10. Святой Дмитрий Солунский

Беда одна не ходит.

Тоже допотопное суеверие

Когда Алик Желтов, как и все до и после него, остолбенел от Надиной красоты, явившись впервые к ней в гости вместе со мной, а Алеша тосковал в Москве, откуда слал Наде ежедневно письма и телеграммы с описаниями своего чувства и вопросами к ней насчет здоровья и про то, не передумала ли она и не собирается ли вернуться либо просто приехать в гости, он был бы счастлив, ничего бы себе не позволил, только так, как она захочет, а деньги он на дорогу пришлет, он продал только за последнюю неделю девятнадцать «Летучих Голландцев», как он именовал свои парусники, плывущие по волнам и срисованные им с известной рекламы виски, так что с наличностью у него хорошо; когда прочие поклонники жужжали вокруг нее комариной тучей, от Афанасия Ивановича не было ни слуху ни духу.

Афанасий Иванович все эти летние и осенние месяцы пил — и пил по-черному, а это значит — почти ежедневно, в любых компаниях, по любому поводу и сколько влезет, а влезало в него много. На заводе выпадение из строя Афанасия Ивановича начало, в конце концов, сказываться на работе — напомню, что он был по-настоящему талантливым руководителем, а значит, налаженный им порядок должен был по истечении известного срока смениться беспорядком, который тем больше, чем лучше руководитель. Секретарши Афанасия Ивановича, его заместители, помощники и подчиненные из кожи лезли вон, чтобы покрыть его, но тучи, однако, над его головой набухали…

Я почти ничего не говорю здесь о заводе, на котором трудится Афанасий Иванович, не потому, что этот завод не стоит внимания. Напротив, это необыкновенно интересный завод, побывать на котором всегда поучительно. Нет, я оставлю его в стороне до другого случая по той причине, что не хочу слишком отвлекаться от главного предмета — описания Надежды Платоновны Горюновой, русской красавицы. И так уже в эту, как я назвал ее еще в начале, фотографию попало, как почти всегда бывает, если снимок сделан с широкоугольным объективом, — а примерно таким я и решил воспользоваться, — попало много постороннего, необязательного и случайного. Увы, никуда не денешься, и мне, как подавляющему большинству фотографов, остается лишь надеяться на снисхождение читателей, которым многое придется додумывать самим.

Бывали в запое Таратуты и просветы. Однажды в воскресенье он не стал опохмеляться с утра, а побрился и поехал на электричке за город — и не к очередному лекарству от любви, а просто так, погулять. Он бродил по заброшенному парку, разбитому здесь двести лет назад каким-то графом, рассеянно шуршал опавшими листьями, а потом вышел к огромному неохватному пню, к которому почувствовал вдруг приязнь. Тело пня серебристо и гладко проступало сквозь облезшую местами кору, а могучие голые корни вились около него, и один из них напомнил Афанасию Ивановичу женскую фигуру. Он уселся в корнях пня, как в кресле, и тут же уснул, прижавшись к пню щекой, согретый слабым солнцем, на которое иногда наплывали клочковатые облачка.

Спал Афанасий Иванович всего-то минут десять, но за это время успел увидеть сон, который никак не ожидал увидеть и который, казалось бы, не имел права ему присниться. Мистики, вроде графа Калиостро, княжны Блаватской или Варвары Никодимовны Семибатюшной, знаменитой сейчас столичной прорицательницы, статьи которой о реинкарнации охотно печатают по воскресеньям молодежные газеты, утверждали бы, пожалуй, — если бы узнали о сне Афанасия Ивановича, — что это всего повидавший на своем веку пень нашептал такое спящему в его объятиях гостю, но я думаю, что пень, на срезе которого я насчитал двести колец, а дальше считать не стал, сбился, тут ни при чем. Скорее всего, в голове каждого человека сидит что-то такое, о чем он и сам не знает, и вот Афанасий Иванович, человек, без сомнения, образованный (насколько можно быть образованным, не зная никаких языков, кроме родного), разбередил алкоголем недоумения, хранимые его мозгом, — вот и все.

И снилось Афанасию Ивановичу, что сидит он в гостях у Сталина и тот поит его чаем, а другой еды на столе нет.

— В каждой чаинке, — поучал его Сталин, — двадцать шесть калорий. В вашем стакане примерно сто чаинок…

— Получается две тысячи шестьсот, — поспешил сосчитать Афанасий Иванович.

— Вот какой питательный вы пьете чай, — сказал Сталин. — Крепкий чай дает силу и долголетие.

Афанасий Иванович смутно припомнил, что Сталин вроде бы умер, но сообразил, что это еще случится в будущем, иначе как бы они сейчас чай распивали. Гордясь таким собеседником, он, чтобы все-таки показать независимость личного характера, спросил:

— Давно хотел выяснить у вас, почему это нам на заводе никак не удается давать всю продукцию со знаком качества?

— А со знаком сколько? — Сталин попыхивал трубкой и похлебывал чай.

— В последнем квартале тридцать два процента с десятыми.

— Точнее? — вникал Сталин.

— Тридцать два и сорок три сотых, — довольный своей памятью, отчеканил Афанасий Иванович и почувствовал, что Сталин тоже доволен его осведомленностью. — Спрашивайте, товарищ Сталин, — предложил он, — я на своем заводе в курсе всего.

— Мне докладывали, — сказал Сталин и задумался.

«Может меня и министром назначить», — мелькнула у Афанасия Ивановича мысль.

— Качества нет потому, — отчеканил Сталин, — что плохо применяете объективные законы экономики.

«До чего верно! — ахнул про себя Таратута восхищенно. — Что там плохо — никак…»

— Никак не применяем, товарищ Сталин! — признался он.

Сталин ему что-то объяснял еще, он не понимал, честно говоря, ни бум-бум, зато чувствовал, как все, запутанное на заводе в мучительные клубки, распутывается от слов Сталина.

— Этого я у вас не читал, — сказал он, немного кривя душой, потому что Сталина почти не читал вовсе, а что читал — забыл начисто.

— И не могли читать — это пока не напечатали, — сказал Сталин.

— Неужели и своими словами никто не пересказал? — схватился за грудь Таратута.

— Нет…

— Почему же?

— А много вы обо мне вообще читали за последние двадцать, примерно, лет? — спросил с горькой иронией Сталин и сам ответил: — Мало.

— Но почему?

— Не такой я, Афанасий Иванович, простой человек, — старческим голосом сказал Сталин, и на секунду Таратуте показалось, что кто-то другой появился на месте вождя, — и не так-то просто меня понять… Пишут, конечно, но больше чепуху какую-то. И за, и против — одни глупости. Да и прежде… Что говорить. Например, рассмотрим портреты. Все знают, что у меня лицо сплошь в оспинах — можете убедиться сами, вот, видите? Не лицо, а поверхность луны, верно?! А хоть одну оспину на моих — что там портретах! — на фотографиях сохранили? Ни одной и ни разу! Ладно, это тогда — может, боялись. А сейчас? Почему сейчас? То дракулой изобразят, то гением! А человеком — никто, даже дочь родная…

— Человек — звучит гордо, — вставил Афанасий Иванович, чувствуя некоторый страх.

— Бросьте! — жестко приказал Сталин. — Стыдно чужими словами говорить. Не поймете вы… С Надеждой Платоновной поговорить бы…

— Понимаю… Нет вопроса, — спешил услужить Афанасий Иванович, чтобы загладить неудачную свою цитату. — Можно организовать…

Сталин вздохнул и налил ему еще чаю:

— Пейте.

— Товарищ Сталин, — робко спросил Таратута. — А вы, извините, что спрашиваю, не собираетесь к нам на прежний пост возвратиться?

— Считаете, что стоит? — оживился Сталин.

— Нет вопроса!

— Интересная идея, — закивал Сталин головой. — Спасибо. Я подумаю.

— Подумайте, пожалуйста! — попросил Таратута, воодушевленный похвалой.

— А выдержите? — прищурился, скрывая в усах улыбку, Сталин. — Лично вы, например? Мне докладывали, что вы, хм, нарушаете режим? А? То-то… Не торопитесь-ка…

Афанасий Иванович не успел ничего сказать, потому что проснулся так же мгновенно, как и заснул. С удивлением он озирался, вспоминая сон, который, повторяю, лично Афанасий Иванович смотреть не собирался и никакого повода увидеть, казалось бы, не имел.

Вечером он опять удержался и не пил, а в понедельник приехал на завод, где вплоть до обеденного перерыва разгребал возникшие из-за него завалы. Кто знает, может быть, и очухался бы он, выпрямился бы, но пришлось ему в качестве заместителя генерального директора ехать хоронить заслуженного работника их предприятия. Афанасий Иванович и прежде нередко исполнял эту печальную обязанность, исполнял с надлежащим достоинством и толково, без неуместной в таких случаях поспешности и суеты, но и без ненужного надрыва, однако в этот раз крематорий подействовал на него настолько сильно, что он, отказавшись ехать на поминки, — в нарушение, замечу, установленного для таких процедур негласного протокола, — на обратном пути вляпался в роковую для себя историю…

Он ехал, вспоминая серые постройки крематория, составленные из кубов и пирамид и обсаженные голубыми елями, ряды плит за крематорием над погребенными урнами с прахом. Туда, на этот не то колумбарий, не то кладбище, которое он почему-то мысленно назвал пепелищем, он забрел, приехав случайно минут на двадцать раньше, чем нужно. Над однообразными плитками копошились родственники испепеленных, убирая с крошечных клеточек захоронения и вокруг них почерневшие цветы и стебли, подметая узкие проходы между рядами. Среди пирамид крематория, четким силуэтом врезавшихся в синее осеннее небо, появились в это время солдаты, казавшиеся небольшими фигурками, с винтовками. По команде, которую из-за расстояния Афанасий Иванович еле расслышал, три раза хлопнули залпы — отдавали заслуженную честь какому-то сжигаемому военному. Силуэты солдат были, если можно так выразиться, очень к лицу крематорию, и Афанасий Иванович подумал, что старинная пушка тоже прекрасно бы подошла, настолько серые громады бездушной постройки напоминали фортецию в какой-то дикой и кромешной местности. Вспоминая, Афанасий Иванович пытался унять озноб, вызванный эхом запоя, холодным осенним воздухом, дувшим в приоткрытое стекло, и предчувствием беды.

Он проезжал на скорости, как в этом месте и полагалось, сорок километров в час мимо одного из городских скверов, когда от группы молодых людей, явно подвыпивших, неожиданно отделился один и ни с того ни с сего опустил кулак на оливковый капот служебной машины Афанасия Ивановича. Тот ничего не успел сообразить — ударивший, в чью молодую голову взбрело неизвестно что, побудив его решиться на трагическую выходку, отлетел в сторону, его приятели бросились к машине, а Таратута нажал на газ и стремительно уехал, видя в зеркале за собой какую-то суматоху и слыша угрожающие крики.

Он вылез из машины у завода и увидел на капоте кровь. Он еще стоял, тупо глядя на кровь и собираясь с мыслями, как поднеслась, подвывая, милиция, и его арестовали. Он узнал, что юноша, отброшенный при ударе по капоту, упал так неудачно, что скончался практически немедленно.

На вопрос следователя, почему он удрал с места катастрофы, Афанасий Иванович долго не давал вразумительного ответа, потому что и сам не знал, как он мог не остановиться, не узнать, что же случилось. Испугался подвыпившей компании? Вроде нет. Пытался избежать ответственности? Да он, нажимая на газ, и не знал, что произошла беда. Боялся, что у него обнаружат при расследовании алкоголь в дыхании или в крови, потому что всего лишь второй день не пил? Нет, он об этом даже не подумал. Скорее всего, решил для себя Афанасий Иванович, находился он вплоть до ареста в состоянии душевного шока, вызванного чем-то, что он увидел или почувствовал в крематории, но что именно так его контузило — не мог себе уяснить человек!

Допросив, его из-под ареста освободили, но запретили выезжать.

Потянулось следствие. Шло оно долго, вязко, нудно. Конечно, сразу стало ясно, что Афанасий Иванович ни в чем не виноват — ехал он по правилам, предотвратить несчастный случай был не в силах. Но — убежал с места происшествия! Даже не попытался помочь потерпевшему!

— Как вы объясните этот факт? — спрашивал его следователь, спрашивали на заводе официально и по-товарищески, спрашивали друзья-приятели. К тому же погибший оказался единственным сыном (сейчас ведь чуть не в каждой семье ребенок — единственный), родные требовали отмщения, писали во все инстанции. Не под силу близким было понять, как это — их родное дитя погибло, а никто не в ответе? Боюсь, что мало кто на их месте не требовал бы наказания, а то и головы Афанасия Ивановича.

Только полгода спустя состоялся суд, который приговорил Афанасия Ивановича Таратуту к одному году условно и вынес частное определение в адрес общественных организаций завода — почему они оставили без внимания тот чудовищный факт, что один из главных его руководителей сбил человека и не остановился. Но Афанасий Иванович в день вынесения приговора только числился руководителем, потому что сдавал дела своему заместителю, а сам нового назначения пока не получил. Нет, не частного определения суда испугались на заводе. Совсем другая была причина ухода Афанасия Ивановича со своего поста — правда, якобы по собственному желанию, что было ему разрешено в память прошлых заслуг. Причина была в том самом Дмитрии Солунском, которого изобразил народный умелец Алеша, в прошлом году счастливый, а в этом уже несчастливый соперник Афанасия Ивановича.

В разгар следствия Афанасий Иванович должен был в торжественной обстановке узкого круга лиц, собравшихся за банкетным столом в интимном Сиреневом зале крупнейшего в Инске ресторана «Тайга» (почему его так назвали, не знал никто — тайга была от Инска далеко-далеко), вручить картину в подарок тому самому гостю, которого ждали в начале нашего рассказа и который все не ехал из-за сверхзанятости другими делами. От гостя завод очень и очень зависел по целому ряду, как выражаются технократы, позиций, и банкет, с которого начинался визит, имел, как всем понятно, едва ли не решающее значение для этих вот позиций.

Все шло превосходно, пока не пришел черед говорить, вручая картину, Афанасию Ивановичу. Вручать высоким гостям подарки было его почетной обязанностью, и на заводе, главные командиры которого всегда крепко стояли друг за друга, не лишили его этой привилегии в трудные для него дни, надеясь также, что Афанасий Иванович произведет на гостя хорошее впечатление, что перед судом не повредило бы.

Увы, не тот уже был Афанасий Иванович! Надломился он, потерял квалификацию, не годился совсем никуда! Вроде бы и выпил он до своего выступления не так уж много — рюмок пять-шесть, а поднялся и с места в карьер поехал совсем-совсем не в ту степь… Сначала он сказал, что в первом квартале этого года знак качества получили тридцать четыре и ноль две сотых процента всей продукции и что достигнут рост этого показателя за счет правильного применения экономических законов, — тут он тонко улыбнулся и поднял высоко указательный палец, — открытых и сформулированных — не будем закрывать глаза на правду! — все знают, кем.

— Раньше, — с чувством продолжал Афанасий Иванович, — в обстановке применения законов молодые люди не позволяли себе относиться к старшим неуважительно, требуя от них невозможного или бросаясь с кулаками на их автомобили! И вы, Иосиф Ефимович (тут высокий гость поднял бровь, директор завода поправил звонко: «Михаил Ефимович!» — а присутствующие насторожились, но Таратута поправляться не стал), можете твердо рассчитывать, что мы, люди этого завода, по отношению к вам ничего подобного себе не позволим! Никогда не позволим! Ни за что! Потому что вы, во-первых, человек, а во-вторых, в отцы нам годитесь! И знаком качества нашего к вам уважения мы вручаем вам эту картину, изображающую победу русского воинства над черным игом, символически обозначенным в виде полчищ Мамая, но это, повторяю, только символ, символ того, что всякое черное иго свергнет русский народ, над которым реет здесь знамя покровителя всех славян, в прошлом македонского полководца, а затем знаменитого святого Дмитрия Солунского, церковь которого стоит тут неподалеку, но ходить в нее я вам, опираясь на собственный опыт, не советую. Берите, дорогой наш человек, и будьте счастливы!

Ежу понятно, что высокий гость картину взял без энтузиазма, внимательно ее рассмотрел, подумал и сказал, возвращая Афанасию Ивановичу:

— Эта вещь, я уверен, уместнее будет в той церкви, которую упомянул сейчас товарищ. Да-да, там она уместнее.

И сел, усмехнувшись.

Кашу, заваренную Афанасием Ивановичем, расхлебать не удалось, и банкет был испорчен, несмотря на то, что минут через десять Афанасия Ивановича незаметненько увезли.

После этого провала всем стало ясно, что Афанасия Ивановича терпеть, увы, в столь высоком кресле больше нельзя никак, и постепенно ему подобрали замену, провели с ним, а также и где следует, неприятные, но необходимые переговоры и без шума уволили, о чем он сам же и согласился письменно попросить. До решения его судьбы министерством новых обязанностей он не имел, числясь на каком-то временном соглашении…

Выслушав приговор суда, Афанасий Иванович где-то напился, однако не до такого бесчувствия, чтобы потерять способность передвигаться.

Надя в тот вечер была одна. Почему-то она не слышала звонка и, вздрогнув, обернулась, когда дверь в ее комнату распахнулась настежь и появился на пороге Афанасий Иванович с выпученными бессмысленными глазами, запекшимися губами, одетый беспорядочно, но не живописно, и сказал, раздирая рубаху в попытке избавиться от пламени водки в груди и невыносимости чувств:

— Я пришел…

Сказал и рухнул на пол, опрокинув стул головой, утратившей всякую чувствительность.