стая акул шныряет, отколь ни взялася: мои ведь нахлебники это, они так падки до черного мяса. С тех пор, как мы отплыли, гнались они за нами с какою-то страстью, уж чуют у нас мертвечину, скоты, и жадною чавкают пастью. Забавно глядеть, как порой этот зверь несчастные трупы хватает: тот голову цапнет, тот ногу порой, а этот обрывки глотает. Как все уж поглотят, — вокруг корабля теснится, ликует их стая: таращат глаза на меня, будто мне за завтрак любовь изъявляя». Но грустно прервал его речь Ван-Коек: «Какое же злу облегченье? В виду возрастающей смертности сей, какое принять нам решенье?»— «Да черные сами, — хирург отвечал, — виною, что так умирают: в каюте им тесно, а воздух они дыханьем еще заражают. Притом в меланхолии многие мрут, тоска их смертельная гложет, но музыка, пляска и воздух, как раз, все это в болезни поможет». «Совет превосходный, — вскричал Ван-Коек: — мой доктор искуснее втрое, чем сам Аристотель, имевший своим птенцом Александра героя. Да, музыки, музыки! Черных плясать на палубе здесь принудим, а кто заупрямится прыгать, того и плеткою пользовать будем».
II.
В далекой и ясной тверди голубой несчетные звезды мерцают, большие и умные; негой они, как очи красавиц, сияют. Глядят на широкое море с небес, светя фосфорическим блеском, далеко пурпурное льется оно с чуть слышным и сладостным плеском. Как будто совсем расснащенный корабль недвижен, и парус не бьется: — на палубе только блестят фонари и музыки гул раздается. Там штурман усердно на скрипке гудит; стал повар неволею флейщик, и юнга гремит в барабан, а в трубу там трубит наш доктор, затейщик; до сотни невольничьих дев и мужчин ликуют и в диком весельи кружатся и скачут; при каждом прыжке в такт музыке цепи звенели... A maître des plaisirs все глядит палачом: имея веселье в предмете, ленивых танцоров не раз понукал он бойко ударами плети.
(Из Гейне; перев. В. Водовозова)*
ШОССЕ И ОБЫКНОВЕННАЯ ДОРОГА.
Прямая дорога, большая дорога! Простору не мало взяла ты у бога;
Ты вдаль протянулась, пряма, как стрела, Широкою гладью, что скатерть, легла.
Ты камнем убита, жестка для копыта, Ты меряна мерой, трудами добыта!..
В тебе, что ни шаг, то мужик работал: Прорезывал горы, мосты настилал:
Все дружною силой и с песнями взято, — Вколачивал молот, и рыла лопата, И дебри топор вековые просек...
Куда как упорен в труде человек!
Чего он не сможет, лишь было б терпенье,
Да разум, да |
воля, да божье хотенье! |
А с каменной |
рядом, поодаль немножко, — |
Окольная вьется живая дорожка! Дорожка, дорожка, куда ты ведешь?
Без званья ли ты, иль со званьем слывешь? Идешь, колесишь ты, не зная разбору, По рвам и долинам, чрез речку и гору.
Не много ты места себе отняла: Простором тележным легла, где могла! Тебя не равняли топор и лопата; Мягка ты копыту, и пылью богата, И кочки местами, и взрежет соха...
Грязна ты в ненастье, а в вёдро суха!
И. Аксаков*.
КТО ОН?
Лесом частым и дремучим, по тропинкам и по мхам, ехал всадник, пробираясь к светлым невским берегам. Только вот — рыбачья хата; у реки старик стоял, челн осматривал дырявый, и бранился, и вздыхал. Всадник подле — он не смотрит. Всадник молвил: «Здравствуй, дед», а старик в сердцах чуть глянул на приветствие в ответ. Все ворчал себе он под нос: «Поздоровится тут, жди. Времена уж не такие... жди да
у моря сиди. Вам ведь все ничто боярам, а челнок для рыбака — тож, что бабе веретена, али конь для седока. Шведы ль, наши ль шли тут утром, кто их знает. Ото всех нынче пахнет табачищем... ходит в мире, ходит грех! Чуть кого вдали завидишь, — смотришь, в лес бы... Ведь грешно!.. Лодка, вишь, им помешала и давай рубить ей дно... Да, уж стала здесь сторонка за теперешним царем... Из-под Пскова ведь на лето промышлять сюда идем». Всадник прочь с коня, и молча, за работу принялся: живо дело закипело и поспело в полчаса. Сам топор вот так и ходит, так и тычет долото — и челнок на славу вышел, а ведь был, что решето. «Ну, старик, теперь готово! хоть на Ладогу ступай, да закинуть сеть на счастье, на Петрово, попытай». «На Петрово? Эко слово молвил, — думает рыбак, — с топором гляди, как ловок... а по речи... Как же так?..». И развел старик руками, шайку снял и смотрит в лес, смотрит долго в ту сторонку, где чудесный гость
исчез- |
AÉ Майков. |
ПЕСНЯ ЛИХАЧА |
КУДРЯВИЧА. |
С радости-веселья хмелем кудри вьются; ни с какой заботы они не секутся. Их не гребень чешет — золотая доля; завивает в кольцы молодецка удаль.
Не родись богатым, а родись кудрявым: по щучьему веленью все тебе готово. Чего душа хочет — из земли родится: со всех сторон прибыль ползет и валится. Что шутя задумал, — пошла шутка в дело; а тряхнул кудрями, — в один миг поспело. Не возьмут где лоском, возьмут кудри силой; а что худо — смотришь, по воде поплыло!
Любо жить на свете молодцу с кудрями, весело на белом с черными бровями! Во-время да в пору, медом реки льются и с утра до ночи песенки поются.
Честь и слава кудрям! Пусть их волос вьется — с ними все на свете ловко удается! Не под шапку горе голове кудрявой! — Разливайтесь, песни! ходи, парень, браво!
А. Кольцов,
НИЩИЕ.
И вечерней, и ранней порою Много старцев, и вдов, и сирот Под окошками ходит с сумою, Христа ради на помощь зовет. Надевает ли сумку неволя, Неохота ли взяться за труд, — Тяжела и горька твоя доля, Бесприютный, оборванный люд! Не откажут тебе в подаяньи.
Не умрешь ты без крова зимой, — Жаль разумное божье созданье, Человека в грязи и с сумой!
И. Никитин.
КАПИТАН БОН.
На корабле купеческом Медузе, который плыл из Лондона в Бостон, был капитаном Боп, моряк искусный, но человек не добрый: он своих людей так притеснял, был так бесстыдно развратен, так ругался дерзко всякой святыней, что его весь экипаж смертельно ненавидел; наконец, готов был вспыхнуть бунт и капитану бы не сдобровать... но бог решил иначе. Вдруг занемог опасно капитан: над кораблем команду принял штурман; больной же, всеми брошенный, лежал в каюте, экипаж решил, чтоб он без помощи издох, как зараженный чумой, и это с злобным смехом было ему объявлено. Уж дня четыре, снедаемый болезнью, лежал один он, и никто не смел к нему войти, чтобы хоть каплей воды его язык иссохший освежить, иль голову повисшую его подушкой подпереть, иль добрым словом его больную душу ободрить: он был один, и страшно смерть глядела ему в глаза. Вдруг слышит он однажды, в дверь его вошли и что ему сказал умильный голос: «каковы вы, капитан?» То мальчик Роберт был, ребенок лет двенадцати; ему стало жалко капитана, но на вопрос больной сурово отвечал: «Тебе какое дело? убирайся прочь!». Однако на другой день
мальчик снова вошел в каюту и спросил: «Не нужно ли чего вам, капитан?» — «Ты это, Роберт?»—чуть слышным голосом спросил больной. — «Я, капитан». —«Ах, Роберт, я страдал всю ночь». — «Позвольте мне, чтоб я
умыл вам руки и |
лицо, вас |
это |
может немного осве- |
жить». — Больной кивнул |
в |
знак |
своего согласья го- |
ловой. А Роберт, |
оказав |
ему |
услугу любви, спросил: |
«Могу ли, капитан, теперь обрить вас?» Это тоже было ему позволено. Потом больного Роберт тихонько приподнял, его подушки поправил; наконец, смелее ставши, сказал: «Теперь я напою вас чаем». И капитан спокойно соглашался на все; бн глубоко вздыхал и с грустной улыбкой на мальчика смотрел. Уверен будучи, что от своих людей он никакого милосердия надеяться не должен, в злобе сердца решился он ни с кем не говорить ни слова. Лучше умереть сто раз, думал он, чем от них принять услугу. Но милая заботливость ребенка всю внутренность его поколебала, непримиримая его душа смягчилась и в глазах его, дотоле свирепо мрачных, выступили слезы. Но дни его у ж были сочтены, он, видимо, слабел и, наконец, уверился, что жизнь его была на тонком волоске, и ужас душу его схватил, когда предстали разом ей смерть и вечность; с страшным криком совесть проснулась в нем; но ей не поддалась бы его железная душа; он молча бы покинул свет, озлоблен-
|
|
|
|
|
|
ный, ни с кем не примиренный, |
если б |
милый |
голос |
ребенка, посланного богом, вдруг |
его |
не |
пробудил. |
И вот, однажды, когда, опять к |
нему вошедши, Роберт |
спросил: «Не лучше ли вам, капитан?» — он |
простонал |
отчаянно: «Ах, Роберт, мне тяжело, |
с моим |
погибшим |
телом становится ежеминутно хуже. |
А |
с бедной |
моей |
душой!.. Что мне делать? Я великий нечестивец! Меня ждет ад, я ничего иного не заслужил: я грешник, я навеки погибший человек». — «Нет, капитан, вас бог помилует, молитесь». — «Поздно молиться, для меня уж боле нет надежды на спасенье. Что мне делать? Ах, Роберт, что со мною будет».—Так свое дотоль бесчувственное сердце он исповедывал перед ребенком, и Роберт делал все, чтобы возбудить в нем бодрость, —
но напрасно. Раз, когда попрежнему вошел в каюту мальчик, больной, едва дыша, ему сказал: «Послушай, Роберт, мне пришло на ум, что, может быть, на корабле найдется евангелие, попробуй, поищи». И подлинно, евангелие нашлося. Когда его больному подал Роберт, в его глазах сверкнула радость. — «Роберт, сказал он, эго мне поможет, верно поможет. Друг, читай; теперь узнаю, чего мне ждать и в чем мое спасенье. Сядь, Роберт, здесь; читай: я буду слушать».— «Да что же мне читать вам, капитан?» — «Не знаю, Роберт: я ни разу в руки не брал евангелия, читай, что хочешь, без выбора, как попадется». Роберт раскрыл евангелие и стал читать, и два часа читал он. Капитан, к нему с постели голову склонив, его с великой жадностью слушал: как утопающий за доску, он за каждое хватался слово, но при каждом слове молнией страшной душа в нем озарялась: он вполне все недостоинство свое постигнул, и правосудие творца предстало ему с погибелью неизбежной, 'хотя и слышал он святое имя спасителя, но верить он не смел спасению. Оставшись один, во всю ту ночь он размышлял о том, что было читано; но в этих мыслях его душа отрады не нашла. На следующий день, когда опять вошел в каюту Роберт, он сказал: «Мой друг, я чувствую, что мне земли уж не видать, со мной дело идет к концу поспешно, скоро буду я брошен через борт, но не того теперь боюся я...
Что с моей душой, с моей бедной душой будет! Ах, Роберт, я погиб, погиб на веки! Не можешь ли помочь мне? Помолися, друг, за меня. Ведь ты молитвы знаешь?»—«Нет, капитан, я никакой другой молитвы, кроме «Отче наш», не знаю; я с матерью вседневно поутру и ввечеру ее читал».—«Ах! Роберт, молись за меня, стань на колени, проси, чтоб бог явил мне милосердие, за это он тебя благословит. Молись, друг, молись о твоем отверженном безбожном капитане». Но Роберт медлил, а больной его просил и убеждал, ежеминутно со стоном восклицая: «царь небесный, помилуй грешника меня!»
И |
оба рыдали. — «Ради бога, на колени стань, |
Роберт, |
и |
молись за меня». И увлеченный жалостью, |
мальчик |
стал на колени, и, сложивши руки,в слезах воскликнул: «Господи, помилуй ты моего больного капитана. Он хочет, чтоб тебе я за него молился, — я молиться не умею. Умилосердись ты над ним; он, бедный, боится, что ему погибнуть должно. Ты, господи, не дай ему погибнуть. Он говорит, что быть ему в аду. Ты, господи, возьми его на небо, он думает, что дьявол ов-
ладеет его душой. Ты, |
господи, |
вели, чтоб ангел |
твой вступился за него. |
Мне жалок |
он, его, больного, |
все покинули, но я, пока он жив, ему служить не перестану; только спасти его я не умею; сжалься над ним ты, господи, и научи меня молиться за него». Больной молчал, невинность чистая, с какою ребенок за него молился, всю его проникла душу; он лежал недвижим, стиснув руки, погрузив в подушки голову, и слез потоки из глаз его бежали. Роберт, кончив свою молитву, вышел; он был также встревожен; долго он, едва дыханье переводя, на палубе стоял и, перегнувшись через борт, смотрел на волны. Ввечеру он, возвратившись к больному, до ночи ему читал евангелие, и капитан его с невыразимым слушал умиленьем. Когда же Роберт на другое утро опять явился, он был поражен, взглянув на капитана, переменой, в нем происшедшей: страх, который так усиливал естественную дикость его лица, носившего глубоких страстей и бурь душевных отпечаток, исчез; на нем сквозь покрывало скорби, сквозь бледность смертную сияло что-то смиренное, веселое, святое, как будто луч той светлой благодати, которая от бога к нам на вопль молящего раскаянья нисходит. «Ах, Роберт», — тихим голосом больной сказал, — «какую ночь провел я! Что со мною было, я того, мой друг, словами выразить не в силах. Слушай: когда вчера меня оставил ты, я впал в какой-то полусон: душа была полна евангельской святыней, которая проникнула в нее, когда твое я слушал чтение; вдруг перед собою, здесь, в ногах постели, увидел я— кого же? Самого спасителя Христа: он пригвожден был ко кресту, и мне показалось, что будто встал я и приполз к его ногам и закричал, как тот слепой, о коем ты
607-
читал мне: «сын Давидов, Иисус Христос, помилуй!» И тогда мне показалось, будто на меня — да, на меня, мой друг, на твоего злодея капитана, он взглянул...
О, как взглянул! Какими описать словами этэт взгляд! Я задрожал, вся к сердцу кровь прихлынула, душа наполнилась тоскою смерти; в страхе, но и с надеждой, я к нему поднять осмелился глаза... и что же? Он, да, Роберт!.. Он отверженному мне с небесной милостью улыбнулся! О, что со мною сделалось тогда! На это слов язык мой не имеет. Я на него глядел... глядел... и ждал... чего я ждал? Не знаю, но о том мое трепещущее сердце знало. А он с креста, который весь был кровью, бежавшею из ран его, облит, смотрит так благостно, с такой прискорбной и нежной жалостью на меня...
И вдруг его уста пошевелились, и я его услышал голос...
чистый, пронзающий всю душу, сладкий голос, и он сказал мне: «ободрись и веруй!» От радости разорвалося сердце в моей груди, и я перед крестом упал а рыданием и криком... но видение исчезло: и тогда очнулся я; мои глаза открылись... Не сон ли это был? Нет, не сон. Теперь я знаю: тот меня спасет, кто ка кресту за всех и за меня был пригвожден; я верую тому, что он сказал на вечере святой, переломивши хлеб и вливши в чашу вино во оставление грехов. Теперь уж мне не страшно умереть: мой искупитель жив, мои грехи мне будут прощены. Выздоровленья не жду я более и не желаю; я чувствую, что с жизнью расстаться мне должно скоро, и ее покинуть теперь я рад»... При этом слове Роберт, дотоле плакавший в молчании, вдруг с рыданьем воскликнул: «Капитан, не умирайте, нет, вы не умрете». На то больной с усмешкой отвечал: «Не плачь, мой добрый Роберт; бог явил свое мне милосердие, и теперь я счастлив, но тебя мне жаль, кагс сына родного жаль, ты должен здесь остаться на корабле меж этих нечестивых людей, один неопытный ребенок... С тобой будет то же, что со мной. Ах! Роберт, берегись, не попади на страшную мою дорогу: видишь, куда ведет она. Твоя любовь ко мне была, друг милый, велика, тебе я всем обязан, ты мне богом был пос-
«лан в страшный час... ты указал мне, и сам того не зная, путь спасенья, благослови тебя за то всевышний! Другим же всем на корабле скажи ты от меня, что я прошу у них прощенья, что я сам их всех прощаю, что л за них молюсь». Весь этот день больной провел спокойно, он с глубоким вниманием слушал евангелие. Когда же настала ночь, и Роберт с ним простился, он с благословением, любовью и грустью проводил его глазами до дверей каюты. Рано на следующий день приходит Роберт в каюту; двери отворив, он видит, что капитана нет на прежнем месте: поднявшись с подушки, он приполз к тому углу, где крест ему во сне явился. Там, к стене оборотясь лицом, в дугу согнувшись, головой припав к постели, крепко стиснув руки, лежал он на коленях. Увидя то, встревоженный Роберт остановился в дверях каюты. Он глядит и ждет, не смея тронуться, минуты две прошло... И вот он, наконец, шепнул тихонько: «капитан!» — ответа нет. Он два шага ступив, шепнул опять погромче: «капитан!» — но тихо все, и все ответа нет. Он подошел к постели. «Капитан!» сказал он вслух. Попрежнему все тихо. Он рукой его ноги коснулся: холодна нога, как лед. В испуге закричал он громко: «капитан!» и за плечо его ехватил. Тут положенье тела переменилось: медленно он навзничь упал, и тихо голова легла сама собою на подушку, были глаза закрыты, щеки бледны, вид спокоен, руки сжаты на молитву.
В. Жуковский.
БЭДА-ПРОПОВЕДНИК.
Был вечер. В одежде, измятой ветрами, Пустынной тропою шел Бэда слепой; На мальчика он опирался рукой, По камням ступая босыми ногами.
И было все глухо и дико кругом: Одни только сосны росли вековые,
Одни только скалы торчали седые, Косматым и влажным одетые мхом.
Но мальчик устал; ягод свежих отведать, Иль просто слепца он хотел обмануть: «Старик, — он сказал, — я пойду отдохнуть, А ты, если хочешь, начни проповедать: — С вершин увидали тебя пастухи, Какие-то старцы стоят на дороге, Вон, жены с детьми, говори им о боге,
Осыне, распятом за наши грехи».
Истарца лицо просияло мгновенно.
Как ключ, пробивающий каменный слой, Из уст его бледных живою волной Высокая речь потекла вдохновенно...
Без веры таких не бывает речей.
Казалось — слепцу в славе небо являлось; Дрожащая к небу рука поднималась
Ислезы текли из потухших очей. Но вот уж сгорела заря золотая
Имесяца луч бледный в горы проник,
Вущелье повеяла сырость ночная...
Ивот, проповедан, слышит старик — Зовет его мальчик, смеясь и толкая: «Довольно, пойдем! никого уже нет...». Замолк грустно старец, главой поникая, Но только замолк он — от края до края «Аминь!» ему грянули камни в ответ.
Я.Полонский.
КУБОК.
«Кто, рыцарь ли знатный, иль латник простой В ту бездну прыгнет с вышины?
Бросаю мой кубок туда золотой:
Кто сыщет во тьме глубины Мой кубок и с ним возвратится безвредно, Тому он и будет наградой победной».
Так царь возгласил,— и с высокой скалы, Висевшей над бездной морской,
В пучину бездонной, зияющей мглы Он бросил свой кубок златой.
39 к. Д. Ушинский, т. IV |
609 |