Lebedeva_M_M__Tsygankov_P_A_Mirovaya_politika_i_mezhdunarodnye_otnoshenia_v_1990-e_gody (1)

148

лениемдемократииитоталитаризма,соднойстороны,ипротивопоставлением войны и мира, – с другой.

По ту сторону баланса сил и коллективная безопасность

Резкие повороты и перемены в определенном смысле столь же стары, как и сама теория о международных отношениях, поскольку, например, как только были разработаны класси- ческие схемы в МО, они были отвергнуты в середине 50-х гг. ДойчемиКапланом.Однакоокончаниехолоднойвойны,атакже последовавшие за этим годы явились одним из тех редких случаев в МО, когда политика или даже сама история создали условия,близкиекусловиямлабораторногоэксперимента.Теория реализма (с или без приставки нео-), основанная на балансе сил и враждебности государств, никогда не смогла бы предвидеть то, что Советский союз без боя отдаст Восточную Германию и Восточную Европу.

Однако есть два смягчающих обстоятельства. Первое – то, что ни одна из теорий МО не предвидела этих событий и не предоставила необходимого теоретического инструментария, чтобы их предвидеть. Правда, некоторые теории хотя бы не объявляли о невозможности подобного развития событий (как этопоказалиисследованиязамечательногоисторикаДжонаЛьюисаГаддиса).Всетеорииошиблись,нонекоторыеошиблисьчуть больше, чем другие. Второе смягчающее обстоятельство – то, что за падением Берлинской стены не последовало установления «мира по правилам», как это предполагали идеалисты, поддержанные пацифистами. Надежды, что логика силы и баланса уступит место “новому миропорядку”, основанному на коллективной безопасности, были стремительно рассеяны после войны в Персидском заливе и в особенности после конфликта в Югославии. Без сомнения, влияние отдельных государств во многом уменьшается, однако не столько в пользу международных организаций, сколько в пользу частных сил и организаций, будь то субнациональные, транснациональные, экономические или социальные.

149

Таким образом, помимо трех классических моделей – балансасил,коллективнойбезопасности,мировогоправительства (тщательнопроанализированныхИнисомКлодом),–появились более глубокие модели, которые в последние десятилетия вышли на первый план как в научных дискурсах, так и в обыденном сознании. Это мировой рынок, международное сообщество и транснациональнаянеуправляемость.

Пожалуй, наиболее значимой из данных трех концепцийявляетсяпервая.Рынок,экономическаявзаимозависимость, глобализация – все это свидетельствует о том, что для капитализма характерно развитие, намного более динамичное, чем то, о котором писал К. Маркс в “Коммунистическом манифесте”. “Созидающаяразрушительнаясила”капитализма,каквыразился Шумпетер, преобразует не только общества, но и международные механизмы, приводит к распаду или переустройству огромныхгосударствзасчетпритягательностибогатстваиливрезультате движения капиталов и населения. Все чаще эта сила нарушает международное равновесие, достигнутое либо благодаря дипломатическим усилиям, либо в результате некоего баланса военной мощи держав.

Сила капитализма не умаляет, однако, роли государств. Наоборот, с развитием взаимосвязи и взаимозависимости становитсянеобходимымрострегулированияикоординации.Азиатский финансовый кризис – лучший тому пример. Однако за последние десятилетия регулирование взаимозависимости породило новую модель: международное сообщество. Эта модель особенно дорога представителям английской школы, среди которыхМартинУайт,ХедлиБулиАдамВатсон.Дажеприотсутствии верховнойвластигосударствастремятсядоговоритьсяпо некоторымправиламсотрудничества.Можнорассматриватьтакие правила как сугубо функциональные или специфические, характерные для отдельных областей или направлений сотрудничества,как,например,концепция«режимов»вСША.Можно также их рассматривать как нечто, создающее систему обычаев иинститутов,которыеформируютмеждународныйпорядок.Как раз это и имеют в виду Джон Икенберри, изучивший международные экономические институты, и Майкл Мандельбаум, по

150

мнениюкоторогосокращениевооружений,большаяоткрытость

èпереход на сугубо оборонительные мероприятия привели к «рассветуМиравЕвропе».Можноещеподискутироватьоиерархической структуре или характере взаимности в системе МО: можно говорить об «управлении без правительства» и «сотрудничестве без гегемонии», либо речь нужно вести о «мягкой гегемонии», где гегемон, по всей видимости, США? В любом слу- чае, такая модель кажется одновременно не такой детерминистской и менее жесткой, чем биполярность или многополярность.

Однако не является ли эта модель МО еще более хрупкой, чем все остальные? Не идет ли в данном случае речь о «системе на время хорошей погоды» /fair-weather system/, которая неустоитперед«грозой»возможныхкризисов?Этотвопросвозник в связи с азиатским кризисом, войной в Персидском заливе

èпоявлением третьей модели – транснациональной неуправляемости. Когда в 60-х гг. заговорили о международной политике

èмеждународном сообществе, обсуждение этой темы не выходило за рамки экономической взаимозависимости: акцент делался на многонациональных обществах и на интеграции. Сегодня эта тема как никогда более актуальна, особенно в финансовом плане, в результате глобализации. Однако при обсуждении данных вопросов речь идет о сложностях контроля за движениемкапиталов,оботмыванииденег,онаркоторговле,которая питает коррупцию и расшатывает государство, о незаконнойторговлеоружием,международнойорганизованнойпреступности, терроризме, миграциях населения, вызванных как преследованиями, гражданскими войнами, так и просчитанными стратегиями отдельных акторов. Кажется, что связь или сочетание финансовых, криминальных и религиозных систем, к которым добавляются еще и сети электронной связи, становятся во многом неподконтрольными как государствам, так и международным организациям. Сочетание всех этих систем и сетей преобразует или блокирует рациональное действие традиционных механизмов как экономики, так и дипломатии, и даже войны. Отсюда – наша вторая тема.

151

По ту сторону войны и мир

НачинаясГоббса,включаяКлаузевица,Вебераизакан- чиваяАроном,великиеумызападнойполитическойфилософии использоваликонцепцию,исходяизкоторойразницамеждувнутренними и внешними государственными делами происходила из-за того, что для внутренних дел современных стран было характерно состояние гражданственности, т. е. состояние мира, где государству принадлежало монопольное право на законное насилие, в то время как на международной арене государства жили в естественном состоянии, т. е. при условии потенциальновозможнойвойны,когдагосударствасохранялизасобойправо на использование силы, как запасной вариант при переговорах. В последнем случае война считалась продолжением политики другимисредствами.Такаяформулировка,предполагающаяполноепротивопоставлениевнутреннейивнешнейполитики,большехарактернадлятеориимеждународныхотношенийРаймона Арона,чемГансаМоргентау,длякоторогостремлениеквласти настолькоширокоеявление,чторазницамеждугосударствоми человекомкажетсяразмытой.Однакоэтаформулировкаподразумевается у Кеннета Уальца в его произведении «Человек, государство и война».

Начнем с того, что вышеприведенная модель все менее и менее отвечает действительности. Факты свидетельствуют о том, что большинство современных жестоких войн – гражданские войны (наилучшим образом об этом повествуется в недавней книге К. Дж. Холсти). В «мире ОЭСР” война между традиционными соперниками Францией и Германией, Испанией и Португалией или Швецией и Данией из-за какой-нибудь провинцииилистаройобидыабсолютнонемыслима.ГрецияиТурция с этой точки зрения представляют собой исключение. Многозначительное исключение, поскольку именно оно и ставит вопрос о принадлежности этих стран к западному миру.

Эта действительность не может быть объяснена исклю- чительно ядерным фактором или общим врагом в лице Советского Союза в период холодной войны, либо с точки зрения главенства США в современном мире. С уверенностью можно го-

152

ворить о том, что войны между развитыми государствами уходят в прошлое.

Однако осознание этой примечательной тенденции не должно привести нас к обобщению или экстраполяции, в результатекоторыхможноприйтиквыводу,чтоданнаятенденция характерна для всего мира или для всех видов насилия. Следует также остерегаться объяснения ее только одним фактором, например, сугубо развитием демократии в мире.

Настраницахамериканскихполитологическихизданий ведутся споры вокруг двух центральных утверждений: “Богатство ведет к демократии, демократия ведет к миру”. Есть веские аргументы в защиту и первого и второго утверждения, однако есть также множество исключений, масштаб которых зависит от того, как определять термин «демократия», а также от того, как понимать многочисленные войны между демократическими и недемократическими странами (особенно острые дебаты – на страницах International Security). Даже утверждение Майкла Дойля о том, что «страны либеральной демократии не воюют междусобой»,уженеявляетсяпоследнимзаключительнымсловомвспоре.Миротворческоевлияниеплюралистическихиконституционных политических систем, а также большие шансы демократических и открытых обществ избежать взаимных недоразумений – все это очень важные тенденции, однако есть и другиефакторы:демографическийкризис,врезультатекоторогожизнькаждогоиндивидарастетвцене,урбанизация,которая уменьшаетценностьбольшогоколичествалюдейиполезныхископаемых как источника обогащения, и, в особенности, буржуазныйиндивидуализм.Дляавтораэтихстрокнаиболееважным фактором является то, что развитые западные общества – это гражданские, светские, частные общества “потребителей-скеп- тиков” (по Гельнеру), или релятивистов, для которых их личное благополучие и, скажем, чувство сострадания оказываются более ценными, чем слава или жертвы во имя коллективной цели. Как раз это и показал с поразительной четкостью Бенджамин Констанвсвоемпротивопоставлении«свободыдревнихлюдей» и«свободысовременныхлюдей»,а,еслиточнее,вкритикеФранцузской революции и Наполеона, за попытки переделать совре-

153

менных людей в подобие жителей древней Спарты или ДревнегоРима.

Несмотря на то, что после двух мировых войн и двух великихтоталитарныхреволюцийзаветныемечтыомирномсуществовании за счет торговли, науки и либерализма, характерные для ХVIII и XIX столетий, казалось бы, все же сбылись, нельзя сбрасывать со щитов две довольно значимые вещи.

Во-первых, нет веских причин утверждать, что развитые либеральные общества полностью защищены от того, что Фрейдназвал“возвращениемподавленного”,вформеволнстраха, ненависти и охоты за ведьмами. Фрейд отмечал, что варварствоцивилизованныхлюдей,которыебольшенепринадлежатк традиционножестокойкультуреохотниковивоинов,поройсодержит в себе намного больше ничем не сдержанного насилия, поскольку все социальные и моральные табу давно сломлены. Очевидно, что опыт тоталитарных режимов в таких развитых обществах, как Германия, а также примеры гражданских войн в такихтрадиционномирныхобществах,какЛиван,служаттому нагляднымпримером.

Во-вторых, подобно престижным районам больших городов, буржуазные общества, в которых правят не столько чувства сколько интерес, включают в себя многочисленные группы, имеющие разные моральные устои. На Востоке и на Западе бушуютвойны,которыесталирезультатомразвалаимперий(колониальных или коммунистических) или крушения внутренних режимов. Эти войны вспыхивают из-за спорных территорий, разногласий по поводу конституции, просто из-за культурных, социальных или религиозных противоречий, из-за борьбы за лучшие земли или за право эксплуатировать население.

Могло бы возникнуть желание противопоставить мирный Центр и воинственную Периферию, если бы не тот факт, что войны на Периферии – это не настоящие войны, во всяком случае, не войны в понимании Клаузевица, а мир в Центре – не настоящий мир, во всяком случае, не в форме согласия и цивилизованного сосуществования. И в том, и в другом случае наблюдается рост социальной или, как выражаются Вэвер и его соавторы, социетальной небезопасности. И в том, и в другом

154

случае центральным явлением оказывается упадок или исчезновение современного суверенного государства с его монополией на насилие во внутренних делах и его способностью вести войнывовнешнеммире.Еслиназыватьцентр,хотябывнекоторых его аспектах, постнациональным или постмодернистским, необходимовспомнитьобутвержденииРобертаКупера,пословам которого эпохи премодерна и постмодерна имеют много общего: как раз сильное государство, царившее последние три столетия, могло бы представлять собой историческое отклонение от нормы.

С точки зрения войны и насилия ситуацию можно было быописатьспомощьюформулы,которуюавторэтихстрокпредлагал уже много раз: формулы «буржуа и варвара». В данном случае она заменяет центральные фигуры в рассуждениях Раймона Арона – фигуры солдата и дипломата – новой трансформированной версией гегелианской диалектики хозяина и раба.

То, что американские военные стратеги называют «революцией в военном деле», является ничем иным, как попыткой заменить управлением информацией полное разрушение врага, втрадицияхКлаузевица.Технологическоепревосходствопозволяет в таком случае ослепить или парализовать противника, не ввязываясь в настоящее сражение. Целью формулировки «ноль погибших» является сохранение жизней американских солдат, также,какигражданскогонаселения,насколькоэтовозможно. В этом случае технология выступает посредником между эгоистическим интересом и человеческой моралью.

Другая крайность – терроризм и этнические чистки в Алжире, Боснии, Судане, Руанде, где гражданское население не щадилось и было объектом злонамеренного истребления, грабежей и выселения.

Такая жестокость не является характерной исключительно для досовременных форм ведения войны. Массивные бомбардировки, которые совершали союзники во время Второй мировой войны, американцы во Вьетнаме и русские в Чечне, свидетельствуют о том, что новые технические возможности и моральные тревоги буржуазных обществ могут быть противопоставлены друг другу, если исходить из логики силы и разру-

155

шения.Нынешняядоминирующаятенденцияприводитктрансформации из варвара в буржуа (как раз то, что происходит еле заметными темпами в Сербии Милошевича и довольно стремительно в Сербии Плавсича), но есть и другая логика, следование которой ведет к превращению из буржуа в варвара: это логика страха и отчуждения.

Если верить результатам исследования Рудольфа Рюммеля, то большинство жертв массовых смертей в ХХ в. были убиты собственными правительствами. Все войны этого столетия, в том числе и две мировые, унесли порядка 35 млн жизней, в то время как в концентрационных лагерях и во время геноцидовпогиблоприблизительно150млнчел.Трудноотделитьвойнуотреволюцииилигеноцида,однакоурокконцахолоднойвойны состоит в том, что тоталитаризм, исходящий изнутри общества, опаснее, чем гонка вооружений и противостояние между государствами.

По ту сторону анархии и тирания

Сейчас мы возвращаемся от рассмотрения международных отношений к политическим режимам, в частности, к современным проблемам демократии. Прежде всего эти проблемы происходят от слабости – как государства, так и гражданского общества. Особенно характерна эта слабость для стран Востока. В 80-хгг.,во времяупадкаСоветскойимперии,казалось, что на мировой арене доминирует борьба между тоталитарным государствомивозникающимновымгражданскимобществом,отколовшимсяилисопротивляющимся.Сейчаскажетсяудивительным, что речь шла о слабости, а не о силе. Брежневская система

âосновном была инертной и рухнула, когда Горбачев попыталсяееобновить.Советскоеивосточноевропейскиеобществабыли

âосновномпассивными(заисключениемконтрэлитыдиссидентов) вплоть до того момента, когда распад системы до самой верхушки, не стал очевиднен для всех.

Конечно, исключением является Польша. Но эта впечатляющая демонстрация гражданского общества против режима не повлекла за собой возникновение плюралистического граж-