Внешняя политика и безопасность современной России - 1 - Хрестоматия - Шаклеина - 2002 - 544

сти, пока в сентябре 1998 года не было сформировано правительство Евгения Примакова, обозначившего поворот к возвращению государственнической идеологии — правда, в измененном виде. Вторая чеченская война придала государственничеству воинственно-реставрационные формы. Страна стала возвращаться к опоре на сильное государство как на главный, хотя и не единственный и не монопольный инструмент защиты национальных интересов.

События 1998–1999 годов в России позволили организационно оформиться тенденции, которая и до того выделяла ее на фоне процессов в Европе. Там в 80–90-е годы интеллектуалы и политики были последовательно, добровольно и даже несколько самоистязательно настроены на отрицание национальногосударственных начал и идеализировали надгосударственные, интеграционные и регионалистские начала. Присоединяя к себе Центральную Европу (и прежде всего ГДР), Европа Западная готовилась отречься от отдельных германского, французского, итальянского или британского государств во имя консолидации коллективной субъектности Европейского союза. Его непосредственными участниками вместе (а со временем и наряду) с историческими государствами — Францией, Германией, Испанией и Соединенным Королевством — могли бы стать входящие в них исторические области (Корсика, Савойя, Бавария, Страна Басков, Шотландия), а может быть, и новообразования («трансграничные еврорегионы» вроде украино-русино-венгерских Карпат, австро-итальянского Притиролья, польско-германской Померании или — как знать — русско-литовско- польско-немецкой Пруссии-Калининграда)9.

Европа, которая в результате революций национального самоопределения XIX века начала превращаться в современный мировой центр, прошла в XX через порожденные национализмом мировые войны, чтобы на склоне тысячелетия снова столкнуться с той же угрозой в условиях мира, благополучия и даже богатства. Реагируя на возрождение националистической угрозы «изнутри», запад- но-европейские интеллект и политическая воля стали вырабатывать собственный, точно учитывающий региональную специфику рецепт: как предупредить эту угрозу и управлять вызревающим конфликтом. Среди «евролибералов» появился почти ажиотажный интерес к проблеме «устаревания» национального государства. Этот «индуцированный невроз» распространился по всему миру, включая США10. Европейский проект поистине отважен и грандиозен. Попытки осуществить его заставляют следить за собой с замиранием сердца; чему он научит Россию в случае своего успеха или неуспеха?

Европейский рецепт предлагает «растворить» проблему самоопределения отдельных этнических групп в интеграции всех европейских народов. Чем острее ощущают в Лондоне шотландскую и североирландскую угрозы, в Париже — корсиканскую, в Мадриде — каталонскую и басконскую, а в Риме — южнотирольскую и ломбардскую, тем с большим нажимом политики говорят об ускорении интеграции. Укрепляя национальное начало, западно-европейские страны создают средство, которое позволило бы им обуздать радикальное самоопределение. Устремление понятное, пока западноевропейцы работают над решением собственных проблем, но и угрожающее, когда методы наднационального регулирования экспортируют за пределы «интегрированной Европы» — на Балканы или на территорию бывшего СССР.

Теории глобализации безапелляционно акцентируют мировые тенденции к модернизации и преодолению «отсталости» по известным лекалам. В качестве

универсальных предлагают образцы решений, выработанные на основе грандиозного, но специфичного западного опыта. Пока он воздействует на умы, демонстрируя свою привлекательность, оснований возражать нет. Но когда стандарты «мирового общества» насаждают силой, следует называть вещи своими именами. Форсированные попытки действовать исходя из «вторичности» и ненужности государственного суверенитета там, где забота о его укреплении объективно составляет главную задачу, приводят к кровавым конфликтам. Пример насильственного проецирования стандартов мирового общества на «приграничные» зоны — ситуация на Балканах.

Понятно, что европейские лидеры болезненно воспринимают обострение проблем самоопределения в этой части мира: из западноевропейских столиц она выглядит естественной сферой влияния «Большой Европы» — почти так же, как большинство российской элиты смотрит на зону СНГ. Но типологически «неинтегрированная» Европа существенно отличается от «интегрированной». И дело не во взглядах лидеров: отрекшийся от коммунизма покойный хорватский президент Франьо Туджман ни в теории, ни в практике ничем не отличался от «условно коммунистического» сербского президента Слободана Милошевича. Однако Хорватию произвольно зачислили в партнеры Запада, а из Сербии сделали изгоя — за то, что она пыталась сделать в Косове именно то, что несколькими годами раньше Загреб сделал при поддержке Запада в Сербской Крайне. Хорватия и Сербия дрались за то, что считали самым главным, — за свое новое государственное «я». Либеральные трактаты об общемировой тенденции к отмиранию государства казались им вычурным конструктом утомленного сытостью интеллекта.

С точки зрения западноевропейских стран разумно спешить в «надЕвропу», готовить теоретическую и политико-идеологическую почву для грядущего слияния. Во-первых, для западноевропейцев фрагментация государств Старого Света — реальная угроза, на которую следует реагировать. Во-вторых, с 1870 по 1945 годы Западная Европа прошла через три изнурительные войны (франко-прусская и две мировые), в которых как раз и шла борьба за окончательное оформление системы европейских национальных государств. Эта часть Европы созрела для «преодоления» традиционной государственности.

Большинство же новых государств Юго-Восточной, Восточной Европы и зоны бывшего СССР не столько страшатся национализма, сколько признательны ему как основной движущей силе, благодаря которой они возникли на карте мира. Ни у одной из таких стран, включая Россию, не было возможности «пресытиться» государственностью и «устать» от нее. В России западноевропейские рекомендации «преодолевать» государственность при помощи интеграции и рационализации кажутся либерально-утопическим аналогом провалившихся советских попыток перенести отсталые общества из средневековья прямо в «социализм» и «коммунизм», минуя рыночные отношения и начальное промышленное производство. Даже в новой России, выкарабкавшейся из-под обломков Союза, ощущается страх перед новой эскалацией территориального распада — на него-то и среагировала в 1999 году российская элита, попытавшись (возможно, временно) вернуться к идее укрепления государственности.

В принципе теоретики упрекают государство справедливо. Во-первых, они сомневаются, нужно ли оно в условиях, когда каждый гражданин в отдельности может напрямую обратиться для защиты своих интересов в международные правозащитные, судебные и другие органы — от Международной амнистии

до Международного суда. Во-вторых, в стабильной Западной Европе убедительно звучат слова о необходимости защищать не всесильное государство от людей, а наоборот. В-третьих, надгосударственные и трансгосударственные субъекты (международные финансовые институты и МНК) действительно обладают ресурсами, которые намного превосходят возможности большинства государств. Поэтому их суверенитет, во всяком случае экономический, становится фиктивным. Наконец, в-четвертых, как отмечают исследователи, «обычное» государство не способно регулировать межэтнические отношения, которые успешнее разрешимы в рамках надгосударственных общностей.

Вряд ли кто-либо возьмется всерьез оспаривать любое из этих замечаний по сути. Эти и другие слабости государства очевидны и россиянам. Но в России потребность граждан в защите от государства по-иному соотносится с защитой граждан при его помощи. Найти управу на произвол российского чиновника можно было бы, хотя и с трудом, также и в Гааге (в Москве выросла целая сеть агентов, оказывающих соответствующую помощь гражданам). Но как с помощью санкций извне России защитить жителей Ставрополья, Ростовской области и даже Москвы от изгнания из родных домов, похищений, взрывов, террора и рэкета?

Там, где ситуация нестабильна и опасна, у идеи отмирания государства нет прочной основы. Ослабление государственного начала в России грозит распадом страны. Игнорировать эту опасность не решаются сейчас даже убежденные радикал-демократы. Не случайно прозападный Союз правых сил — преемник демократического движения начала 90-х — прошлой осенью решительно перешел на государственнические позиции в политических вопросах, продолжая отстаивать идею свободного рынка.

Не менее показателен опыт стран СНГ и большей части государств Восточной Европы, где преобладает тенденция не к «преодолению» государства, а к его всемерному усилению. Оно должно служить в первую очередь силовому регулированию внутренних гражданских отношений (Хорватия, Сербия, Румыния, Латвия, Эстония, Белоруссия, Грузия, Казахстан, новые государства Центральной Азии), противостоянию гипотетической или реальной внешней угрозе (Албания, Македония, Армения, Азербайджан), задачам социально-экономического развития (Украина). Наконец, всем перечисленным государствам наступательная государственническая философия политики служит инструментом утверждения (часто избыточного) новой идентичности. Замечу, что и в той части Североамериканского материка, которую занимают Соединенные Штаты, важнейший постулат глобализации — «одоление» государства надгосударственностью — вызывает сегодня больше сомнений, чем понимания.

IV

«Невместимость» международных реальностей в русло теорий глобализации часто сводят к воздействию фактора исторической асинхронности — отставания России и связанной с ней поясной зоны Центральной Евразии от Западной Европы и Северной Америки. Такое объяснение тоже не может удовлетворить. Рискну поэтому усомниться в том, насколько обоснованны глобализаторские построения с точки зрения их методологии.

Теории глобализации исходят из единственной версии понимания мирового развития — линейно-прогрессивной. Если полагаться на нее, то действительно

следует ожидать, что «отставшие» страны со временем «подтянутся», просветятся, избавятся от ненужной архаики традиций, осовременят себя по образу и подобию передового Запада. Это подготовит их к вхождению в мировое общество. При таком взгляде трудно возражать против того, что весь мир «естественно обречен» рано или поздно стать сплошным Западом, а международное сообщество — мировым обществом. Не вызовет сомнений и нынешняя однополярная структура международных отношений, так как она наилучшим образом способна распространять импульсы глобализации в ее вестернизаторской версии.

Всякая теория склонна к упрощениям, и глобализаторская — не исключение. Ее краеугольный постулат о перспективе общего уподобления постиндустриальному западному обществу строится на понимании связей между субъектами как жестких и лучевых. Имеется в виду, что такие связи проникают повсюду

ина своем пути все видоизменяют. Им отводится роль инструмента унификации мира, формирования в нем единообразных пластов социальной, международной

ииной реальности (общие стандарты потребления, поведения и быта, единые ценности, сходные политические практики, модели поведения, родственные художественные вкусы и т.п.).

Однако распространение импульса по лучу — не единственно возможный тип связей в социальной и международной среде. Они бывают не только жесткими, пронзающими и лучевыми, но и мягкими, гибкими и опоясывающими. А значит, передаваемое через них воздействие не обязательно должно «вонзаться вглубь», а может растекаться по поверхности, вдоль внешних мембран-оболочек объекта — что и происходит на деле. Конечно, видоизменяющие импульсы могут просачиваться сквозь мембраны-оболочки вовнутрь, но лишь постепенно, дозированно и в меру проницаемости мембран. Внешние импульсы способны менять внутренние структуры объектов, но не обязательно радикально, уподобляя их источнику первичного импульса.

Следуя такой логике, страны, не входящие в «гетто избранничеств» мирового общества (Россия в том числе), не обязательно должны поддаваться воздействию внешнего мира настолько, чтобы видоизменялась их сущность, заданная геополитической ситуацией, культурной традицией и историей. Причем эти общества могут избегать уподобления, прагматически используя благоприятные элементы внешних воздействий, допуская их в одни и не допуская в другие сферы своей внутренней жизни. Так, Япония и Корея, освоив западные стандарты бизнеса, не позволили внешним влияниям разрушить традиционные для них модели производственного поведения (отношение к работе как к сакрализованному долгу; соотношение между потреблением и отдыхом, с одной стороны, накоплением и трудовыми занятиями — с другой, в котором важнее считаются последние, и т.п.). Более того, сумев найти оптимальные сочетания новаций и архаики, эти страны сами приобрели черты новой субъектности, выступая в качестве образца для подражания в глазах самих западных обществ.

Общества, относительно удаленные от «мирообщественного центра» и ставшие объектами модернизаторства (цивилизаторства, глобализаторства), развили в себе особую внутреннюю структуру — конгломерат, позволяющий ус-

пешно совмещать новое и архаичное начала так, что они не уничтожают друг друга, а образуют отдельные анклавы11.

Анклавы со-полагаются и влияют друг на друга, но не образуют общего однородного качества через традиционную цепочку: разрушение исходных ка-

честв — слияние-сплав — синтез и образование нового свойства. Анклавы устойчивы, потому что на протяжении исторически продолжительных периодов их стабильно востребует общество, причем в свойственном каждому из них исключительном качестве. Поэтому три века модернизации так и не сделали Россию (не могли сделать!) «современной» в западном смысле слова. Однако она развила в себе обширный анклав «современного», который продолжает сосуществовать с еще более масштабным анклавом традиционного (неформальные общественные отношения, быт, модели экономического и политического поведения).

Конгломеративная структура типична для России, а также большинства других «переходных обществ» восточно-европейского и постсоветского ареалов, Китая, Индии, Японии и ряда других не западных государств. Сама по себе она не обрекает общество на отставание и застой, ее можно превосходно приспособить к восприятию новаций. Просто каждый анклав воспринимает их по-своему, меняясь в пределах собственной структуры. Общий потенциал накопленных в обществе новшеств нарастает, но анклавная структура не разрушается, и соотношение между анклавами (двумя или более) остается более или менее устойчивым.

К примеру, нынешние отношения между российскими губернаторами и членами федерального правительства, конечно же, отличаются от тех, что существовали между приказными дьяками и просителями во времена Алексея Михайловича. Но в обоих случаях эти отношения регулировали и регулируют не столько писаные законы, сколько неформальные связи и симпатии-антипатии (взывающие к землячеству, родству, знакомству, совместной учебе, принадлежности к одним и тем же клубам, гласным и негласнымобъединениям по интересам и пр.).

Точно так же «современные» для начала XVIII века бюрократические методы управления при Петре Великом отличаются от теперешних процедур, но круговая оборона чиновников перед просителями-гражданами, и сегодня бесправными, принципиальных изменений не претерпела. Фактический механизм, при помощи которого люди преодолевают бюрократические тупики, как и триста лет назад, зависит от того, есть ли у заявителя каналы неформального воздействия на разрешающую инстанцию. Чиновнику выгодно представляться носителем «современного», и потому, агитируя в соответствии с новыми законами за избрание в законодательное собрание «своего» депутата, он ведет себя в духе времени. Но прозрачность прохождения бумаг через его ведомство ему совсем не выгодна, потому что в других случаях он поступает вполне «традиционно» (например, вымогает мзду с просителей).

Примеры легко умножить. Для моего рассуждения важнее зафиксировать, что общество и элита в равной мере нуждаются как в современном, так и архаичном. И до тех пор пока эта мотивировка сохраняется, «многокамерная», конгломеративная структура общества не изменится, как не менялась она в принципе за последние три столетия. По этому поводу можно сокрушаться или ликовать, но исходить из того, что «скоро» все станет по-другому, нельзя. Один из главных недостатков современной российской политологии состоит, на мой взгляд, в том, что она вот уже десятилетие держится на зарубежных наработках, позабыв о необходимости наряду с их освоением углубленно изучать фактическое развитие российской действительности. Это позволило бы на базе накопленного материала прийти к обобщениям, которые способны уточнить и в ряде существенных положений дополнить зарубежные теории.

Можно ли считать, что структура современных международных отношений анклавно-конгломеративна? Отвергать эту версию только из-за того, что образованное сознание привыкло полагать иначе, оснований нет. Как нет их и для того, чтобы считать, будто единство мира можно понимать только как единство системное, построенное на жесткой взаимосвязи входящих в систему элементов, под воздействием которых сама система с течением времени тяготеет к однородности.

Ни практически, ни теоретически мир не утратит цельности, отказавшись от линейно-прогрессивного credo. Как хорошо известно (в частности, благодаря работам по синергетике), движение-развитие может происходить по колебательным, спиралеобразным и даже более сложным траекториям. Например, спиралевидно-циклический взгляд на историю легко объясняет рост безграмотности среди отдельных категорий населения постиндустриальных США и посттоталитарной России.

Думаю, что взгляд на мир как на конгломерат взаимодействующих, но не обреченных на взаимное уподобление анклавов (через фактическое поглощение не-Запада Западом) соответствует живой реальности. Такой подход отличается от видения мира сквозь призму глобализации-вестернизации в трех отношениях.

Во-первых, он органичнее сочетается с фактическим многообразием мира, находя естественное структурное местоположение и функцию как для западных, так и не западных его составляющих. Мир перестает, как сегодня, делиться на «Запад» и «недо-Запад», который должен стать Западом, но еще этого не сделал из-за неразумия, «отсталости» и злонамеренного (коммунистического) упрямства.

В идеале мир-конгломерат предстает состоящим из нескольких равноположенных частей-анклавов, непохожих и не стремящихся походить друг на друга, но взаимно влияющих и взаимно приспосабливающихся. Причем на «по-

верхности» такого образования постепенно складывается стабилизирующий его общий пласт разделяемых всеми ценностей (например, мира). Однако внутренняя организация каждого анклава не разрушается только потому, что более развитому анклаву (в данном случае мировому обществу) по экономическим, экологическим и ресурсным соображениям выгодно побыстрее освоить пространство соседних анклавов — даже ценой их разрушения.

Во-вторых, достоинство анклавно-конгломеративного видения мира — и в его миролюбивом, примирительном характере, контрастирующем с воинственностью глобализационных теорий, их нескрываемой ориентацией на поглощение «отсталого» «передовым» и борьбой различных цивилизационных сущностей за выживание. При предлагаемом подходе новый мировой антагонизм перестает быть неизбежным. Намечаются пути его предупреждения: отказ от форсированных попыток модернизации — даже из благородных побуждений поделиться лучшими стандартами политического устройства, хозяйствования, потребления и быта.

В-третьих, предлагаемый подход представляет собой, по сути дела, вариант средоохранной (и в этом смысле экологической) рационализации. Он противостоит инструменталистско-преобразовательскому отношению мирового общества к среде своего обитания — международному сообществу. Такой подход призывает считаться с ним как с равнозначной составляющей международных отношений, а не бессильным объектом «мирообщественных» устремлений. Миру, может быть, стоит помедлить, чтобы осознать, куда ведет постиндустриализм с его постоянно растущим потреблением ресурсов и обеднением культур- но-духовного многообразия планеты.

Анклавно-конгломеративный подход по-своему воплощает идею целостности мира. Он предполагает, что в планетарном организме действуют единые естест- венно-материальные закономерности, задающие человеческой общности основные параметры поведения. Но вместе с тем противостоит попыткам преподнести один из вариантов рационализации этого поведения (соблазнительный с позиций современного потребления) в качестве высшего достижения людского интеллекта.

Современная рациональность и сопутствующее ей понимание добра и зла неразрывно связаны с потребительским отношением к среде — социальной, страновой, межстрановой и т.п. Этот вектор развития, который порожден материальными интересами и сверхмощными движущими силами межнациональных корпораций скорее всего будут действовать и впредь. С этой точки зрения глобализационные теории выполняют прикладную роль, обосновывая наименее затратные пути для бесконфликтного расширения природной базы такой модели роста. Однако ресурсоемкий тип развития устаревает, и при- родно-ресурсный (прежде всего экологический) кризис на планете может этот процесс неожиданно ускорить.

V

Возможно, западным политикам такой оборот событий кажется реальнее, чем они признаются. Во всяком случае Запад спешит использовать ситуацию, сложившуюся в международных отношениях на рубеже нового века, и закрепить за собой как минимум на двадцать—пятьдесят лет наиболее благоприятные позиции в мире. Обзор зарубежной литературы убеждает, что Запад в целом удовлетворен международной ситуацией и его не слишком пугает намечающаяся фронда Китая, России и Индии (а может быть, и каких-то меньших стран). США, как с подкупающей откровенностью отметил один американский коллега, добились решающего верховенства над всеми своими соперниками и ныне смело проводят «ту же самую стратегию достижения превосходства, которой они следовали с 1945 по 1991 годы»12. Западноевропейцы же и японцы вполне довольны «просвещенным авторитаризмом» американского лидера и лишь опасаются, как бы США не «увлеклись» и не перестали считаться с мнениями более слабых, но лояльных Вашингтону партнеров13. Между тем извне мирового общества картина предстает менее умиротворяющей. Гармонию нарушает прежде всего несоответствие методов и процедур управления современными международными отношениями их объективной природе.

Действительность 90-х годов обнаружила ряд важных закономерностей. Вопервых, изменилась и продолжает меняться структурная конфигурация мира. После 1991 года мир можно считать биполярным условно только в военно-силовом отношении, да и то с оговоркой относительно асимметричных возможностей США и России. США остались единственным комплексным лидером, но классически однополярным мир не стал. Вместе с Соединенными Штатами функции нового полюса перешли к другим «старым» членам G 7, среди которых США, конечно, партнер «более равный, чем остальные». Эти государства фактически сформировали орган политического управления мировым обществом, а в той степени, в какой то задает тон вмеждународном сообществе, и мироуправления.

Во-вторых, не успев окрепнуть, плюралистически однополярная структура стала испытывать заметное давление со стороны Китая и Индии, дебютиро-

вавших в 90-х годах в роли глобальных игроков. Пекин резко нарастил свои экономические и военные возможности, а Дели, вопреки сопротивлению «старых» великих держав, прорвался к обладанию ядерным оружием, что существенно изменило военно-стратегический баланс в Центральной Евразии.

И Индию, и особенно Китай беспокоит негласное стремление США создать условия для возможного будущего расширения зоны влияния НАТО в глубь Евразии. Речь идет об избирательном подключении центрально-азиатских государств и России к системам парамилитарного сотрудничества с альянсом. В ответ Пекин, желая помешать прозападному дрейфу Москвы, заключил с ней декларативный «антиоднополярный пакт» — Декларацию о многополярном мире (1996), которую обе стороны толкуют в антизападном смысле.

Фактическое значение российско-китайского сближения, улучшения ки- тайско-индийских отношений и оживления российско-индийских связей. Не дает оснований говорить о становлении многополярной структуры. Однако можно констатировать, что при нынешней однополярности решения принимают и реализуют менее централизованно, чем в условиях биполярности 1945–1991 годов. Тенденцию к децентрализации поддерживает «рассеянная антизападная фронда» арабо-исламского мира, а также позиция латиноамериканских государств, акцентирующих субрегионализм своей политики. Есть основания полагать, что, оставаясь «плюралистически однополярным» по методам управления, мир будет одновременно становиться все более децентрализованным, фрагментарным.

В-третьих, в ответ на эту децентрализацию, в которой «старые» члены «семерки» усмотрели вызов своему влиянию, Запад с 1996 года ужесточил свою политику. Были видоизменены мотивировка американского присутствия в» Европе и его материально-технические основы (сокращены воинские контингенты и выведено ядерное оружие). Началось выдвижение передовых рубежей НАТО на Восток (в Венгрию, Польшу, Чехию). Дважды были опробованы механизмы принятия военных решений в условиях кризиса и непосредственного использования вооруженных сил альянса в наступательных целях за пределами национальной территории государств-членов.

Действия НАТО, в свою очередь, спровоцировали другие государства. Осенью 1999 года Россия целенаправленно начала регулярные боевые действия против мятежников в Чечне, к которым одно время проявляла терпимость. В мире понизился порог применения силы, а на вооруженные конфликты перестали смотреть как на экстраординарные явления.

В-четвертых, произошел серьезный концептуальный сдвиг в понимании элементов международного порядка. После кризисов в Боснии и Косове мировое общество фактически отказалось от принципа разрешительности (laissez–faire), который со времен Вестфальского мира 1648 года считался системообразующим и предусматривал неограниченную свободу суверенных государств во внутренней политике, если они непосредственно неугрожали безопасности других стран.

Во время войны в Косове страны НАТО вмешались во внутренние дела Сербии, не граничившей ни с кем из членов альянса. Стало ясно, что в своих действиях «семерка» руководствуется новой доктриной международного порядка — доктриной «избирательной легитимности». В соответствии с ней страны НАТО присвоили себе право не только определять, насколько легитимны внутриполитические действия суверенных правительств, но и устанавливать пределы государственного суверенитета. Отойти от устоявшегося принципа упорядоче-

ния международных отношений им позволила демонстрация военного превосходства НАТО над потенциальными объектами политики «избирательной легитимности». Это увеличило потенциал недоверия и конфликтности в международной политике.

И все же, несмотря на все противоречия, можно считать 90-е годы временем утверждения нового международного порядка.

1.Появился — плохой или хороший — принцип «избирательной легитимности», которым под давлением «семерки» начинает de facto руководствоваться международное сообщество. ООН и другие международные организации все чаще рассматривают вопрос о «законности» правительственной политики в отдельных государствах. На основе таких обсуждений все шире и увереннее практикуется введение санкций и разнообразное парасиловое и силовое вмешательство. Раз за разом создаются прецеденты нарушения классической нормы невмешательства во внутренние дела суверенных государств. Это, несомненно, одна из основных характеристик современного международного порядка.

2.Сложилось ясное соотношение сил и возможностей, определяющих и четкую иерархию стран в мировой политике. Все понимают, какие государства и группировки занимают верхние ступени пирамиды, а какие теснятся у подножия.

3.Большинство стран мира, соглашаясь или не соглашаясь с фактическим положением дел, принимают его в расчет и исходя из этого строят свою международную политику.

4.В мире существует — пусть слабый и несовершенный — согласительный механизм. Если попытки мирового общества руководить международным сообществом рождают острые конфликты, фактические демиурги главных международных решений могут — при желании — улаживать их с помощью ООН.

5.Институты реального (неформального) регулирования международных отношений (G 7), по крайней мере, отчасти остаются полуоткрытыми. Формально в них может участвовать Россия, а в будущем и Китай. И хотя новые члены группы вряд ли скоро сравняются со старыми, любое взаимодействие в рамках «семерки» лучше отсутствия диалога и откровенной разобщенности. Скверное управление миром не хуже полной неуправляемости. Это — слабое утешение: по сравнению с химерами многополярного мира, неизбежно тяготеющего к большим войнам, однополярность, может быть, и предпочтительней, но она неорганична, ибо не соответствует объективной структуре мира. Это может оказаться одной из причин недолговечности нового миропорядка.

Он не кажется надежным. Слишком многие страны отчуждены от участия

врегулировании, и слишком откровенно его поборники полагаются на силу. В этом смысле концепция «избирательной легитимности» не внушает оптимизма, ибо изменение правил в ходе игры редко кончается к всеобщему удовлетворению. Стремление Запада устанавливать эти правила, полагаясь на свой интерес,

всовременной ситуации рискованно. Оно терпимо лишь постольку, поскольку у ведомых мировым обществом (остальных членов международного сообщества нет ресурсов сопротивляться или они полагают, что неудобная роль младшего партнера все же лучше других мыслимых альтернатив. Но такая ситуация противоречит структуре мира-конгломерата; она искусственна, уязвима и неизбежно противопоставляет международное сообщество мировому обществу.

Москве современный порядок не благоприятствует, по ходу его складывания и регулирования ей выпало играть пассивную и ограниченную роль. Россию в ми-

ровом раскладе сил учитывают — в силу ее огромного геополитического потенциала и остаточной военной мощи. Но партнеры учитывают и ее неспособность эффективно распорядиться своими ресурсами, сформулировать цели, отвечающие ее реальным потребностями возможностям, в том числе неумение правительства в нужный момент сосредоточить средства на приоритетных направлениях.

По своей геополитической природе Россия, где преобладает пространст- венно-ресурсное, а не инструментально-преобразовательское начало, — хрупкое образование. В краткосрочной перспективе нынешняя формула включения в экономико-производительную сферу мирового общества способна поднять материальное благосостояние российского населения. Она и сегодня позволяет рядовым россиянам жить лучше, чем гражданам бедных ресурсами Болгарии, Грузии или Армении. Смущает не роль сырьевого придатка более развитой части мира. Плохо, что нет свободы решать, хочет ли страна выступать в такой роли, накапливая богатство в зарубежных банках, или же предпочитает тратить меньше ресурсов, держать деньги дома и жить лучше, чем в советские времена, но скромнее, чем по средним западным стандартам.

Втиснутая в нынешней мировой порядок, Россия не только не выбирает, но даже теоретически не осмысливает издержек и преимуществ тех альтернатив, перед которыми она стоит. Как продемонстрировал феномен «завещаемого президентства», в нынешних условиях свобода выбора в России условна. Иначе ли обстоит дело в международном сообществе?

* * *

Последнее десятилетие XX века стало самым успешным с точки зрения экспансии мирового общества в отдаленные и закрытые для внешних влияний уголки планеты. В момент распада биполярности внутренне спаянное демократическое ядро международного сообщества с выгодой для себя воспользовалось эпохальным шансом и сделало рывок к формированию мирового общества планетарного масштаба.

Вместе с тем обнаружилось, что исходные ожидания в известной мере исчерпаны. Долгие годы Запад руководствовался упрощенной картиной мира. В ней как источник «неправильного» развития фигурировало политикоидеологическое противоречие между Западом и Востоком. Теперь этот образ обнаружил свою неполноту. Не утрачивая единства, реальный мир стал проявлять себя как организм, склонный развиваться не только по законам линейного восхождения. Избавившись от страха оказаться втянутыми в ядерную схватку между двумя супергигантами, страны мира стали осмысливать собственные реалии и пытаться капитализировать внутренние культурно-традиционные, социальные и иные ресурсы. В них многие видят теперь шанс устоять перед растущим давле- нием-соблазном «стать частью Запада».

Если эта тенденция будет нарастать и впредь, она способна затормозить глобализацию — по крайней мере, ее поверхностные и скоротечные формы уподобления культурных, бытовых и поведенческих стандартов. Не будучи концептуализована и институциализирована в организационно-политическом отношении, эта тенденция вряд ли приостановит глобализацию как таковую. Но, как мне кажется, она может ограничить воздействие глобализационных импульсов. Чтобы сохранить их прежнее влияние, придется искать не просто более изощренные, но и более адек-