
Ушинский К.Д. Собрание сочинений в 10-ти томах. Том 4
.pdf
|
|
ОВСЯНЫЙ КИСЕЛЬ. |
|
|
|
|
|||
Дети, овсяный кисель на столе: читайте |
мрлитву; |
||||||||
смирно сидеть, не марать рукавов и к горшку |
не |
со- |
|||||||
ваться; кушайте: всякий нам дар совершен |
и |
даяние |
|||||||
благо; кушайте, светы мои, на здоровье. Господь |
вас |
||||||||
помилуй. |
|
|
овес и весной заскородил. Вот |
||||||
В поле отец посеял |
|||||||||
господь-бог сказал: «поди домой, не заботься; |
я |
не |
|||||||
засну, — без |
тебя он |
взойдет, |
расцветет |
и |
созреет». |
||||
Слушайте |
ж, дети: в каждом зернышке тихо и |
мирно |
|||||||
спит невидимкой малютка-зародыш. Долго, долго |
спит |
||||||||
он, как в люльке; не ест, и не пьет, и не пикнет, |
доколе |
||||||||
в рыхлую землю его не положат и в ней |
не |
согреют. |
|||||||
Вот он лежит |
в борозде и малютке |
тепло под |
землею; |
||||||
вот втихомолку проснулся, взглянул и сосет, |
кан'мла- |
||||||||
денец, сок из родного зерна и растет, и невидимо |
зреет; |
||||||||
вот уполз |
из |
пелен, |
молодой |
корешок |
пробуравил; |
||||
роется вглубь, и корма ищет |
в |
земле, |
и |
находит. |
Что же?... Вдруг скучно и тесно в потемках... «Как бы проведать, что там, на белом свете, творится?»... Тайком, боязливо выглянул он из земли... «Ах! царь мой не-
бесный, как любо!» Смотрит, |
господь-бог |
ангела |
шлет к нему с неба! дай росинку |
ему и скажи |
от созда- |
теля: «здравствуй!» Пьет он... Ах, как же малюточке сладко, свежо и свободно!
Рядится красное солнышко: вот нарядилось; умылось, на горы вышло с своим рукодельем; идет по небесной светлой дороге: прилежно работая, смотрит на землю, словно как мать на дитя, и малютке с небес улыбнулось, —так улыбнулось, что все корешки молодые взыграли! «Доброе солнышко, даром вельможа, а всякому ласка!» В чем же его рукоделье? Точит облачко Дождевое; смотришь: посмеркло* вдруг каплет, вдруг полилось, зашумело. Жадно зародышек пьет; но подул вётерок,— он обсохнул. «Нет (говорит он), теперь уж под землю меня не заманят. Что мне в потемках? Здесь я останусь; пусть будет, что будет». Кушайте, светы мои, на здоровье; господь вас помилуй!
590
Ждет и малютку тяжкое время: темные тучи и день и ночь на небе стоят и прячется солнце: снег и метель на горах, и град с гололедицей в поле. Ах, мой бедный зародышек, как же он зябнет, как ноет! Что с ним будет! Земля заперлась и — негде взять пищи. «Где же (он думает) красное солнышко? Что не выходит? или боится замерзнуть? иль и его нет на свете? Ах, зачем покидал я родимое зернышко? Дома мне было лучше: сидеть бы в приютном тепле под землею». Детушки, так то бывает на свете, и вам доведется вчуже меж злыми, чужими людьми, с трудом добывая хлеб свой насущный, сквозь слезы сказать в одинокой печали: «худо мне: лучше бы дома сидеть у родимой за печкой...» Бог вас утешит, друзья, всему есть конец; веселее будет и вам как былиночке. Слушайте: в ясный день майский свежесть повеяла... Солнышко яркое на горы вышло, смотрит: где наш зародышек? Что с ним? и крошку целует. Вот он ожил опять и себя от веселья не помнит. Мало-помалу оделись поля муравой и цветами; вишня в саду зацвела; зеленеет и слива, и в поле гуще становится рожь, и ячмень, и пшеница, и просо; наша былиночка думает: «Я назади не останусь. Кстати ль?» Листки распустила... Кто так прекрасно соткал их? Вот стебелек показался... Кто из жилочки в жилку чистую влагу провел от корня до маковки сочной? Вот проглянул, налился и качается в воздухе колос... Добрые люди, скажите: кто так искусно развесил почки по гибкому стеблю на тоненьких, шелковых нитях? Ангелы! кто же другой? Они от былинке к былинке, по полю взад и вперед, с благодатью небесной летают.
Вот уж и цветом нежный, зыбучий колосик осыпан; наша былинка стоит, как невеста в уборе венчальном. Вот налилось и зерно и тихохонько зреет; былинка шепчет, качая в раздумьи головкой: «я знаю, что будет». Смотрит: слетаются мошки, жучки, молодую поздравить; пляшут, толкутся кругом, припевают ей: многие лета!!! В сумерки ж, только лишь мошки, жучки позаснут и замолкнут, тащится в травке светляк о
Ш
фонарем — посветить ей в потемках. Кушайте, светы мои, на здоровье; господь вас помилуй!
Вот ужи Тооицын день миновался, и сено скосили; собраны вишни; в саду ни одной не осталося сливы; вот уж пожали и рожь, и ячмень, и пшеницу, и просо; уж и на жниво сбирать колосок оброненный сходились босиком ребятишки: им помогла тихомолком и мышка... Что-то былиночка делает? О, уж давно пополнела; много, много в ней зернышек; гнется и думает: «полно: время мое миновалось; зачем мне одной оставаться в поле пустом меж картофелем, пухлою репой и свеклой?» Вот с серпами пришли и Иван, и Лука, и Дуняша: уж и мороз покусал им; утром и вечером пальцы; вот и снопы уж сушили в овине; уж их молотили с трех часов по утру до пяти по полудни на риге; вот и Гнедко потащился на мельницу с возом тяжелым: начал жернов молоть, и зернышки стали мукою; вот молочка надоила от пестрой коровки родная полный горшочек; сварила кисель, чтоб детушкам кушать; детушки скушали, ложки обтерли, сказали: «спасибо!»
В. Жуковский.
НИВА,
По ниве прохожу я узкою межой, поросшей кашкою
ицепкой лебедой. Куда ни оглянуся, — повсюду рожь густая. Иду, с трудом ее руками разбирая. Мелькают
ижужжат колосья предо мной и колют мне лицо...
Иду я, наклоняясь, как будто бы от пчел тревожных
отбиваясь, когда, перескочив чрез ивовый плетень, средь яблонь в пчельнике проходишь в ясный день...
О, божья благодать!.. О, как прилечь отрадно мне в тени высокой ржи, где сыро и прохладно! Заботы полные, колосья надо мной беседу важную ведут между <зобой. Им внемля, вижу яг — на всем полей просторе и жницы, и жнецы, ныряя точно в море, уж вяжут весело тяжелые снопы; вон — по заре стучат проворные цепы; в амбарах воздух полн и розана, и меда; везде скрипят возы; средь шумного народа на приста-
592
нях кули валятся; вдоль реки гуськом, как журавли, проходят бурлаки, нагнувши головы, плечами напирая и длинной бичевой по влаге ударяя.
А. Майков.
УТРО НА БЕРЕГУ ОЗЕРА.
Ясное утро. Тихо веет теплый ветерок; луг, как бархат, зеленеет; в зареве восток. Окаймленное кустами молодых ракит, разноцветными огнями озеро блестит. Тишине и солнцу радо, по равнине вод лебедей ручное стадо медленно плывет; вот один взмахнул лениво крыльями, — и вдруг влага брызнула игриво жемчугом вокруг.
Привязав к ракитам лодку, мужики вдвоем близ осоки втихомолку тянут сеть с трудом. По траве, в рубашках белых, скачут босиком два мальчишка загорелых на прутах верхом. Крупный пот с них градом льется и лицо горит; звучно смех их раздается, голосок звенит. «Ну, катай на перегонки!» А на шалунов с тайной завистью девчонка смотрит из кустов.
«Тянут, тянут!» — закричали ребятишки вдруг: — «вдоволь, чай, теперь поймали и линей и щук».
Вот на береге отлогом показалась сеть. «Ну, вытря- хивай-ка с богом,, нечего глядеть!» Так сказал старик высокий, весь, как лунь, седой, с грудью выпуклоширокой, с длинной бородой. Сеть намокшую подняли дружно рыбаки; на песке затрепетали окуни, линьки. Дети весело шумели: «будет на денек!» и на корточки присели рыбу класть в мешок.
«Ты, подкидыш, к нам откуда? Не зови,— придет...
Убирайся-ка отсюда! Не пойдешь, — так вот!..» И подкидыша мальчишка оттолкнул рукой.
— «Ну, за что ее ты, Мишка?» — упрекнул другой.
— Экой малый уродился, — говорил старик, — все бы дрался, да бранился, экой озорник! Ты бы вну- ка-то маленько за вихор подрал; он взял волю-то раненько!» свату сват сказал.
«Эх!., девчонка надоела... Сам я, знаешь, голь; тут подкидыша без дела одевать изволь»,
38 К. Д. Ушинский, т. IV |
593 |
— «Потерпи: чай, не забудет |
за добро господь! |
Ведь она работать будет, бог даст, |
подрастет». |
— «Так-то так... вестимо, надо к делу приучить; да теперь берет досада без толку кормить. И девчонка-то больная: сохнет, как трава, да все плачет... дрянь такая! а на грех жива».
Мужики потолковали и в село пошли; вслед мальчишки побежали, рыбу понесли. А девчонка провожала грустным взглядом их, и слеза у ней дрожала в глазках голубых.
МЕЛЬНИЦА.
Кипит вода, ревет ручьем, на мельнице и стук и гром, колеса-то в воде шумят, а брызги вверх огнем летят; от пены-то бугор стоит; что мост живой, весь пол дрожит. Шумит вода, рукав трясет; на камни рожь дождем течет, под жерновом муку родит; идет мука, в глаза пылит.
НОЧЛЕГ В ДЕРЕВНЕ.
Душный воздух, дым лучины, Под ногами сор,
Сор на лавках, паутины По углам узор;
Закоптелые полати, Черствый хлеб, вода;
Кашель пряхи, плач дитяти...
О, нужда, нужда! Мыкать горе, век трудиться.
Нищим умереть...
Вот где нужно бы учиться Верить и терпеть.
И. Никитин.
594-
ДЕМЬЯНОВА УХА,
«Соседушка, мой свет! Пожалуйста, покушай!»
—«Соседушка, я сыт по горло».
—«Нужды нет, еще тарелочку; послушай: ушица, ей-же-ей, на славу сварена!».
—«Я три тарелки съел».
—«И, полно, что за счеты: лишь стало бы охоты, —
ато, во здравье, ешь до дна! Что за уха! Да как жирна: как будто янтарем подернулась она; потешь же, миленький дружочек! Вот, лещик, потроха, вот стерляди кусочек! Еще хоть ложечку! Да кланяйся, жена!» Так потчевал сосед-Демьян соседа-Фоку и не давал ему ни отдыху, ни сроку, а с Фоки уж давно катился градом пот. Однакоже еще тарелку он берет: сби-
рается с последней силой и очищает всю.
«Вот друга я люблю!» — вскричал Демьян: — «зато уж чванных не терплю. Ну, скушай же еще тарелочку, мой милый!».
Тут бедный Фока мой, как ни любил уху, но от
беды такой, схватя в охапку |
кушак |
и |
шапку, — |
скорей без памяти домой, и с |
той поры |
к |
Демьяну |
ни ногой. |
|
|
|
ТРИ МУЖИКА.
Три мужика зашли в деревню ночевать. Здесь, в Питере, они извозом промышляли; поработали, погуляли и путь теперь домой на родину держали. А так как мужичок не любит тощий спать, то ужинать себе спросили гости наши. В деревне что за разносол: поставили пустых им чашку щей на стол, да хлеба подали, да, что осталось, каши. Не то бы в Питере, — да не о том уж речь: все лучше, чем голодным лечь. Вот мужики перекрестились и к чаше приютились. Как тут один, посметливей из них, увидя, что всего немного для троих, смекнул, как делом тем поправить (где силой взять нельзя, там надо полукавить).
«Ребята», — говорит, — «вы знаете Фому, ведь в нынешний набор забреют лоб ему».
38* |
595 |
—«Какой набор?»
—«Да так. Есть слух — война с Китаем: наш батюшка велел взять дань с китайцев чаем».
Тут двое принялись судить и рассуждать (они же гртмоте, к несчастью, знали: газеты и, подчас, реляции читали), как быть войне, кому повелевать. Пустилися
мои ребята в разговоры, пошли догадки, толки, споры, а наш того, лукавец, и хотел: пока они судили,
да рядили, |
да войска |
разводили, |
он ни |
гугу: и щи, |
||
и кашу, — все приел. |
|
|
|
И. |
Крылов. |
|
|
|
|
|
|
||
|
КАК МЫШИ КОТА ХОРОНИЛИ. |
|
||||
|
(Рассказ |
мышонка) |
|
|
|
|
Глупым |
мышонком |
был |
я еще |
и не |
знал |
ничего. |
И мне захотелось высунуть нос из подполья. Но мать царица Прасковья с крысой Онуфрием крепко-на- крепко мне запретили норку мою покидать; но я не послушался, в щелку выглянул: вижу камнем выстланный двор; освещало солнце его, и окна огромного дома светились; птицы летали и пели. Глаза у меня разбежались. Выйти не смея, смотрю я из щелки, и вижу: па дальнем крае двора зверок усатый, сизая шкурка, розовый нос, зеленые глазки, пушистые уши, тихо сидит и за птичками смотрит; а хвостик, как змейка, так и виляет. Потом он своей бархатной лапкой начал усастое рыльце себе умывать. Облилося радостью сердце мое, и я уж сбирался покинуть щелку, чтоб с милым зверьком познакомиться. Вдруг зашумело что-то вблизи; оглянувшись, так я и обмер: какой-то страшный урод ко мне подходил: широко шагая, черные ноги свои подымал он и когти кривые с острыми шпорами былина них; на уродливой шее длинные космы висели змеями; лос крючковатый, под носом трясся какой-то мохнатый мешок и как будто красный с зубчатой верхушкой колпак, с головы перегнувшись, по носу бился; а сзади какие-то длинные крючья разного цвета торчали снопом. Не успел я от страха в память прийти, как с
596
обоих боков поднялись у урода словно как парусы и начали хлопать, и он, раздвоивши острый нос свой, так заорал, что меня, как дубиной, треснуло. Как прибежал я назад в подполье, не помню. Крыса Онуфрий,, услышав о том, что случилось со мною, так и ахнул. «Тебя помиловал бог, — он сказал мне: — свечку ты должен поставить уроду, который так кстати криком своим тебя испугал, ведь это наш добрый сторож петух; он горлан и с своими большой забияка, нам жег мышам, он приносит и пользу: когда закричит он, знаем мы все, что проснулись наши враги, а приятель, так обольстивший тебя своей лицемерной харей, был не иной кто, как наш злодей записной, объедало, кот Мурлыка; хорош бы ты был, когда бы с знакомством к этому плуту подъехал, тебя б он порядком погладил бархатной лапкой своей, будь же вперед осторожен».
Долго рассказывать мне об этом проклятом Мурлыке: каждый день от него у нас недочет. Расскажу я только то, что случилось недавно.
Разнесся в подполье слух, что Мурлыку повесили. Наши лазутчики сами видели это глазами своими. Вскружилось подполье: шум, беготня, пискотня, скаканье, кувырканье, пляска — словом, мы все одурели, и сам мой Онуфрий премудрый с радости так напился, что подрался с царицей, и в драке хвост у нее откусил, за что был и высечен больно. Что же случилось потом? Не разведавши дела порядком, вздумали мы кота погребать и надгробное слово тотчас поспело. Его сочинил поэт наш подпольный, Клим, по прозванию Бешеный Хвост; такое названье ему дали за то, что, читая стихи, всегда он в меру вилял хвостом: хвост, как маятник, стукал. Все изготовив, отправились мы на поминки к Мурлыке. Вылезло множество нас из подполья; глядим мы, и вправду кот Мурлыка в ветчине висит на бревне и повешен за ноги, мордою вниз; оскалены зубы; как палка вытянут весь, и спина и хвост и передние лапы, словно как мерзлые, оба глаза глядят, не моргая. Все запищали мы хором: «Повешен Мурлыка, повешен кот окаянный; довольно ты, кот,
597-
погулял, погуляем нынче и мы». И шесть смельчаков тотчас взобрались вверх по бревну, чтоб мурлыкины лапы распутать, но лапы сами держались, когтями вцепившись в бревно, а веревки не было там никакой, и лишь только к ним прикоснулись наши ребята, как вдруг распустилися когти, и на пол хлопнулся кот, как мешок. Мы все по углам разбежалися в страхе, и смотрим, что будет. Мурлыка лежит и не дышит, ус не тронется, глаз не моргнет: мертвец — да и только.
Вот, ободрясь, из углов мы к нему подступать по-
немногу начали; кто посмелее, тот |
дернет за хвост, |
да и тягу даст от него; тот лапкой |
ему погрозит; тот |
подразнит сзади его языком; а кто еще посмелее, тот, подкравшись, хвостом в носу у него пощекочет, Кот ни с места, как пень. «Берегитесь!» — тогда нам сказала старая мышь Степанида, которой мурлыкины когти были знакомы (у ней он весь зад ободрал, и насилу как-то она от него уплела): «берегитесь! Мурлыка старый мошенник; ведь он висел без веревки, а это знак не добрый; и шкурка цела у него». То услыша, громко мы все засмеялись. «Смейтесь, чтоб после не плакать, —мышь Степанида сказала опять, — а я не товарищ вам». И поспешно, созвав мышеняток своих, убралася с ними в подполье она. А мы принялись, как шальные, прыгать, скакать и кота тормошить.
Наконец поуставши, все мы уселись в кружок перед мордой его, и поэт наш Клим, по прозванью Бешеный Хвост, на мурлыкино пузо взлезши, начал оттуда читать нам надгробное слово, мы же при каждом стихе хохотать, и вот что прочел он: «жил Мурлыка, был Мурлыка кот сибирский, рост богатырский, сизая шкурка, усы, как у турка; он был бешен, на краже помешан, за то и повешен. Радуйся, наше подполье!..».
Но только успел проповедник это слово промолвить, как вдруг наш покойник очнулся. Мы бежать...
Куда ты! Пошла ужасная травля. Двадцать из нас остались на месте, а раненых втрое более было. Тот воротился с ободранным пузом, тот без уха, другой с объеденной мордой; иному хвост был оторван;
598
у многих так страшно искусаны были спины, что шкурки мотались как тряпки; царицу Прасковью чуть успели
внору уволочь за задние лапки, царь Иринарий спасся
срубцом на носу, но премудрая крыса Онуфрий с
Климом поэтом достались Мурлыке прежде других на обед. Так кончился пир наш бедою.
В. Жуковский.
НЕВОЛЬНИЧИЙ КОРАБЛЬ.
I.
Поставщик товаров, Мингерр Ван-Коек, в каюте ведет свои счеты: примерную прибыль и груз корабля считает он, полон заботы. «Всех триста боченков и тюков: дадут и перец, и гумми доходец; слоновая кость тоже славный товар, но прибыльней черный народец. Смех дешевы эти рабы: я шестьсот отменных достал в Сенегале, по твердости мяса, по крепкости жил, все вылитых будто из стали. Дал бус я в обмен, да железных вещиц, да водку, а славное дело! Пускай половина живет: восемьсот процентов рассчитывай смело. Да, пусть только триста негров свезу до гавани РиоЖанейро, по сотне дукатов за штуку возьму я с фирмы Гонзалес Перейра». Так высчитывал Мингерр Ван-Коек и этою мыслью дельной был занят; как вдруг появился к нему Ван-Смиссон, хирург корабельный. То был господин сам, как щепка сухой; а нос угреватый, багровый. «Ну, что мои детки? — спросил Ван-Коек, — что черные? все ли здоровы?» И доктор сказал: «Честь имею донесть, что мы, к сожаленью, в потере: усилилась смертность в последнюю ночь меж ними в значительной мере. В день по двое гибло их средним числом, а нынче мы семь потеряли: четыре мужчины, и три женщины вдруг... отметил я убыль в журнале. Все трупы я тщательно сам осмотрел: порой плутовскому народу прикинуться мертвым приходит на мысль, чтоб только их бросили в воду. Оковы я снял с мертвецов, и потом, как это устроено мною, все трупы я выкинуть в море велел ранехонько утром с зарею! Посмотришь, уж целая
599-