Внешняя политика и безопасность современной России - 1 - Хрестоматия - Шаклеина - 2002 - 544

ФОРМИРОВАНИЕ КОНЦЕПЦИИ «ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО МИРА»

В отличие от концепций традиционных школ, концепция «демократического мира» формировалась не дедуктивно и не предстала сразу в виде законченной теории. Ее контуры проступали постепенно, возникая как результат частных наблюдений, натолкнувших затем исследователей на обобщающие выводы. Во второй половине 1960-х годов некоторые ученые, занимавшиеся прикладными проблемами количественного анализа международных конфликтов, независимо друг от друга стали обнаруживать и выявлять данные о том, что при определенных условиях демократические государства ведут себя иначе, чем авторитарные. В 1965 г. М. Хаас выдвинул предположение, что отношения между демократическими странами менее конфликтны, чем между недемократическими13. Позднее эту гипотезу, со своей стороны, подтвердил М. Салливэн. Опираясь на обширную базу, какую составили результаты обсчетов различных конфликтных ситуаций, он пришел к выводу, что «в большинстве случаев открытые системы как в долгосрочном, так и в краткосрочном плане в меньшей степени бывают вовлечены в конфликты <…>, чем закрытые»14. Но эти выводы остались незамеченными научным сообществом, поскольку исследования мирного разрешения конфликтов находились в то время на дальней периферии теоретического изучения проблем войны и мира, в котором центральное место все еще твердо занимали поиски «реалистами» путей победы в холодной войне: по-прежнему как аксиома воспринималось высказывание Дж. Кеннана о том, что демократии долго раскачиваются, но если дело доходит до войны, то они «сражаются ожесточенно, до самого конца»15.

Между тем еще в 1964 г. в одном из журналов, посвященных проблемам социологических исследований, появилась статья под прямо-таки «агитпроповским» заголовком «Выборные правительства — фактор мира»16. Ее автор — Дин Бабст — утверждал, что с 1789 по 1941 г. не было ни одной войны между независимыми государствами, которые возглавлялись «выборными правительствами». Он приводил соответствующую статистику войн за указанный период, предлагал свое определение политических систем этих не воюющих между собой государств, а главное, подчеркивал прямую причинно-следственную связь между политическим устройством демократических государств и пацифизмом в отношениях между ними. До сих пор о Бабсте по существу ничего не известно. Известно лишь, что он занимался историческими исследованиями в свободное от основной работы время (в комиссии по наркотикам штата Нью-Йорк). Тем не менее, многие сегодняшние исследователи «демократического мира» считают Бабста родоначальником этого направления исследований. В 1972 г. его статья была повторно опубликована в далеком от международной тематики журнале «Индастриал Ресерч».

Выводы Бабста, вероятно, так и остались бы неизвестными широкой научной общественности, если бы его статью не обнаружили в 1976 г. ученыеконфликтологи Смолл и Сингер, занимавшиеся в рамках масштабного проекта «Корреляции войн» систематизацией данных о войнах. Правда, они подвергли ее сокрушительной критике. Они приводили данные, говорившие, по их мнению, о том, что войны с участием демократий в рамках указанного периода в совокупности длились примерно такое же время и принесли такое же количество жертв, что и войны, в которых участвовали исключительно недемократические государства. Смолл и Сингер признавали, что «за небольшим исключением» в этот период дей-

152 Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica?

ствительно не было войн между демократиями, но объясняли этот феномен тем, что войны более вероятны между соседними странами, а граничащие между собою буржуазные демократии были не очень-то многочисленны17. Позднее оба эти утверждения были опровергнуты на основании более скрупулезных подсчетов, но тогда, в середине 1970-х годов, тезис Бабста был отброшен и на время забыт.

Тем не менее, тогда же ряд ученых начинает заниматься исследованием взаимозависимости внутренней и внешней политики государств, в частности, их поведения в критической области международных отношений, касающейся вопросов войны и мира. Пожалуй, самым фундаментальным было пятитомное исследование Р. Руммеля «Понимание конфликта и войны». В последних двух его томах речь идет конкретно о взаимосвязи между демократией и войной18.

На базе обширного круга эмпирических данных Руммель анализирует внутриполитические источники поведения различных государств и приходит к выводу о том, что «свобода противодействует насилию». Надо заметить, что он оперирует при этом понятием «либертарные системы», а не «демократии». Объяснение им причин феномена антагонизма между свободой и насилием сводится к двум положениям. Во-первых, он объясняет данный феномен «ответственностью избранных лидеров перед внутренними группами интересов или общественным мнением, которые, как правило, выступают против насилия, повышения налогов и воинской повинности»19. А во-вторых, заключает он, «между либертарными системами существуют фундаментальные взаимные симпатии их народов по отношению друг к другу, совместимость основополагающих ценностей, взаимовлияние взаимодействующих групп и организаций, а также диффузия силы и интересов»20. Вырванные из контекста многотомного исследования, такие выводы могут представляться несколько упрощенными. Но именно по этим двум направлениям — структурно-институциональному и культурнонормативному — ведется сегодня исследование истоков понятия «демократического мира». И ведется, надо сказать, часто независимо от Руммеля, поскольку публикация его многотомного труда поначалу не привлекла к себе внимания научной общественности.

В 1983 г. упорный Руммель выступил со статьей «Либертаризм и международное насилие»21, где кратко суммировал свои предыдущие выводы, подкрепив их данными анализа степени конфликтности в отношениях всех пар (диад) государств за каждый год на отрезке с 1976 по 1980 г. В результате получилось 62040 таких «диадо-лет». (Степень политической свободы государств определялась им по методике «Фридом Хаус».) На основании таких вполне конкретных данных Руммель делает следующие выводы: либертарные государства не осуществляют насилия по отношению друг к другу; и чем более либертарно государство, тем ниже уровень генерируемого им насилия независимо от того, с каким государством оно имеет дело.

Наконец, Руммель добился своего — привлек внимание коллег, большинство из которых, однако, подвергли его сокрушительной критике. При этом бурная дискуссия развивалась по одному из сценариев, изложенных еще Шопенгауэром в трактате об искусстве спора: Руммелю намеренно или невольно приписали то, чего он никогда не утверждал, а затем такие утверждения эффектно опровергли. Так, большинство оппонентов заявляли: хотя демократические государства действительно, как правило, не воюют друг с другом (кстати, загадочным образом это еще недавно квалифицировавшееся как нонсенс положение вдруг

стало чуть ли не аксиомой), но в целом демократии столь же воинственны, что и авторитарные режимы. В качестве доказательства приводились выкладки о количестве войн и конфликтов, в которые были о вовлечены демократии и автократии, — с учетом их удельного веса в мировом сообществе на том или ином этапе истории. Руммель пытался напомнить, что он говорил не о количестве войн и конфликтов, а о степени насилия. Но дискуссия уже катилась по собственной колее, проложенной оппонентами Руммеля, и через некоторое время сконцентрировалась на поиске я исключений из формулы, согласно которой «демократии никогда не воюют друг с другом», — в расчете на то, что такие исключения дискредитируют и « саму закономерность «демократического мира».

МИР МЕЖДУ ДЕМОКРАТИЯМИ — ВСЕГДА ИЛИ ВСЕ ЖЕ ЗА РЕДКИМИ ИСКЛЮЧЕНИЯМИ?

Разногласия относительно формулы «демократии не воюют друг с другом» проистекают в основном из различия подходов к определению понятий «война» и «демократия». Легче обстоит дело с дефиницией «международной войны», каковою принято считать вооруженное столкновение, по крайней мере, двух суверенных государств с общим количеством погибших свыше 1000 комбатантов без учета жертв среди мирного населения. Разумеется, порог потерь, превышение которого переводит вооруженный конфликт в категорию войны, весьма условен. (Особенно сегодня, с учетом избирательности сверхточного оружия.) Тем не менее, это определение, сформулированное в рамках международного исследовательского проекта «Корреляции войн», довольно широко принято в научном сообществе. Затруднительным нередко оказывается и проведение различия между войнами международными и гражданскими — например, в случаях межплеменных столкновений, захватывающих территории двух или более государств. Но для анализа гипотезы «демократического мира» столкновение именно между суверенными государствами как признак «международности» конфликта представляется вполне допустимым. Сложнее обстоит дело с выбором релевантной дефиниции из множества — существующих определений «демократии». Например, известной формулой Линкольна: «Правление народа, избранное народом и осуществляемое в интересах народа», — при всей ее выразительной образности, трудно оперировать в целях определения демократичности или авторитарности того или иного режима. Столь же спорны определения, которые ограничиваются такими категориями, как «представительное правительство» или «свободные выборы» без их более четкой конкретизации. Весьма детальные и комплексные системы оценочного рейтинга демократичности государств, известные как проекты «Полити-1» и «Полити-2», или методология «Фридом Хаус» страдают, однако, тем недостатком, что применяемые в них системы кодирования отдельных показателей и их экспертные оценки весьма сложны и, в конечном счете, субъективны. Их можно принимать или отвергать, но они недостаточно наглядны, и ими сложно оперировать доказательно.

Оптимальным, по крайней мере для целей проверки тезиса о «демократическом мире», представляется определение демократии, предложенное Дж. Л. Реем: «Условимся считать государство демократическим, если личности лидеров ее исполнительной и законодательной властей определяются соревновательными справедливыми выборами. К категории соревновательных и справед-

154 Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica?

ливых будем относить избирательные системы, если они предполагают участие в выборах по крайней мере двух формально независимых друг от друга политических партий, предоставление права голоса по крайней мере половине взрослого населения и если в результате их функционирования имела место по крайней мере одна мирная конституционная передача власти от одной политической партии, группы, фракции или коалиции другой, находящейся к ней в оппозиции»22. Условие предоставления избирательного права, по меньшей мере, половине взрослого населения для сегодняшнего уровня развития демократии выглядит весьма заниженным. Но более высокая мерка означала бы полное отрицание факта существования демократических государств до конца XIX в., поскольку женщины, т.е. примерно половина населения, до той поры были лишены права голоса. Разница масштабов избирательной базы демократий в XIX и XX столетиях, несомненно, оказывает определенное влияние на степень зрелости демократий, а, следовательно, на их «внутреннее» и «внешнее» поведение, однако же, не меняет последнее принципиально. Оправданной представляется и оговорка о необходимости хотя бы одной мирной конституционной передачи власти, поскольку это позволяет говорить о консолидации демократии.

Применяя описанные стандарты для определения «войны» и «демократии», сторонники гипотезы «демократического мира» и впрямь довольно успешно доказывают, что демократии никогда не воевали друг с другом. Их оппоненты и критики, однако же, не сдаются и ссылаются на ряд «исключений» из этого правила. Первым контраргументом обычно служит упоминание ими войны 1812 г. между Соединенными Штатами и Великобританией. Действительно, на тот период США в принципе можно признать демократическим государством, хотя право голоса имело несколько меньше половины взрослого населения (с учетом женщин и рабов). Что же касается Великобритании, то, несмотря на наличие и развитие весомых демократических признаков, таких как парламентская система, многопартийность, действие принципа habeas corpus, в начале века право голоса имело лишь около 10% взрослого мужского населения. Таким образом, война 1812 г. не опровергает формулу «демократического мира».

Более основательным на первый взгляд кажется утверждение о том, что в 1898 г. Соединенные Штаты, тогда уже полностью отвечавшие эталону демократии, воевали против демократической Испании. В 1876 г. в Испании была принята новая демократическая по своему потенциалу конституция. С 1890 г. все мужское население страны имело право голоса. Выборы были соревновательными, а партии «либералов» и «либеральных консерваторов» поочередно формировали правительства. Однако в то же время Испания оставалась централизованной монархией, король или регент имели значительные полномочия, не контролируемые законодательными органами. Кроме того, несмотря на внешнюю соревновательность выборов, в стране сложилась процедура, в соответствии с которой, по договоренности между монархом и лидерами двух ведущих партий, соблюдалась автоматическая очередность формирования последними правительств. Поэтому многие историки придерживаются мнения, что Испанию конца XIX в. трудно считать истинно демократическим государством.

Обсуждение всех войн XIX в., которые хотя бы отдаленно могут быть квалифицированы как «междемократические» — сюда же, помимо упомянутых выше, нередко относят войны между революционной Францией и Великобританией (1792–1802 гг.), Бельгией и Голландией (1830 г.), англо-бурскую войну

(1899–1902 гг.), — завершается не в пользу оппонентов гипотезы «демократического мира», поскольку в них по крайней мере одна из воевавших сторон не отвечает избранному определению демократии (имеются в виду, разумеется, те случаи, когда это определение единообразно толкуется сторонами в споре).

Частично признавая свое поражение, ряд критиков концепции «демократического мира» выдвигают другой контраргумент: в XIX в., замечают они, число демократий было столь небольшим, что войн между ними не случалось по причине малой теоретической вероятности. Данный тезис можно было бы попытаться опровергнуть, скажем, рассмотрев изменения характера отношений между ранее традиционно конфликтовавшими Францией и Великобританией после того, как обе страны перешли в демократическое состояние. Но проще и доказательнее это можно сделать, проанализировав войны XX в., когда существенно увеличилось число демократических государств, а, следовательно, по логике критиков гипотезы, должна была возрасти и вероятность войн между ними.

Если — применительно к уходящему XX столетию — говорить о самых спорных случаях, то таковыми принято считать следующие: участие Германии в первой, Финляндии — во второй мировой войне, участие Ливана в первых ара- бо-израильских войнах и вторжение Турции на Кипр.

Политическая система Германии накануне первой мировой войны почти по всем показателям была не менее демократической, чем, скажем, системы Франции или Великобритании. Многие историки ссылаются на самого В. Вильсона, который, как они отмечают, весьма хвалебно отзывался о демократических преобразованиях в Германии в начале века и столь же горячо, добавляют они не без сарказма, бичевал германский авторитаризм перед вступлением Соединенных Штатов в войну на стороне Антанты. Но он был прав в обоих случаях, утверждают защитники концепции «демократического мира», поскольку в действительно весьма демократической по тем временам политической системе Германии имелись существенные изъяны, прежде всего особое положение кайзера, его самостоятельность в решении вопросов внешней политики, а также его роль главнокомандующего армией, которая фактически не подчинялась гражданскому министерству обороны, значит, и парламенту. В связи с данным конкретным спорным случаем сторонники и противники концепции «демократического мира», как правило, остаются при своих мнениях.

После нападения Германии на Советский Союз и формирования антигитлеровской коалиции Лондон объявил войну Финляндии — стране, которая отвечала в то время всем вышеозначенным критериям демократии. Казалось бы, налицо очевидное противоречие с формулой «демократического мира». Но сторонники этой концепции указывают на то, что Великобритания и Финляндия не вели между собой никаких боевых действий. Последняя лишь «сепаратно» воевала против Советского Союза — государства, которое трудно отнести к демократическим, несмотря на его участие в коалиции с таковыми. Участие Ливана, единственного в соответствующий период демократического арабского государства, в первых войнах против Израиля было, по существу, лишь формальным. В начальные дни войны 1967 г. ливанская авиация совершила несколько боевых вылетов в поддержку антиизраильских операций межарабских сил, но этим участие Ливана в боевых действиях и ограничилось. В дальнейшем, после начала гражданской войны и особенно после ввода в страну сирийских войск, Ливан трудно рассматривать как демократического и независимого участника ближневосточного конфликта.

156 Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica?

Вторжение Турции на Кипр в 1974 г. также нельзя квалифицировать как междемократический конфликт. Хотя Кипр на протяжении длительного времени действительно был демократическим государством (а в Турции в октябре 1973 г. после трехлетнего военного правления к власти вновь пришло гражданское правительство), однако в июле 1974 г. на Кипре был совершен переворот против демократически избранного главы государства архиепископа Макариоса. Поэтому Турция, даже если ее отнести на тот момент к демократическим государствам, воевала с мятежниками, свергнувшими при содействии афинского режима «черных полковников» демократический режим на Кипре. Вооруженные конфликты и даже крупномасштабные войны между новыми независимыми государствами на территории бывших СССР и СФРЮ (вокруг Нагорного Карабаха, между Сербией и Хорватией, в Боснии) нельзя отнести к войнам между демократиями, поскольку их участники в лучшем случае находились на самом начальном этапе перехода к демократическому состоянию. Кроме того, их трудно классифицировать как войны межгосударственные, поскольку во многих из них одна из сторон именно и ставила целью формирование государственности, тогда как другая — недопущение этого. Потенциально самой близкой к междемократическим войнам после восстановления гражданского правления в Пакистане являлась постоянная напряженность между Дели и Карачи. Но с 1971 г. (в т.ч. в ходе пограничных столкновений летом 1999 г.) конфликт все же не эскалировал до масштаба войны. После недавнего военного переворота в Пакистане возможность верификации в этом регионе теоремы о «междемократическом мире» исчезает.

Оппоненты концепции «демократического мира» приводят в опровержение

ее еще и тот довод: как они подчеркивают, мирный характер взаимоотношений между демократическими странами после второй мировой войны объясняется стратегической необходимостью их солидарного противостояния коммунизму в условиях холодной войны. Что и говорить, серьезный аргумент. Но он логически предполагает обострение противоречий и нарастание потенциала столкновений между демократиями после завершения холодной войны. На этом по существу строятся все расчеты «реалистических» сторонников идеи «многополюсного мира». Но за последние десять лет такая тенденция не прослеживается. Самые напряженные отношения между демократиями (Индия — Пакистан, Турция — Греция, Турция — Кипр) принципиально не изменились после окончания холодной войны. Ожидания «реалистами-многополюсниками» эскалации противоречий между США и Западной Европой, США и Японией, объединенной Германией и Францией не оправдываются. Более того, Франция, традиционно оберегавшая свое особое место в мире и вышедшая из военной структуры НАТО в самый разгар холодной войны, после ее завершения все больше реинтегрируется в международные структуры западных демократий, в т. ч. военно-политические. На примере «семерки», НАТО, региональных интеграционных процессов и укрепления межрегиональных связей прослеживается таким образом, как раз противоположная тенденция — к консолидации демократий, с центростремительным притяжением к ним государств, успешно продвигающихся по пути демократического транзита, — при одновременной маргинализации наиболее одиозных авторитарных режимов (Ирака, Северной Кореи, Сербии, некоторых других).

Надо отметить и то, что тезис о консолидирующем влиянии наличия общего противника должен был бы относиться и к противоположной — авторитарной стороне в холодной войне. Но разрыв «социалистического лагеря» с Югослави-

ей, ввод советских войск в Венгрию и вооруженных сил Варшавского договора — в Чехословакию, конфликт на Даманском и полномасштабная китайсковьетнамская война свидетельствуют об обратном.

ВНУТРЕННЯЯ ЛОГИКА «ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО МИРА»

До недавнего времени обсуждение гипотезы «демократического мира» сводилось к поиску ее опровержений в виде исключений из формулы, согласно которой «демократии никогда не воюют друг с другом», и контропровержений. Что касается традиционных теоретических школ, адаптирующихся к новым условиям, то их представители — и «неореалисты», и «неолибералы», не говоря уже о «мир-системщиках», — в основном игнорировали новую концепцию на том основании, что ее сторонники, дескать, подметили определенную закономерность, но не объясняют причинную логику этого явления, обходясь без соответствующего научного аппарата, а без него теорий, как они подчеркивают, не бывает. Но в последнее время картина начинает меняться.

Пожалуй, первое развернутое объяснение внутренних пружин «демократического мира» попытался представить М. Дойл в статье «Кант, либеральное наследие и международные дела», публиковавшейся в двух номерах журнала Философия и общественные проблемы» за 1983 г. 23 . По мнению Дойла, основополагающие принципы «демократического мира» сформулированы в известном трактате Канта «Вечный мир». Традиционные «либералы» акцентировали внимание на общем выводе философа о принципиальной возможности достижения мира в результате политического и морального совершенствования человека и общества, но, как правило, не уделяли должного внимания его объяснению механизма влияния внутреннего устройства демократических обществ (Кант в соответствующих случаях оперирует понятиями «республика» и «либерализм») на их внешнюю политику. Дойл же ставит во главу угла тезис Канта о том, что во внешней политике республиками проецируются те же самые либеральные ценности, которые формируются в сфере политики внутренней. Поэтому республики не могут оправдать перед собственными гражданами войну против других республик, руководствующихся в своей внутренней и внешней политике аналогичными нормами справедливости. Общность ценностей («либеральный интернационализм») и прогресс республиканизма будут, по Канту, последовательно расширять «мирный союз», и он будет укрепляться по мере осознания, уяснения либеральными обществами варварства войны, а также под воздействием открытого межреспубликанского экономического взаимодействия. Как бы продолжая и развивая мысль Канта (ибо в тексте «Вечного мира» такая идея отсутствует), Дойл утверждает, что те же либеральные ценности, которые формируют «мирный союз» между демократиями, питают их агрессивность по отношению к автократиям. Войны против них, по его мнению, демократии ведут как крестовые походы за распространение либеральных ценностей. Кроме того, считает Дойл, демократии неизбежно рассматривают автократии как потенциальных агрессоров именно потому, что те не руководствуются либеральными принципами во внутренней, а, следовательно, и во внешней политике. Отсюда, по Дойлу, нередко более высокая степень превентивной агрессивности демократий и в среднем примерно такая же, как и у авторитарных режимов, частота их участия в войнах, хотя среднестатистически она должна была бы быть ниже, поскольку демократии не воюют друг с другом.

158 Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica?

Более комплексную систему объяснения механизма «демократического мира» предложил Б. Рассет в книге «Понимание демократического мира»24. В качестве объяснения он выдвигает две основополагающие причины мирного предрасположения демократий друг к другу. В основе первой, «культурнонормативной» модели объяснения лежит утверждение о том, что круг институтов и лиц, принимающих в демократическом обществе государственные решения по внешнеполитическим вопросам, руководствуется теми же нормами, ценностями и опытом культуры политического поведения, которые укоренились при мирном, компромиссном решении конфликтов в сфере политики внутренней. Аналогично этому, бескомпромиссная культура подавления во внутренней политике определяет решения авторитарных государств и в области внешней политики. Демократии исходят из предположения, что другие демократические государства разделяют аналогичные принципы, значит, создается общность «сепаратного мира между демократиями». Но в отношении авторитарных государств такие ожидания у демократий отсутствуют. Это, по существу, та же модель демократического мира, которую развивает и М. Дойл, отталкиваясь от одного из центральных положений философии Канта.

Но Рассет полагает не менее важным также и второй основополагающий принцип, развитый Кантом в «Вечном мире», — в отличие от Дойла, который этот второй принцип игнорирует. Вот почему Рассет предлагает и вторую — «структурно-институциональную» — модель объяснения механизма «демократического мира». Объяснение в соответствии с этой моделью заключается в том, что внутриполитические институциональные ограничения, такие как разделение властей, система сдержек и противовесов (не византийская интрига, а конституционная система), необходимость поддержки возможных решений населением, следовательно, их предварительного публичного обсуждения — все это замедляет или ограничивает принятие радикальных решений, особенно решения о начале войны. Лидеры демократического государства понимают, что перед руководителями других демократий стоят аналогичные структурноинституциональные ограничения. Поэтому в случае возникновения конфликта между демократиями у них больше времени для мирного урегулирования и меньше опасений подвергнуться внезапному нападению.

ПРИНЦИПИАЛЬНОЕ ОТЛИЧИЕ МЕЖДУНАРОДНОГО ПОВЕДЕНИЯ ДЕМОКРАТИЙ?

По существу, дальнейшее научное обсуждение причинно-следственной логики «демократического мира» концентрируется вокруг этих двух моделей (назовем их условно «моделью Дойла» и «моделью Рассета») — вокруг каждой из них по отдельности или вокруг обеих, во взаимодействии их друг с другом. Однако некоторые исследователи ставят под вопрос тезис о «сепаратном демократическом мире» и агрессивности демократий по отношению к авторитарным режимам. Например, Дж. Муравчик утверждает, что демократии более миролюбивы не только в отношении себе подобных, но и во взаимодействии с любыми государствами, в т.ч. авторитарными25, и приводит ряд аргументов. Демократии, по его убеждению, медленно и неохотно втягиваются в войны, а, будучи втянуты, быстро и компромиссно их завершают и довольно альтруистично ведут себя по отношению к побежденным. Он ссылается на отношение западных демокра-

тий к Германии и Японии после второй мировой войны, к новым независимым государствам на территории бывшего Советского Союза после холодной войны. Кроме того, критикуя тезис о «равной воинственности» демократий и автократий, Муравчик замечает, что выдвигающие и поддерживающие этот тезис исследователи игнорируют вопрос о том, какая именно из сторон — в столкновениях между демократическими и авторитарными государствами — развязала войну или по существу привела к ней. По его мнению, именно авторитарные режимы ответственны за развязывание двух мировых войн, войн в Корее, против Южного Вьетнама, в Персидском заливе. Признавая, что в годы холодной войны Запад выступал инициатором некоторых силовых акций, Муравчик настаивает на том, что сама холодная война была начата Сталиным и велась за мировое господство коммунизма или Советского Союза, а США и их союзники в целом придерживались оборонительной стратегии «сдерживания». Он, далее, признает, что ряд войн был инициирован США по эгоистическим мотивам укрепления собственной безопасности: например, вторжения на Гренаду и в Панаму. Но американские войска были вскоре же выведены из этих стран, и в последующем отношения Соединенных Штатов с ними не отличались от их отношений с другими латиноамериканскими странами. Авторитарные же победители — он приводит пример ввода советских войск в Венгрию — стремились закрепить на неопределенное время оккупацию и подчинение. Заодно Муравчик отвергает и тезис некоторых исследователей о повышенной агрессивности государств в период перехода от авторитаризма к демократии как следствие демократизации. Он утверждает, что столь же — если не более — агрессивны государства в момент отката от демократии к авторитаризму. Причина, считает он, в самом переходе и отсутствии стабильности, а не в скрытых дефектах демократизации.

Наконец, Муравчик одним из первых среди сторонников гипотезы «демократического мира» касается вопроса об имперских войнах — войнах за захват и расширение колониальных владений, — которые вели демократии. По существу, их нельзя объяснить ни культурно-нормативной, ни институциональноорганизационной моделями. Поэтому он считает, что колониализм явился наследием» «додемократического состояния» Европы; но после второй мировой войны так наз. борьба колониальных народов за национальное освобождение велась, за редким исключением (например, Алжир), практически не наталкиваясь на сопротивление колониальных демократических держав.

Доводы Муравчика, замечу, звучат весьма убедительно для убежденных демократов, однако они не добавляют большой теоретической глубины научному обоснованию логики «демократического мира».

ПРОБЛЕМЫ МЕТОДОЛОГИИ

Надо признать, что теоретически база концепции «демократического мира» еще весьма неглубока. Она не столь развернута и детальна, как скажем, научный аппарат ведущих традиционных школ — «реализма», «либерализма» и «мирсистемного анализа». Некоторые приводимые в ее рамках логические выкладки относительно причинно-следственных связей могут звучать слишком идеалистично, особенно для слуха, веками настроенного на «реалистичный» камертон, сориентированный на циничный учет баланса сил и права сильного. Новая концепция еще