Malinova_O_Yu__red__Simvolicheskaya_politika_2_vypuska / Малинова О.Ю. Символическая политика. Выпуск 1. Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс

ских), для того чтобы отмести любые сомнения в легитимности данной национальной общности, в ее праве на существование. Ради чего активно изыскиваются глубокие исторические корни «нации», теряющиеся в глубине веков. Все это делается во имя «возвращения утраченного прошлого», обретения его заново. При этом, как отмечал еще А.С. Панарин, «…возвращая прошлое, в нем ищут не социально освобождающее сродство душ и судеб разных этносов, а национально освобождающие различия между ними. Прошлое облекают в подчеркнуто национальные одежды. Но изготовлены они по наброскам современных дизайнеров; в подлинном прошлом их вряд ли носили. Насколько сейчас вообще можно судить, одежды предков в лучшем случае лишь более или менее приближались к этим анахроническим поделкам конца ХХ века» [Панарин, 1994, c. 35]. В целом же действует политическая установка на формирование этнонаций, которая во многом задает смысл исторических интерпретаций.

Эта радикальная ревизия общей истории породила в России феномен «утраченного прошлого». В сознании русских глубоко укоренен синдром «старшего брата», и потому стремительное превращение «братских народов СССР» в претендующих на значимость «Других» вызвало шок и обиду на неблагодарных «младших братьев» за дегероизацию и дискредитацию недавнего общего прошлого, особенно за попытки разрушения основного «мифа происхождения» постсоветской России – «мифа Великой Отечественной войны»1. Так, если претензии украинских интеллектуальных элит на монопольное владение «наследием Киевской Руси» вызывали ранее лишь иронические комментарии российских историков, то новая интерпретация советской истории породила активный протест и, в конце концов, вызвала ответную реакцию –

1 Акцентируя исключительную роль «мифа о войне», Н. Копосов пишет: «Новый режим (режим В.В. Путина. – В.А.) искал опору в национальной традиции. Но он претендовал на то, чтобы считаться демократическим, и поэтому не мог однозначно положительно оценивать террор и коммунистическое мессианство. …Поэтому и понадобился миф о войне, который позволял сконструировать трагическое, но славное и вдобавок осязаемое, конкретное, легко представляемое в ярких образах прошлое. Миф о войне стал настоящим мифом происхождения (курсив мой. – В.А.) постсоветской России. Его подъем наметился уже с первых месяцев правления Путина, а настоящий взлет пришелся на 2004–2005 гг. – период подготовки к 60-летию Победы» [Копосов, 2011, с. 162–163].

141

стремление защитить собственную национальную историю «от очернительства», «посягательств» и «фальсификаций».

«Показательно, – отмечает Д.В. Ефременко, – что российская власть и при Ельцине, и при Путине очень долго не решалась подступиться к этой задаче. Споры об истории были частью общественной дискуссии, но на уровне официальной риторики подавались (и подаются до сих пор) довольно противоречивые сигналы. Однако в последнее время, главным образом, в связи с системными усилиями “заклятых друзей России” из Балто-Черноморского региона по конструированию желательной для них версии исторического прошлого российская власть стала втягиваться в “историческую политику”. И, похоже, всерьез и надолго» [Ефременко, 2010, c. 73]. В связи с этим нельзя согласиться с утверждением о том, что важнейшей причиной подъема политической памяти

ивойн памяти в посткоммунистических странах Восточной Европы «послужила новая историческая политика российского правительства, состоящая в культивировании мифа о войне» [Копосов, 2011, с. 263]. Историческая политика в современной России носит ярко выраженный реактивный характер. Музеи советской оккупации и институты национальной памяти как «инфраструктуры ее политизации» появились не в России, а в Польше, странах Балтии

иУкраине.

Однако назвать реакцию российской политической и интеллектуальной элиты на все эти проблемы адекватной было бы большим преувеличением. «В современной России, – констатирует А.Б. Гофман, – ситуация с традициями и инновациями, их взаимодействием, отношением к ним со стороны интеллектуалов и власти отличается чрезвычайной неопределенностью, многозначностью, амбивалентностью, синкретизмом» [Гофман, 2008, c. 50]. Основная сложность здесь состоит в том, что современная Россия – это не страна без традиций, а скорее страна с сохранившимися осколками традиций. Поэтому любое обращение российской власти к национальной традиции – это конструктивистское действие во имя обретения легитимности, что обуславливает инструментальность в отношении к прошлому. При этом она руководствуется идеологической установкой на формирование связи и преемственности настоящего и будущего по отношению к идеализированному прошлому, на отрицание существующих исторических разрывов и утверждение общей традиции и наследия, носителями которого все «Мы» – россияне – являемся. В результате многие исследователи отмечают внутреннюю противоречивость и эклектичность

142

исторической концепции современной российской власти, в которой «этатизм и национализм причудливо сочетаются с элементами либерализма, а реставрационный пафос – с идеей модернизации» [см.: Неприкосновенный запас, 2006; 2010].

Содной стороны, действительно необходимо реагировать на политизацию и дегероизацию общей истории народов СССР, разрушение доминирующего исторического мифа, использование новых исторических интерпретаций прошлого как политического ресурса. Хотя, следует заметить, в нашей национальной истории сомнительных, а то и «мешающих» сегодня фактов, суждений и оценок с каждым годом обнаруживается все больше. Так, сегодня россияне с большими трудом свыкаются с новыми интерпретациями предыстории и истории Второй мировой войны, с разрушением мифов о принципиальной правоте внешней политики СССР в предвоенный, военный и послевоенный периоды, о моральной непогрешимости солдат Красной Армии и др.

Сдругой стороны, бороться с фальсификациями истории – значит вступить в информационную войну с нашими «соседями». Попытки принятия «мемориального закона», запрещающего отрицать ведущую роль СССР в победе над фашизмом, создание в мае 2009 г. президентом РФ Д.А. Медведевым специальной «государственной комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России означали, что наша политическая элита приняла те «правила игры», по которым осуществляется «политика памяти» в посткоммунистических странах Восточной Европы. Теперь и у нас история и национальная память признаны ареной политической борьбы с внешним и внутренним противником, и потому альтернативная или конкурентная интерпретация исторических событий историками наносит урон не только патриотическому воспитанию нового поколения, но и безопасности государства. Отсюда, похоже, уже сделан вывод: история слишком политически важна, чтобы оставить ее на откуп профессиональным историкам (поэтому, видимо, не случайно наряду с профессиональными историками в президентскую комиссию были включены начальник Генерального штаба ВС России и высшие офицеры внутренних и внешних служб безопасности страны). Как следствие – формирование «госзаказа» на единственно истинную и патриотическую версию истории, которая негласно навязывается обществу и, как ни странно, оказывается выгодной вполне определенным политическим силам. Комментируя создание Государственной комиссии по противодействию попыткам фальсификации

143

истории при Президенте РФ1, иностранный наблюдатель выделяет четыре основных фактора, приведших к этой инициативе.

Во-первых, это реакция российских властей на растущую интернационализацию мемориальных практик, связанную, в частности, с политическим самоопределением бывших советских республик.

Во-вторых, опасение правящих элит, что уход последнего поколения, помнящего войну, существенно ослабит механизмы трансляции одного из ключевых имперских мифов.

В-третьих, стремление государства вновь восстановить контроль над образованием (прежде всего, школьным).

В-четвертых, проявляющаяся в последнее время в России тенденция кограничению свободы выражения мнений [см.: Кегель, 2009].

В то же время попытки навязать «единственно правильную» интерпретацию тех или иных событий общей истории нашим соседям очевидно контрпродуктивны. «Реакцией России на свое собственное прошлое не может ограничиваться дело. Мы имеем длительные отрезки общей истории, а значит, она не может быть чьим-то единственным, собственным достоянием, как бы этого кому-то ни хотелось», – резонно отмечает «русскоязычный» автор из Латвии [Макаров, 2010, с. 152]. Поэтому, в лучшем случае, они бесполезны, в худшем – ведут к обострению конфликтного противостояния. Более того, как справедливо утверждает Пьер Нора, история принадлежит всем и никому – именно потому она и претендует на истину. Как и любое подобное притязание, ее право всегда будет оспариваться. Однако отказавшись от этих притязаний, мы попадем в беду [цит. по: Джадт, 2011, c. 69].

***

Таким образом, вместо позитивной программы формирования национальной идентичности, вместо поиска компромисса в интерпретации сложных и трагических эпизодов совместной истории, признания общей ответственности за них или их совместного «забывания» политические и интеллектуальные элиты большинства посткоммунистических стран, наоборот, делают все для их актуализации и политизации, формируя и концептуализируя мифологемы массового сознания, придавая видимость научной обоснованности

1 В марте 2012 г. комиссия, не выполнившая возложенных на нее задач, без лишнего шума была упразднена [Кантор, 2012].

144

примитивным ксенофобиям и идиосинкразиям. Ну а созданный вновь или возрожденный «образ врага» активно используется как ресурс внешней и внутренней политики и средство политической консолидации наций.

При этом необходимо оговориться, что речь должна идти не о полном отказе от «политики памяти», поскольку это невозможно практически – такая политика осуществлялась и осуществляется всеми государствами мира. Внимание к прошлому и выстраивание устойчивых исторических ориентиров для своих граждан является частью любой государственной политики, и все государства, как уже отмечено, предпочитают «удобное прошлое», патриотическую версию своей истории и осуществляют более или менее жесткий контроль над ее преподаванием в школе. Поэтому, как представляется, следует обсуждать вопрос: насколько конструктивно такое вмешательство политики в исторический дискурс и каковы его цели, а не то, можно или нельзя использовать в политических целях национальную историю или нужно или не нужно вмешиваться государству в процесс преподавания истории. «Конечно, наивно требовать от политиков и государственной власти, чтобы они отказались от попыток продвигать свое понимание истории, – отмечает Н. Копосов. – Но их право на использование некоторых средств такого продвижения должно быть ограничено. Таким ограничением являются академические свободы, предполагающие право ученого свободно выражать свою точку зрения и обязанность коллег оценивать ее в соответствии с принятыми правилами исследования и нормами академической этики. Эти правила и нормы можно и дόлжно критиковать и совершенствовать. Как и любые другие нормы, они являются формой власти (академической среды над ее членами) и ограничением свободы – в том числе и произвола интерпретаций. Но они обеспечивают автономию знания» [Ко-

посов, 2011, c. 267].

Литература

Бойцов М. История закончилась. Забудьте // Культура. – М., 2005. – № 31–32. –

Режимдоступа: http://www.kultura-portal.ru/tree_new/cultpaper/article.jsp?number=595 &rubric_id=1000166 (Дата посещения: 28.05.2012.)

Гофман А.Б. От какого наследства мы не отказываемся? Социокультурные традиции и инновации в России на рубеже XX–XXI вв. // Традиции и инновации в современной России. Социологический анализ взаимодействия и динамики. –

М.: РОССПЭН, 2008. – С. 9–62.

145

Джадт Т. Места памяти Пьера Нора: Чьи места? Чья память? // Империя и нация в зеркале исторической памяти: Сб. статей / Под ред. Герасимова И.В., Могильнера М., Семенова А. – М.: Новое издательство, 2011. – С. 45–74.

Зерубавель Я. Динамика коллективной памяти // Империя и нация в зеркале исторической памяти: Сб. статей / Под ред. Герасимова И.В., Могильнера М., Семенова А. – М.: Новое издательство, 2011. – С. 10–29.

Ефременко Д.В. Переизобрести Европу – перевообразить Россию // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. – М.: РАН. ИНИОН, 2010. – Вып. 1: Альтернативные модели формирования наций. – С. 54–78.

Историческая политика и ее особенности в Польше, Украине и России // Отечест-

венные записки. – М., 2008. – №5 (44). – Режим доступа: http://www.strana-oz.ru/ 2008/5/istoricheskaya-politika-i-ee-osobennosti-v-polshe-ukraine-i-rossii (Дата посещения: 10.04.2012.)

Кантор Ю. История без фальсификаций // Московские новости. – М., 2012. – 19 марта, № 238 (238). – Режим доступа: http://mn.ru/society_history/20120319/ 313741427.html (Дата посещения: 28.05.2012.)

Капустин Б. Что такое консерватизм? // Свободная мысль – XXI. – М., 2004.

№ 2. – С. 44–53.

Кегель И. де. На пути к «предсказуемому» прошлому? Комментарий к созданию Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в России // Ab imperio. – М., 2009. – № 3. – С. 365–387.

Копосов Н. Память строгого режима: История и политика в России. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 320 с.

Лыкошина Л.С. Некоторые аспекты исторического и национального сознания в Польше // Системные изменения и общественное сознание в странах Восточной Европы. Сб. науч. трудов / Редколл.: Шаншиева Л.Н. (отв. ред.) и др. – М.:

РАН. ИНИОН, 2008. – С. 41–48.

Люббе Г. Право оставаться иным. К философии регионализма // Политическая философия в Германии: Сб. статей. – М.: Современные тетради, 2005. – С. 47–64. Макаров В. «Бои за историю» в Латвии // Национальные истории на постсоветском пространстве – II / Под ред. Ф. Бомсдорфа, Г. Бордюгова. – М.: Фонд Фридриха Науманна, АИРО-ХХI, 2009. – 148–156.

Маколи М. Историческая память и общество сограждан // Pro et Contra. – М., 2011. – № 1–2 (51). – С. 134–149.

Малахов В. Символическое производство этничности и конфликт // Язык и этнический конфликт / Под ред. М.Б. Олкотт и И. Семёнова. – М.: Гендальф, 2001. –

С. 115–137.

Малинова О.Ю. Консолидация политических сообществ и проблема «неудобного прошлого»: опыт Европы и Азии. (Реферативный обзор) // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / Редколл.: Ильин М.В. (гл. ред.) и др. – М.: РАН. ИНИОН, 2010. – Вып. 1: Альтернативные модели формирования наций. – С. 98–108.

Малинова О.Ю. Тема прошлого в риторике президентов России // Pro et Contra. –

М., 2011. – № 3–4 (52). – С. 106–122.

Миллер А.И. Дебаты об истории и немецкая идентичность // Политическая наука. –

М.: РАН. ИНИОН, 2005. – № 3. – С. 66–75.

146

Миллер А.И. Историческая политика и ее особенности в Польше, Украине и России // Отечественные записки, 2008a. – Т. 5, № 44. – Режим доступа: http://www.strana-oz.ru/?numid=46&article=1735 (Дата посещения: 15.04. 2012.)

Миллер А.И. История империй и политика памяти // Наследие империй и будущее России. / Под ред. А.И. Миллера. – М.: Фонд «Либеральная миссия»; Новое литературное обозрение, 2008 b. – С. 25–58.

Морозов В. Охранительная модернизация Дмитрия Медведева. Некоторые раз-

Минск, 2009. – № 4. – С. 36–48.

Неприкосновенныйзапас. – М., 2006. – №6 (50). – Режимдоступа: http://magazines.russ.ru/ nz/2006/50/ (Дата посещения: 28.05.2012.)

Неприкосновенный запас. – М., 2010. – № 6 (074). – Режим доступа: http://maga zines.russ.ru/nz/2010/6/ (Дата посещения: 28.05.2012.)

НораП. Между памятью и историей// Нора П., ОзуфМ., ПюимежЖ. де, ВинокМ. Франция – память. – СПб.: Изд. Санкт-Петерб. ун-та,1999. – С. 17–50. Панарин А.С. Национализм в СНГ: Мировоззренческие истоки // Свободная мысль. – М., 1994. – № 5. – С. 30–37.

Ренан Э. Что такое нация? – СПб., 1888. – 298 с.

Суни Р.Г. Диалог о геноциде: усилия армянских и турецких ученых по осмыслению депортаций и резни армян во время Первой мировой войны // Империя и нация в зеркале исторической памяти: Сб. статей. – М.: Новое издательство, 2011. – С. 75–114.

Терентьев – мл. А. 70 лет спустя. У россиян и поляков возник исторический шанс к миру и согласию // Однако. – М., 2010, 19 апреля. – С. 4–9. – Режим доступа: http://www.odnako.org/files/cP8zz.pdf (Дата посещения: 28.05.2012.)

Тишков В.А. Единство в многообразии: публикации из журнала «Этнопанорама» 1999–2011. – 2-е изд., перераб. и доп. – Оренбург: Издательский центр ОГАУ, 2011. – 232 с.

Траба Р. Польские споры об истории XXI века // Pro et Contra. – М., 2009. – № 3–4 (46). – С. 43–64.

Финкель Е. В поисках «потерянных геноцидов» // Pro et Contra. – М., 2011. –

№ 3–4 (52). – С. 123–143.

Флорин М. Элиты, русский язык и советская идентичность в постсоветской Киргизии // Неприкосновенный запас. – М., 2011. – № 6 (80). – С. 225–233. Фуше М. Европейская республика. Исторические и географические контуры. Эссе. – М.: Международные отношения,1999. – 168 с.

Штомпка П. Социология социальных изменений. – М.: Аспект-пресс,1996. – 416 с. ШацкийЕ. Утопия и традиция/ Общ. ред. и послесл. В.А. Чаликовой. – М.: Прогресс, 1990. – 456 с.

Ballantyne T. Putting the nation in its place?: World history and C.A. Bayly’s «The Birth of the modern world» // Curthoys A., Lake M. Connected worlds: history in transnational perspective. – Canberra: ANU E Press, 2005. – P. 23–44.

Becoming national / Ed. by Eley G., Suny R.G.. – Oxford: Oxford univ. press, 1996. – 518 p. Bell D.S.A. Mythscapes: memory, mythology and national identity // British journal of

sociology. – L., 2003. – Vol. 54, № 1. – P. 63–81.

147

Halbwachs M. The collective memory. – N.Y.: Univ. of Chicago press, 1980. – 182 p. Hobsbawm E.J. On history. – L.: New Press, 1997. – 357 p.

Hutton P.H. History as an art of memory. – Hanover: Univ. press of New England, 1993. – 229 p.

Johnson C. Narratives of identity: Denying empathy in conservative discourses on rase, class and sexuality // Theory and society. – Dordrecht, 2005. – Vol. 34, №1. – P. 37–61.

Nora P. Between memory and history: Les lieux de memoire // History and memory in African – American culture / Ed. G. Farbe, R.O`Meally. – N.Y., Oxford: Oxford univ. press, 1994. – P. 7–24.

Paz O. Reflections: Mexico and the United States // The N.Y.er. – 1979. – 17 September. – P. 136.

Questions of cultural identity / Ed. by Hall S., Gay P. Du. – L.: Sage, 1996. – 198 p. Read C. The social responsibilities of the historian // The American historical review. –

1950. – Vol. 55, № 2. – P. 283–285.

Shils E. Center and periphery: Essays in macrosociology. – Chicago: Univ. of Chicago press, 1975. – 263 p.

Shils E. Tradition. – Chicago: Univ. of Chicago press, 1981. – 213 p.

Smith A.D. Nations and nationalism in a global era. – Cambridge: Polity Press, 1995. – 211 p. The invention of tradition / Ed. by Hobsbawm E. and Ranger T. – Cambridge: Cambridge

univ. press, 1983. – 320 p.

148

практиках. Процесс оформления «социальной памяти» при подобном способе исследования предстает как многообразие «символических политик», «политик идентичности» в условиях конфликтного и чреватого вспышками политического насилия «перехода тоталитарных обществ к демократии» и «глобальному сетевому обществу».

Вместе с тем расширение предметного пространства «исследований памяти» и политических практик ее социального конструирования пока не привело к выработке общепринятых методологических подходов, а содержание понятий «социальная / политическая память», «политика памяти» и т.п., широко используемых в современных междисциплинарных исследованиях и публичном дискурсе, не отличается однозначностью. Например, понятие «социальная память» в исторических и социологических исследованиях может использоваться как образная метафора, научное понятие при описании специфического метода изучения социальных взаимодействий или культурный концепт.

Показательна теоретико-методологическая ситуация в исследованиях «исторической памяти» и ее символических репрезентаций. Не ставя перед собой задачу обстоятельного анализа многообразных способов концептуализации исторических форм социальной памяти (на этот счет имеются достаточно пространные обзоры зарубежных и отечественных авторов [см.: Репина 2003; Репина, 2005, с. 122–169; История и память, 2006; Савельева, Полетаев 2006, с. 392–471]), мы попытаемся выявить общность «горизонта смысла», характерную для современных исследований феномена социальной и культурной памяти, и на этой основе обозначить методологические контуры анализа «политической памяти» и «политики памяти» как ведущего звена в конституировании современной культурной памяти и коммуникаций.

Критические исследования исторических форм социальной памяти и символических представлений о прошлом широко представлены в рационалистических версиях современного исторического нарратива. При этом когнитивным основанием подобного рода исследований является различение исторического сознания и исторической памяти, дискурса исторической науки и дискурса памяти, идентичности. Нарратив научной истории позиционирует себя как способ критического описания прошлого и делегитимации коллективного опыта совместного существования, в то время как «история-память» рассматривается как атрибут «досовременного» общества – или его «рецидив». В силу этого организация

150