Автопортрет

1.

На границе с моей ладонью начинается древний космос,

начинается мир, огромный и бурный, которого я не знаю.

Этот мир расчерчен на символы, цифры, знаки,

суть которых мешает понять мне косность

мысли, страх перед всем неизвестным и нетелесным,

перед всем, что находится дальше расплывчатой тени носа.

Неужели писать пейзажи художник способен, если

не доступно ему пространство? И не подвластен хронос?

Переменчивой, ветреной свойственно быть природе,

если море, клетку вздымая грудную, дышит,

если чайка, чиркнув опереньем, взлетает суждений выше,

если клонится куст от тяжёлого сока своих смородин,

пыль столбом поднимается к небу в потоке солнца…

и тогда разрезает молчание резкийнездешний голос —

Человека в ландшафте узнаешь в анфас и профиль, но я

никогда не могу уловить подробность

в пестрящем целом. И даже возраст

при дневном освещенье выходит разным.

Всякий раз, рисуя портрет человека стихом ли, маслом,

нахожу неизменно в нём ужас Иуды и светлую радость Ноя.

2.

Хорошо, что да Винчи в своём совершенном круге

показать смог строенье чужого тела. На то он слывёт великим.

Я же лучше всего на свете знаю худые руки —

ежедневно их у себя наблюдая, я к ним привыкла.

Как писала в своих дневниках моя дальняя бабка Фрида:

«То рисуй, что действительно знаешь. Смотри не ври мне.

По таланту и мере себе подбирай палитру,

предпочтя своих губ некричащую гамму

всем богатым цветами и светом пейзажным видам,

когда солнце уходит под море разрезанной диаграммой,

столь похожей на дольку гнилого яблока.

Напиши себя красками, опиши себя точными ямбами,

предпочтя синеву своих глаз

всем натурщикам, славным рельефными лбами.

Для того чтоб писать природу, я совсем не имею дара,

для того чтоб писать человека, я не имею нимба.

Потому лишь свои имена заключаю в законную рифму,

и текут изо рта мои песни, мои про себя молитвы,

так легко и свободно, как рана сочится лимфой.

3.

Автопортрет — не влюблённость, но метод познания голой правды.

Это долгое утро рядом с самой собою.

Перед зеркалом сидя, помнить нужно о самом главном

искусе: испугавшись теней, закрасить себя, свои будущие морщины,

пририсовывая венцомгеоргиновые обои.

Никогда не поймёт ни один живописец-мужчина, вообще — мужчина,

тот кромешный кошмар, что зовётся у нашей сестры стареньем:

то, к чему прежде природой приложено было умения столько, старания,

увядает так глупо, как портит собою последняя строчка гениальное стихотворение.

Потому я покорно и рьяно, с настырностью суще бараньей,

исполняю сюиты покойной сеньоры Кало:

ноги свои — пара стройных и гибких, ионически гладких колонн.

Плечи свои и груди — скорость вспугнутой шорохом лани.

А рассветы, закаты и солнце в зените — стыд своих нежных ланит.

Отвергая другие пространства, пренебрегая телами —

я рисую только себя, только «я», оставляя за гранью

«он», «она» и «они».

Расщепление

На вечернем безмолвном причале, обратившись к закату, стоишь,

как свой череп, в ладони сжимая гладкокожий холодный голыш.

С каждым века смежением солнце — алее, старей и уже.

Ты, нахмурясь, шлифуешь в отчаянье мысль одну и ту же:

разве камень, брошенный в море, не идёт навсегда ко дну,

порождая паденьем смертельным своим волну,

от которой, смеясь и рыдая, взлетает ввысь

стая серых портовых чаек — небесных крыс?

Разве рыба не прыгает резво в их жадный голодный рот,

совершая тем самым великий круговорот

механических соков, таинственных жизненных сил,

отдавая покорно им цвет своей крови и прочность своей кости?

Разве всё, что на свете придумал создать Господь,

получает в наследство от предков и в дар от небес ломоть

топлива, времени, прыти не ровно настолько, чтобы

жить, умереть и сделаться частью чьей-то живой утробы

или другой стихии: облака превращаются в снег и ливень,

а вода переходит в почву, чернозём же — в гибкую ветвь оливы?

Почему же тогда на солёном ветру ты стоишь, как вдовец, один

и так твёрдо сжимается сердце в твоей груди,

если смотришь на крепкие руки свои, на красивое сильное тело,

цвета жжёного сахара, южных песков кожи своей оттенок?

Нет, не правда, что это лицо станет мёртвым, мертвей, чем воск!

Кропотливо мясистые черви всосутся в лиловый мозг —

не твой, где всё точно и совершенно, расчерчено, сочтено.

Это только бездумные твари — заезженное веретено.

Только б если не помнить, что гербовый символ, твоя душа —

это нечто прозрачное, хрупкое, тонкое — тоньше вафельного коржа,

и, как тело, имеет арендный срок, потому как на то лишь даётся,

чтобы небо и море успеть рассмотреть в лучах заходящего солнца,

свет которого здесь удержать не в силах ничья вожжа.

Так бросай же скорее свой камень в воду. В накатившей волне отражай

от себя этот свет. Не бойся и не жалей — не задерживая, отражай.

Эссе на тему

«Лучше всего портретирует человека порождённый им текст»