этот замок вдруг наполнялся народом, кипел жизнью, праздниками, балами; в длинных галлереях сияли по ночам огни. Приезжали князь и княгиня с семейством: князь, седой старик, с выцветшим пергаментным лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом, с тремя звездами, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым набалдашником, в бархатных сапогах; княгиня — величественная красотой, ростом и объемом женщина. Она казалась выше того мира, в который нисходила в три года раз; ни с кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной
43* |
667 |
зеленой комнате, с тремя старушками, да через сад, пешком, по крытой галлерее, ходила в церковь и садилась на стул за ширмы.
Зато в доме, кроме князя и княгини, был целый такой веселый и живой мир, что Андрюша, детскими зелененькими глазками своими, смотрел вдруг в три или четыре разные сферы, бойким умом жадно и бессознательно наблюдал типы этой разнородной толпы, как пестрые явления маскарад а. Тут были князья Пьер и Мишель, из которых первый тотчас преподал Андрюше, как бьют зорю в кавалерии и пехоте, какие сабли и шпоры гусарские и какие драгунские, каких мастей лошади в каждом полку, и куда непременно надо поступить после ученья, чтобы не опозориться. Другой, Мишель, только лишь познакомился с Андрюшей, как поставил его в позицию и начал выделывать удивительные штуки кула-
ками, попадая ими Андрюше то в нос, то в |
брюхо, по- |
|||
том сказал, |
что это английская |
драка. |
Дня |
через |
три Андрей, |
на основании только деревенской |
свеже- |
||
сти и с помощью мускулистых рук, |
разбил ему |
нос и |
по английскому и по русскому способу, без всякой науки и приобрел авторитет у обоих князей. Были еще две княжны, девочки одиннадцати и двенадцати лет, высокенькие, стройные, нарядно-одетые, ни с кем не говорившие, никому не кланявшиеся и боявшиеся мужиков. Была их гувернантка, m-lle Ernestine, которая ходила пить кофе к матери Андрюши и научила делать ему кудри. Потом был немец, который точил на станке табакерки и пуговицы; потом учитель музыки, который напивался от воскресенья до воскресенья; потом целая шайка горничных; наконец,стая собаки собаченок. Все это наполняло дом и деревню шумом, гамом, стуком, кликами и музыкой.
С одной стороны Обломовка*, с другой княжеский замок, с широким раздольем барской жизни, встретились с немецким элементом, и не вышло из Андрея ни доброго бурша, ни даже филистера.
* Соседняя помещичья деревня, откуда Обломов, сын помещика, приходил учиться в маленький пансион к Штольцу.
668-
У |
Отец Андрюши был агроном, технолог, учитель. |
||||
отца своего, фермера, он взял практические |
уроки |
||||
в |
агрономии, на саксонских |
фабриках |
изучил |
техно- |
|
логию, а в ближайшем университете, где |
было |
около |
|||
сорока профессоров, получил |
призвание |
к |
преподава- |
||
нию того, что кое-как успели ему растолковать |
сорок |
мудрецов. Дальше он не пошел, а прямо поворотил
назад, |
решив, что надо |
делать дело, и |
возвратился |
к отцу. |
Тот дал ему сто |
талеров, новую |
котомку и |
отпустил на все четыре стороны. С тех пор Иван Богданович не видал ни родины, ни отца. Шесть лет пространствовал он по Швейцарии, Австрии, а двадцать лет живет в России и благословляет свою судьбу.
Он был в университете и решил, что сын его должен быть также там, — нужды нет, что это будет уже не немецкий университет; нужды нет, что университет русский должен будет произвести переворот в жизни его сына и далеко отвести от той колеи, которую мысленно проложил отец в жизни сына. А он сделал это очень просто: взял колею от своего деда и продолжил ее, как по линейке, до будущего своего внука, и был покоен, не подозревая, что вариации Герца, мечты и рассказы матери, галлерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому. Впрочем, он не был педант в этом случае и не стал бы настаивать на своем; он только не умел бы начертать в своем уме другой дороги сыну.
Он мало об этом заботился. Когда сын его воротился из университета и прожил месяца три дома, отец сказал, что делать ему в Верхлеве больше нечего, что вон уже даже Обломова отправили в Петербург, что, следовательно, и ему пора. А отчего нужно ему в Петербург, почему не мог он остаться в Верхлеве и помогать управлять имением,— об этом старик не спрашивал себя: он только помнил, что когда он сам кончил курс учения, то отец отослал его от себя. И он отослал сына — таков обычай в Германии. Матери не было на свете, и противоречить было некому.
669-