Тема 13. Строение личности

тельную степень «соизмеримости» между этими двумя мыслителями, можно попытаться выделить некоторые глубокие различия.

Самое глубокое различие заключено в отношении каждого из них к конфликту. Как уже было сказано выше, оба мыслителя характеризу­ются необычной чувствительностью к конфликту, противоречию, пара­доксу, иронии и т.д. Для Фрейда все это лежит в основе нашего суще­ствования; несмотря на то, что люди так или иначе справляются со сво­ими конфликтами и склонны к утопическим решениям, сходство между ними заключается в том, что конфликты как определенная мера несчас­тья в их жизни неизбежны. Одно из ранних фрейдовских положений от­носительно «лечения» истерии состоит в том, что мы должны помочь нашим пациентам-невротикам принять свои экзотические страдания как повседневное несчастье жизни.

Платон признает вездесущность конфликта, однако не готов при­нять ее. У него есть не только потребность и сильное желание устранить конфликт, но и план такого устранения. Для Платона все решения мно­жества различных видов проблем группируются вокруг идеи устранения противоречия, двусмысленности и конфликта. Справедливость заклю­чается в том, что каждый человек делает что-то одно, а не несколько дел, и в том, что каждый класс горожан выполняет только одну функцию. Мифы, которые греки так горячо любили и рассказывали на ночь своим детям в качестве сказок, следовало устранить: они воспитывали проти­воречие и дисгармонию. Гармония у Платона иногда предполагает гар­моничное расположение конфликтующих сил, но обычно ее смысл зак­лючается в том, что каждый элемент удерживается отдельно и особо, и в таком случае они в некотором роде гармонизированы (напр., Пир, 187). В идеальном городе-государстве Платона, описанном в Государстве, со­перничество, противоборство и все сопутствующие им эмоции должны быть минимизированы или вовсе устранены. Мужчины и женщины дол­жны быть уравнены; роль биологических различий следует умалить. Наиболее далеко идущим предложением, касающимся реформирования города, является устранение семьи, хотя бы для класса стражей. Пусть люди не знают, кто их биологические отец и мать, брат и сестра; пусть определение этих родственных отношений будет бюрократизировано. Город-государство — вот откуда происходят дети. Хотя это явно и не прописано, для Платона, семья — это корень зла. Я не раз отмечал <...>, что у Платона можно найти образ агрессивной первосцены¹, и что именно этот образ сопровождает его определения зла и сумасшествия². Возникает

¹ Первосцена - сцена сексуальных отношений между родителями, наблюдаемая или воображаемая ребенком. {Примечание редакторов-составителей.)

² См. также: Bradley N. Primal scene experience in human evolution and its fantasy deriva­ tives in art, proto-science and philosophy // The Psychoanalytic Study of Society. Vol. IV / W. Muensterberger, S. Axelrad (Kds.). N.Y.: International Universities Press, Inc., 1967. P. 34-79.

_{Саймон 6. Платон и Фрейд: психика в конфликте и психика в диалоге 443}

в печатление, что Платон как будто утверждает, что, если человек рожден в обстановке запутанного, агрессивного, темного сумасшествия, то можем ли мы ожидать от него чего-то лучшего? Поэтому мы находим у Плато­на попытку найти лучший способ рождения детей, чем посредством по­ловых сношений.

Возражения Платона Гомеру и греческой трагедии вообще отчасти основаны на знании того, насколько великие поэты использовали и пола­гались на множественные идентификации, сдвиги и колебания в ролях исполнителей¹. В этом отношении и в своем противостоянии конфликту и двойственности Платон крайне неэллинистичен. Конфликт у Платона во многом связан с нуждами и требованиями тела, и его противостояние конфликту идет рука об руку с унижением телесного.

С точки зрения рассуждения о двух прямо противоположных по­зициях по отношению к конфликту можно попытаться взглянуть на то, что я считаю бросающимся в глаза пробелом у Платона. Я имею в виду представление о Сверх-Я, или совести, которая может находиться в кон­фликте с Я, а не только с Оно; идею относительно того, что человек мо­жет страдать от чувства вины, а нравственная сила в человеке может выступить в качестве пятой колонны, которая может разрушить лич­ность. Платона не следует винить в том, что ему не удалось открыть и четко сформулировать подобное представление. Вероятно, он не смог бы принять столь легко эту идею, даже если бы прочел Фрейда. Тема стра­даний от иррационального чувства вины во многом «витала в воздухе» во времена Платона, особенно у Еврипида, но Платон был вынужден пре­небречь ею.

Представление о неизбежности конфликта проистекает из идеи не­разрушимости инфантильных желаний и объектов этих желаний. Это подразумевает идею интернализации объектов в том виде, в каком они были пережиты ребенком в процессе .развития. Поскольку моральные, управляющие, фрустрирующие и поощряющие аспекты этих объектов представлены внутренне, на их репрезентации направлена смесь любви и ненависти, агрессии и либидо, и т.д., которые ребенок испытывает по от­ношению к родителям.

Платон, вероятно, заметил, что раннее моральное воспитание может быть насыщено всеми типами амбивалентности, однако этот факт приво­дит его в ужас и он испытывает сильнейшую потребность как-то обойти его или избежать его последствий. Фрейдовская идея Сверх-Я предпола­гает существование особой инстанции внутри психики, которая могла бы предоставить кров как любви, так и ненависти к человеку. Платон пред­ставляет предельный источник моральных ценностей как внешний по отношению к человеку: таковы Формы Истины, Добра и т.д. Они не мо-

¹ См.: Havelock ЕЛ. Preface to Plato. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1963.

₄₄₄