Внешняя политика и безопасность современной России - 1 - Хрестоматия - Шаклеина - 2002 - 544

окрепнуть и сложиться в глобальную систему многоликому транснациональному миру, этомуНовомуСеверу— Thule Ultima геоэкономическихпространств.

Теснейшим образом связана с растущим транснациональным континентом и спекулятивная, фантомная постэкономика финансов квази-Севера, извлекающая прибыль из неравновесности мировой среды, но в ней же обретающая особую, турбулентную устойчивость.

Помимо «летучих островов» Нового Севера, связанных с виртуальной неоэкономикой финансов и управления, к «нордической» части геоэкономического универсума относится также национальная инфраструктура стран североатлантического региона (преимущественно). В новых условиях государства Запада начинают вести себя подобно гиперкорпорациям, плавно переходя к достаточно своеобразному новому протекционизму, ориентированному не столько на ограничения в доступе для тех или иных товаров на национальную территорию, сколько на создание там гораздо более выигрышных условий для крупномасштабной экономической деятельности. Одновременно происходит усложнение семантики экономических операций, превращающее порой их договорно-правовую сторону во вполне эзотерический птичий язык, фактически формируя при этом еще и новую отрасль международного права. Возросшее значение национальной инфраструктуры и национального богатства, а также контроля над правом доступа к бенефициям от геоэкономических рентных платежей делает данные страны (прежде всего США), несмотря на очевидно высокие там издержки производства, весьма привлекательной гаванью для мировых финансовых потоков.

Не менее яркая характеристика ареала — впечатляющий результат интенсивной индустриализации эпохи Нового и новейшего времени. В североатлантическом регионе создано особое национальное богатство: развитая социальная, административная и промышленная инфраструктура, являющаяся основой для «новой экономики» высокотехнологичных отраслей как в сфере информационнокоммуникационных технологий, так и в процессе производства сложных, наукоемких, оригинальных промышленных изделий и образцов (своего рода «высокотехнологичного Версаче»), значительная часть которых затем тиражируется — отчасти посредством экспорта капитала — в других регионах планеты.

Наконец, новой геостратегической реальностью стал находящийся в переходном, хаотизированном состоянии еще один фрагмент былого Севера — постсоветский мир, похоронивший под обломками плановой экономики некогда могучий полюс власти — прежний Восток.

Утратил свое прежнее единство и мировой Юг, бывший третий мир, также представленный в современной картографии несколькими автономными пространствами.

Итак, массовое производство как системообразующий фактор (в геоэкономическом смысле) постепенно перемещается из североатлантического региона в азиат- ско-тихоокеанский. Здесь, на необъятных просторах Большого тихоокеанского кольца (включающего и такой нетрадиционный компонент, как ось Индостан — Латинская Америка) формируется второе промышленное пространство планеты — Новый Восток, в каком-то смысле пришедший на смену коммунистической цивилизации, заполняя образовавшийся с ее распадом биполярный вакуум.

Добыча сырьевых ресурсов — это по-прежнему специфика стран Юга (во многом мусульманских или со значительной частью мусульманского населения), расположенных преимущественно в тропиках и субтропиках — в основном в рай-

142 ORDO QUADRO — четвертый порядок: пришествие постсовременного мира

оне Индоокеанской дуги. Будучи заинтересованы в пересмотре существующей системы распределения природной ренты, члены этого геоэкономического макрорегиона стремятся также кустановлению на планете нового экологического порядка.

Одновременно на задворках цивилизации образуется еще один, весьма непростой, персонаж: архипелаг территорий, пораженных вирусом социального хаоса, постепенно превращающийся в самостоятельный стратегический пояс Нового мира — Глубокий Юг. Это как бы перевернутый транснациональный мир, чье бытие определено процессами радикальной демодернизации и теневой глобализацией асоциальных и просто криминальных тенденций различной этиологии.

Появление Глубокого Юга свидетельствует о реальной опасности для ряда государств вообще утратить свои социальные и мобилизационные функции, выставив «на продажу» буквально все, последовательно снижая финансирование затратных статей государственного бюджета, т.е. ограничивая расходы на воспроизводство организованной социальной среды и населения.

Страны, чьи социальные организмы не выдерживают прессинга новой глобальной пирамиды, деградируют, коррумпируются и разрушаются, фактически оказываясь во власти кланово-мафиозных и этноцентричных (центробежных) структур управления, по-своему включающих низкоэффективный хозяйственный и даже мобилизационный (цивилизационный) потенциал этих стран в мировой хозяйственный оборот. В них нарушается существующее экономическое равновесие и начинает действовать инволюционный механизм интенсивной трофейной экономики, превращающий ее плоды, по крайней мере отчасти, в средства и продукты, необходимые для поддержания минимальных норм существования населения. (По этой причине растущее число людей на территориях Глубокого Юга в той или иной форме охвачены лихорадкой тотального грабежа… самих себя.) Но львиная доля полученной таким образом сверхприбыли уходит все-таки на жизнеобеспечение и предметы избыточной роскоши для руководителей кланов и, кроме того, перемещается в сферу мирового спекулятивного капитала.

* * *

Мировое сообщество оказалось перед «дьявольской альтернативой», перед выбором между императивом создания комплексной системы глобальной безопасности, «ориентированной на новый орган всемирно-политической власти» (З. Бжезинский), или возможностью перехода к неклассическим сценариям новой, нестационарной системы глобальных отношений.

Определенная растерянность мирового сообщества перед происходящими переменами проявилась также в отсутствии у него перспективной социальной стратегии, адекватной масштабу и характеру этих перемен. Популярная, но крайне невнятная концепция устойчивого развития, поднятая на щит в ходе Всемирного экологического форума в Рио-де-Жанейро в 1992 г. [Конференция ООН 1992] — этого столь внушительного для современников, но оказавшегося ложным символа Нового мира, — вряд ли может считаться таковой стратегией, будучи все-таки частным и паллиативным ответом на вызов времени, скорее констатирующим серьезный характер блока эколого-экономических проблем, нежели предлагающим действенные средства выхода из засасывающей цивилизацию воронки. С ростом значимых для человечества видов риска, в условиях общей нестабильности постялтинского мироустройства, перманентной неравновесности новой экономической среды, хронически порождающей кризисные ситуации, все чаще возникает вопрос: не станут ли глобальный

геоэкономический универсум и североцентричный мировой порядок лишь очередной преходящей версией Нового мира, еще одной убедительной утопией, прикрывающей истинное, болеедраматичноеразвитиесобытийнапланете?

История, которая есть бытие в действии, в своих построениях оказывается полифоничнее умозрительных конструкций и парадоксальнее инерционных прогнозов развития. Наряду с моделью исторически продолжительного (однако, все же преходящего) доминирования однополюсной схемы мирового порядка во главе с Соединенными Штатами, сейчас возникает новая череда сценариев грядущего мироустройства. Эти новейшие картины будущего объединяют две темы: проблема реориентализации мира и растущая уязвимость западной модели глобального сообщества. Ш. Перес в исследовании «Новый Ближний Восток» обратил внимание на идущую сейчас трансформацию начал современного общества: «До конца XX столетия концепция истории уходила корнями в европейскую модель государственной политики, определявшейся националистическими ценностями и символикой. Наступающая эпоха будет во все большей мере характеризоваться азиатской моделью государственной политики, базирующейся на экономических ценностях, которые предполагают в качестве основного принципа использование знаний для получения максимальной выгоды» [Перес 1994: 188]. Подобное типологическое перерождение социальной структуры дополняется, если так можно выразиться, демографической «ориентализацией» мира: вспомним, что в развивающихся странах проживает (по данным на начало 1999 г.) около 5/6 населения планеты и на их же долю приходится 97% его прогнозируемого прироста; повышается также удельный вес восточных диаспор непосредственно в странах Севера.

Процесс ориентализации мира имеет еще один серьезный аспект. Как отмечает профессор Йельского университета П. Брекен: «Созданному Западом миру брошен вызов… в культурной и в философской сферах. Азия, которая стала утверждаться в экономическом плане в 60–70-х годах, утверждается сейчас также в военном аспекте» [Foreign Affairs 2000]. Выдвигая тезис о наступлении «второго ядерного века» (т.е. ядерного противостояния вне прежней, биполярной конфигурации мира), политолог характеризует его так: «Баллистические ракеты, несущие обычные боеголовки или оружие массового поражения, наряду с другими аналогичными технологиями, сейчас доступны, по крайней мере, десятку азиатских стран — от Израиля до Северной Кореи, и это представляет собой важный сдвиг в мировом балансе сил. Рост азиатской военной мощи возвещает о начале второго ядерного века» [Foreign Affairs 2000]. Таким образом, экономистичному менталитету Запада может быть противопоставлен цивилизационный вызов Нового Востока, предполагающий более свободное, чем прежде, использование современных вооружений4.

Еще более резко сформулировал свою позицию Международный институт стратегических исследований (IISS) в ежегодном докладе о тенденциях развития мировой политики за 1999 г. Его вывод: США в целом оказались неспособны претендовать на статус сверхдержавы, а главную угрозу для человечества представляют сейчас региональные конфликты в Азии с участием ядерных держав, в результате чего человечество«балансируетнагранимежду миромивойной» [Коммерсант2000].

В футурологическом ящике Пандоры немало и других потенциальных сюрпризов: например, стремительное развитие глобального финансово-экономического кризиса с последующим кардинальным изменением политической конфигурации планеты; перспективы резкого социального расслоения мира или его квазиавтаркичной регионализации либо неоархаизации; возможность контрнаступления раз-

144 ORDO QUADRO — четвертый порядок: пришествие постсовременного мира

личных мобилизационных проектов при параллельном возникновении на этой (может быть, иной) основе принципиально новых идеологических конструкций; радикальный отход некоторых ядерных держав от существующих правил игры, более свободное применение современных военных средств, в т.ч. в качестве репрессалий, демонстрационное использование оружия массового поражения, уверенная угроза его применения, растущая вероятность той или иной формы ядерного инцидента; превращение терроризма в международную систему, транснационализация и глобализация асоциальных и криминальных структур; центробежная, универсальная децентрализация международного сообщества…

Существуют и гораздо менее распространенные в общественном сознании планы обустройства мира Постмодерна — от исламских квазифундаменталистских проектов до разнообразных сценариев и концепций, связанных с темой приближения «века Китая». С ростом числа несостоявшихся государств проявилась также вероятность глобальной альтернативы цивилизации: возможность распечатывания запретных кодов антиистории, освобождения социального хаоса, выхода на поверхность и легитимации мирового андеграунда, его слияния с «несостоявшимися» и «обанкротившимися» государствами, «странами-изгоями», современными «пиратскими республиками», прочими социальными эфимериями, утверждающими причудливый строй новой мировой анархии.

Отсутствие согласия между членами мирового сообщества относительно идеалов и механизмов утверждающегося на планете строя чревато нарастанием как подспудного, так и все более открытого соперничества новых исторических проектов, международных систем и социальных мотиваций. Со временем подобное соперничество может стать источником коллизий, по крайней мере не менее значимых и судьбоносных, чем традиционные формы конфликтов между странами и народами. Так на рубеже третьего тысячелетия, во взаимодействии и столкновениях схем мироустройства, культурных архетипов, региональных и национальных интересов, рождается многомерный Новый мир будущего века.

Примечания:

1«Цивилизация любви восторжествует над горячкой беспощадных социальных битв и даст миру столь ожидаемое преображение человечества, окончательно христианского» (Из речи папы Павла VI на закрытии первой сессии II Ватиканского собора

25 декабря 1975 г.).

2Первый такой рубеж в истории новой цивилизации, подведший окончательную черту под эрой Pax Romana, относится к V–VI вв. — времени крушения Западной Римской империи и начала Великого переселения народов

3Финансирование науки как социального института, между тем, все заметнее выходит за пределы национальных рамок оно осуществляется не только на национальной основе (бюджет государства), но и на транснациональной (фонды НПО для фундаментальной и гуманитарной сфер, структуры ТНК — для наук прикладных и естественных). В результате очерчивается контур специфического транснационального института — международного научного сообщества, — полностью замкнутого на социальные структуры Нового Севера.

4Даже краткое перечисление основных субъектов азиатской военной мощи — Китай, Япония, Северная Корея, Индия, Пакистан, Иран, Израиль, — несмотря на неполноту и явную эклектичность списка, а может быть, именно вследствие этой эклектичности, заставляет лишний раз задуматься над степенью безопасности и конфигурацией глобальной системы XXI в.

146 Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica?

веренных государств, где нет верховного арбитра, а естественным состоянием является борьба против угрозы господствующей «однополюсности», за поддержание «многополюсного» баланса сил как главного условия стабильности.

Однако перспективу будущего «многополюсного» мира все же нарушают такие новые феномены, которые изменяют самую ткань мировой политики. «Жизнь каждого поколения, — пишет авторитетный историк Р. Барнет, — по определению представляет собой эру перехода, но наше время знаменует более значительные изменения в организации планеты по сравнению с теми, которые происходили на протяжении, по крайней мере, последних 500 лет»1. Как представляется, центральными для целей анализа возможного изменения содержания международного аспекта «организации планеты» становятся два новых явле-

ния — глобализация и достижение демократией «критической массы « превосходства над автократией.

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ

По мнению многих исследователей, глобализация качественно отличается от таких (известных и ранее) процессов, как усиление взаимозависимости или возрастание интернационализации, субъектами которых выступали главным образом суверенные государства. «Завершение <…> великой битвы между Соединенными Штатами и СССР, — считает З. Бжезинский, — совпадает с появлением признаков базисной трансформации природы международной политики. Эта трансформация, прогрессивно ускоряющаяся под влиянием современной экономики и коммуникаций, означает и сокращение первичности нации-государства, и появление более прямой связи между внутренней и глобальной экономикой и политикой. Все в большей степени мировые дела формируются внутренними процессами, не признающими границ и требующими коллективной реакции со стороны правительств, которые все в меньшей степени способны действовать в «суверенном» режиме»2.

Действительно, глобализация сущностным образом связана с завершением формирования единого политического пространства, «спрессовывание» которого в результате резкого повышения скорости обмена информацией и передвижения позволяет говорить о превращении мира, по М. Маклуэну, в единую «глобальную деревню»3. Увеличение прозрачности государственных границ стирает грань между внешней и внутренней политикой, ибо часто внутренние события в той или иной стране оказывают более прямое воздействие на другие народы, чем внешнеполитические акции. Правительства, в их былой роли почти монопольных участников международных отношений, все более теснимы транснациональными субъектами. Происходит добровольное или вынужденное сокращение государственного суверенитета и наполнение оставшейся его части, пока еще значительной, новым содержанием; формируются элементы мирового транснационального менеджмента — не физического мирового правительства, а глобальной сети как официальных, так и неформализованных режимов в различных областях взаимодействия мирового сообщества; нарастают масштаб и глубина осознания мира как единого пространства. Развивающаяся транснациональность мира косвенно подтверждается уникальным единообразием и одновременностью основных «трансцендентных» процессов мировой политики, например, процессов демократизации,

либерализации и открытия экономики, унификации подходов к проблемам безопасности, вызревания общей моральной ориентации.

Очевидно, что глобализация — не завершенное состояние, а эволюционирующий процесс; ее интенсивность географически и предметно неоднородна. Речь не идет о простом прогрессирующем отмирании государства, а скорее о существенном изменении его привычных функций. И, тем не менее, мир все больше становится — и воспринимается — не как мозаика геополитической карты с четко очерченными межгосударственными границами, а как общий для всего человечества «космический корабль Земля»4. И глобализация, конечно же, не может не оказывать влияния на содержание и характер взаимодействия национальных составляющих формирующегося единого организма мирового сообщества. «Трансцендентные» процессы мировой политики в масштабе глобального сообщества не могут не изменять принципы и закономерности традиционных международных отношений, построенных на вестфальской системе взаимодействия суверенных государств.

Явления глобализации активно обсуждаются в зарубежной, а в последнее время и в отечественной литературе. Поэтому чуть более пристальное внимание хотелось бы теперь уделить другому новому феномену мировой политики, который еще не нашел у нас должного освещения, а именно формированию «критической массы» превосходства демократии над автократией.

«ТРЕТЬЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ВОЛНА»

В начале 1990-х годов произошло событие из разряда тех, к которым применимо определение «впервые в истории человечества». Действительно, впервые в истории человечества потенциал демократических государств превысил потенциал государств авторитарных. Еще 225 лет назад в политическом смысле мир состоял исключительно из авторитарных режимов. Со времени образования Соединенных Штатов до конца XIX в. число демократических государств достигло 13. За первую половину XX в. их число удвоилось. В 1992 г., по данным «Фридом Хаус», из 183 государств мира демократическими были уже 91 страна, а еще 35 находились в «серой зоне» между демократией и авторитаризмом.

Дело, разумеется, не в цифровых «рекордах»; цифры сами по себе ничего не решают; кроме того, за каждым подъемом демократической волны следует частичный откат к авторитаризму. Но даже с учетом этого можно утверждать, что впервые мировая демократия превзошла мировую автократию по совокупному экономическому, технологическому, военному и духовному потенциалу. Это накапливавшееся на протяжении последних десятилетий изменение стало очевидным в связи с крушением крупнейшего компонента международного авторитаризма — СССР, «соцсодружества» и большей части их попутчиков в третьем мире.

На этом основании, как известно, Ф. Фукуяма сформулировал вывод о «конце истории» в смысле окончательного завершения исторического противоборства между социально-экономическими формациями в пользу либеральной демократии5. Развернувшаяся вокруг этого дерзкого тезиса дискуссия концентрировалась главным образом на вопросах о том, правомерно ли в принципе рассматривать Историю как линейный процесс, имеющий «предначертание», а следовательно, «начало», «середину» и «конец», и можно ли согласиться с утвер-

148 Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica?

ждением, что далее наступит уже бесконечная пастораль пассивного потребительства6. Вердикт большинства был не в пользу тезиса Фукуямы.

Но это не сняло более заземленных вопросов. Например: повлияет ли новое глобальное соотношение демократии и авторитаризма на проблемы войны и мира, на содержание феноменов силы, государственности, национализма, на международный политико-правовой режим? И если повлияет, то каким образом?

ИЗ ВСЕГО множества такого рода важных и интересных проблем хотелось бы специально остановиться на вопросе о соотношении между демократией и войной, а в данной связи — уделить внимание относительно недавно сформиро-

вавшейся гипотезе «демократического мира», согласно которой демократии никогда (или, как правило) не воюют друг с другом.

ИССЛЕДОВАНИЯ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ В XX ВЕКЕ: ТРАДИЦИОННЫЕ ШКОЛЫ

Прежде чем перейти к анализу указанной гипотезы, уместно хотя бы коротко (и, значит, схематично) рассмотреть три основных потока теоретического осмысления международных отношений в XX в. Такой экскурс оправдан, поскольку гипотеза «демократического мира» бросает принципиальный вызов всем трем традиционным школам, ставя под сомнение обоснованность их подходов: и «реализму», и «марксизму», и даже «либерализму», несмотря на свое кровное родство с последним.

«Реализм», как известно, исходит из того, что логика международных отношений определяется взаимодействием суверенных государств в «анархичном» мире. Под анархией понимается не хаос, а лишь факт отсутствия высшего арбитра над государствами. В этих условиях любое из них вынуждено полагаться лишь само на себя для продвижения собственных интересов и обеспечения безопасности. Единственным мерилом национальных интересов и одновременно единственной гарантией безопасности является мощь государства. Наращивание каким-то государством своей мощи неизбежно ущемляет интересы и безопасность других государств, что питает бесконечное соперничество между ними. Иногда в гонке соперничества наступают паузы равновесия — «баланса сил», но затем одно государство (или группа государств) вырывается вперед, и тогда утраченный баланс может быть восстановлен либо войной, либо созданием нового противовеса в виде более мощной коалиции. По логике «реализма», чьи-то попытки добиться мирового господства или сформировать «однополюсный мир» неизбежно вызывают объединение широкой коалиции, призванной противодействовать реализации таких планов.

Видение международных отношений с позиций теории «реализма» иногда иллюстрируют, указывая для сравнения на движение бильярдных шаров, которые, сталкиваясь друг с другом, могут образовывать самые разнообразные конфигурации. Это вечное движение, подчеркивают «реалисты», не зависит от «цвета шаров», сиречь от качества — в том числе и характера политической системы — того или иного государства. Однако имела бы существенное значение «масса шаров» — если бы они различались по массе: те, что полегче, более энергично расталкиваются некоторыми из тех, что помассивнее, — коим первые, однако, могут противостоять, присоединяясь к коалициям каких-либо других «тяжеловесов».

Спорят «реалисты» лишьопервопричинеконкурентного поведения государств. Основоположник послевоенного «реализма» Х. Моргентау видел такую первопричину в агрессивной сущности человека7 , а лидер современного «неореализма» К. Уолтц— всамойанархичностисистемымеждународных отношений8.

«Марксизм», как хорошо известно старшему поколению, исходит из того, что мировую историю, в т.ч. и международные отношения, можно понять только

вконтексте классовой борьбы. Способ производства — «базис» — определяет политическую «надстройку» и в смысле внешней политики. В этом «марксизм» принципиально отличается от «реализма», ибо — применительно к сравнению международных отношений с движением бильярдных шаров — как бы утверждает, что именно «цвет шаров на бильярде истории», т.е. классовое содержание политики государств, определяет логику их поведения в международных делах. Адаптация «марксизма» к практическим задачам внешней политики «социалистического содружества», а затем крушение советской ветви «реального социализма» знаменовали соответственно взлет и падение влиятельности этой школы

всфере анализа международных отношений.

Однако с 1960-х годов на фоне заката «официального марксизма» наблюдается ренессанс «истинного» марксистского метода, воплощаемого в теории «мир-системы», которая концентрирует внимание, прежде всего, на исследовании отношений развитого Севера и развивающегося Юга в контексте структуры мирового капитализма, но при этом претендует на универсальное толкование всего комплекса мировой политики — той самой «мир-системы». Опуская, по необходимости, детали «мир-системного подхода», следует заметить, что, как считает ведущий представитель этой школы И. Валлерстайн, нынешняя система «мир-экономики» (капитализм) переживает окончательный кризис, который, по его мнению, должен материализоваться в ближайшее десятилетие9. Таким образом, «мир-системщики», в отличие от «реалистов», считают, что XXI в. несет с собой новое качество глобальной системы, а, следовательно, и новое качество мировой политики.

Но основным оппонентом «реализма» сегодня является школа «либерализма». В принципе ее представители разделяют исходные положения «реалистов», их трактовку «логики» традиционных международных отношений — положения об анархии системы международных отношений, об изначальной первичности роли государства в мировых структурах, о гонке соперничества между государствами в деле обеспечения своих национальных интересов и безопасности. Принципиальное же отличие «либералов» заключается в том, что они считают возможным исправить эти отмечаемые «реалистами» закономерности, а сегодня подчеркивают уже и их фактическую эволюцию под влиянием процессов глобализации мировой политики.

После первой мировой войны «либералы», объединившиеся вокруг В. Вильсона, задались целью компенсировать анархию международных отношений учреждением международных институтов (в первую очередь Лиги наций) и новой системы «коллективной безопасности» по принципу «один за всех и все за одного». Крушение этого замысла, вторая мировая война и последовавшая за ней война холодная надолго дискредитировали «либерализм», позволили занявшим в теоретическом осмыслении международных отношений монопольное положение «реалистам» навесить ему обидный ярлык «идеализма».

150 Мир в XXI веке: многополюсный баланс сил или глобальный Pax Democratica?

Возрождение «либерализма», уже в виде «неолиберализма», приходится на 1970-е годы. Началом его подъема принято считать выход в свет в 1971 г. работы Р. Кеохейна и Дж. Ная «Транснациональные отношения и мировая политика»10. Авторы книги обратили внимание на то, что государства перестают играть былую роль почти монопольных субъектов международных отношений. Их начинают активно теснить «транснациональные» участники мировой политики — транснациональные корпорации, финансовые группы, неправительственные международные организации и т.д. Одновременно «неолибералы» выдвинули тезис о сокращении степени анархичности системы международных отношений в результате формирования «режимов» разрешения конфликтов и сотрудничества в различных областях транснационального взаимодействия. С определенным допуском можно утверждать, что эти принципиальные положения «неолиберализма» послужили фундаментом «глобалистского» взгляда на нынешнюю эволюцию мировых политических процессов11. Прежде чем нам здесь расстаться с «традиционным либерализмом», весьма важно — с точки зрения целей дальнейшего анализа новой концепции «демократического мира» — заметить, что и вильсонианский «институционный либерализм», и современный «глобалистский неолиберализм» признают, что поведению демократических и авторитарных государств свойственны существенные различия и отдают, естественно, свои симпатии первым. Но они не заостряют внимание на таких различиях, сосредоточиваясь в основном на проблемах институтов или режимов взаимодействия любых государств — как демократических, так и авторитарных.

Беглый взгляд на состояние современных российских теоретических исследований международных отношений после почти моментального и бесследного исчезновения прежнего «марксистского подхода» обнаруживает довольно широкий разброс направлений — от попыток возрождения геополитики хаусхоферовского толка до принятия тезиса Фукуямы о «конце истории». Что же касается «придворной» школы концептуального обоснования новой российской внешней политики, то здесь наблюдается колебание — вместе с самою практической внешней политикой — от принятия логики традиционного «реализма» («многополюсность», сохранение «великодержавности», построение различных «треугольников» и «осей» для противодействия американской «гегемонии») до признания необходимости интеграции — это уже по канонам «неолиберализма» — в глобальные и региональные режимы взаимодействия («семерка», МВФ, ВТО, ЕС, АТЭС). Возобладавшая с некоторых пор попытка соединения обоих подходов охарактеризована в следующей довольно откровенной и ёмкой формулировке: «На смену провозглашенной в 1991 г. задаче скорейшей интеграции в сообщество цивилизованных стран

Е.М. Примакова российская стратегия основывается на концепции многополярного мира, регулируемого системами многосторонней безопасности, миротворчества и разоружения на глобальном и региональном уровнях. Эта концепция исходит из неприемлемости как международного хаоса или силового геополитического соперничества, так и диктата в международных делах ка- кой-либо одной державы или группы государств»12.