4.Приложения

ПЛАТОН

(427-347 гг. до н.э.)

[ЧТО И КАК ИЗУЧАЕТ ФИЛОСОФИЯ]

Тем, кто стремится к познанию, хорошо известно вот что: когда философия принимает под опеку их душу, душа туго-натуго связана в теле и прилеплена к нему, она вынуждена рассматривать и постигать сущее не сама по себе, но через тело, словно бы через решетки тюрьмы, и погрязает в глубочайшем невежестве. Видит философия и всю грозную силу этой тюрьмы: подчиняясь страс­тям, узник сам крепче любого блюстителя караулит собственную темницу. Да, стремящимся к познанию известно, в каком поло­жении бывает их душа, когда философия берет ее под свое покровительство и с тихими увещаниями принимается осво­бождать, выявляя, до какой степени обманчиво зрение, обманчив слух и остальные чувства, убеждая отдаляться от них, не пользо­ваться их службою, насколько лишь это возможно, и, советуя душе сосредоточиваться и собираться в себе самой, верить только себе, когда, сама в себе, она мыслит о том, что существует само по себе, и не считать истинным ничего из того, что она с помощью другого исследует из других вещей, иначе говоря, из ощутимых и видимых, ибо то, что видит душа, умопостигаемо и безвидно. Вот то освобождение, которому не считает нужным противиться душа истинного философа, и потому она бежит от радостей, желаний, печалей и страхов, насколько это в ее силах......Душа философа решительно презирает тело и бежит от него, стараясь остаться наедине с собою.

[Ведь] люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная, глянь-ка, невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.

— Это я себе представляю.

— Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, чтобы она [была] видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.

— Странный ты рисуешь образ и странных узников!

— Подобных нам. Прежде всего разве ты думаешь, что, нахо­дясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры... Узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов.

Прекрасное... предстанет... не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или знания, не в чем-то другом, будь то животное, Земля, небо или еще что-нибудь, а само по себе... все же другие разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они возникают и гибнут, а его не становится ни больше, ни меньше, и никаких воздействий оно не испытывает. И тот... кто поднялся над отдельными разно­видностями прекрасного и начат постигать само прекрасное, тот, пожалуй, почти у цели .

— А что мы скажем о многих прекрасных вещах, ну, допустим, о прекрасных людях, или плащах, или конях, что мы скажем о любых других вещах, которые называют равными или прекрас­ными, короче говоря, обо всем, что одноименно упомянутым сущностям? Они тоже неизменны или, в полную противопо­ложность тем, первым, буквально ни на миг не остаются неизмен­ными ни по отношению к самим себе, ни по отношению друг к другу?

— И снова ты прав, - ответил Кебет, — они все время изме­няются .

Может ли равное само по себе, прекрасное само по себе, все вообще существующее само по себе, то есть бытие, перетерпеть какую бы то ни было перемену? Или же любая из этих вещей, единообразная и существующая сама по себе, всегда неизменна и одинакова и никогда, ни при каких условиях не подвержена ни малейшему изменению?

— Они должны быть неизменны и одинаковы, Сократ, — отве­чал Кебет.

Из богов никто не занимается философией и не желает стать мудрым, поскольку боги и так уже мудры; да и вообще кто мудр, к мудрости не стремится. Но не занимаются философией и не желают стать мудрыми опять-таки и невежды. Ведь тем-то и скверно невежество, что человек и непрекрасный, и несовер­шенный, и неумный вполне доволен собой. А кто не считает, Что в чем-то нуждается, тот и не желает того, в чем, по его мнению, не испытывает нужды .

Раз душа бессмертна, часто рождается и видела все и здесь, и в Аиде, то нет ничего такого, чего она не познала; поэтому ничего удивительного нет в том, и что насчет добродетели, и насчет всего прочего она способна вспомнить то, что прежде ей было известно. И раз все в природе друг другу родственно, а душа все познала, ничто не мешает тому, кто вспомнил что-нибудь одно, - люди называют это познанием, — самому найти и все остальное, если только он будет мужественен и неутомим в поисках; ведь искать и познавать — это как раз и значит припоминать.

...Человек должен постигать общие понятия, складывающиеся из многих чувственных восприятий, но сводимые разумом воеди­но. А это есть припоминание того, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и, поднявшись, заглядывала в подлинное бытие. Поэтому, по справедливости, окрыляется только разум философа, память которого по мере сил всегда обращена к тому, в чем и сам бог проявляет свою божественность. Только человек, правильно пользующийся такими воспоминаниями, всегда посвя­щаемый в совершенные таинства, становится подлинно совер­шенным.

Не кажется ли тебе, что диалектика будет у нас подобной карнизу, венчающему все знания, и было бы неправильно ставить какое-либо иное знание выше нее: ведь она вершина их всех.

Прежде всего надо познать истину о любом предмете, о котором говоришь или пишешь; научиться определять все соот­ветственно с ней; дав определение, надо опять-таки уметь все подразделять на виды, пока не дойдешь до неделимого .

Сократ. А того, кто умеет ставить вопросы и давать ответы, мы называем диалектиком?

Гермоген. Да, это так.

[По Платону, существуют два типа способностей мышления].

Сократ. Первый - это способность, охватывая все общим взглядом, возводить к единой идее то, что повсюду разрозненно, чтобы, давая определение каждому, сделать ясным предмет поу­чения...

Федр. А что ты называешь другим видом, Сократ?

Сократ. Второй вид - это, наоборот, способность разделять все на виды, на естественные составные части, стараясь при этом не раздробить ни одной из них... Правильно или нет, а называю я их и посейчас диалектиками .

Начав с отдельных проявлений прекрасного, надо все время, словно бы по ступенькам, подниматься ради самого прекрасного вверх — от одного прекрасного тела к двум, от двух - ко всем, а затем от прекрасных тел к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь, наконец, что же это - прекрасное. И в созерцании прекрасного самого по себе, — только и может жить человек, его увидевший... Созерцая прекрасное, он сумеет родить не призраки добродетели, а добродетель истинную, потому что постигает он истину, а не призрак .

[ПРОБЛЕМА ДУШИ]

Первоначало и есть душа, а не огонь и не воздух, ибо душа первична... именно душа существует по природе.

...душа правит всем, что есть на небе, па ЗСМЛС и на море с помощью своих собственных движений, названия которым сле­дующее: желание, усмотрение, забота, совет, правильное и ложное мнение, радость и страдание, отвага и страх, любовь и ненависть.

...То, что придает познаваемым вещам истинность, а человека наделяет способностью познавать, это ты и считай идеей блага — причиной знания и познаваемости истины. Как ни прекрасно и то и другое — познание и истина, но [если] идею блага ты будешь считать чем-то еще более прекрасным, ты будешь прав.

— А теперь, друзья, — продолжал Сократ, — нам нужно бы поразмыслить еще вот над чем. Если душа бессмертна, она требует заботы не только на нынешнее время, которое мы называем своей жизнью, но на все времена, и если кто не заботится о своей душе, впредь мы будем считать это грозной опасностью. Если бы смерть была концом всему, она была бы счастливой находкой для дурных людей: скончавшись, они разом избавлялись бы и от тела, и — вместе с душой — от собственной порочности. Но на самом-то деле, раз выяснилось, что душа бессмертна, для нее нет, видно, иного прибежища и опасения от бедствий, кроме единственного: стать как можно лучше и как можно разумнее. Ведь душа не уносит с собой в Аид ничего, кроме воспитания и образа жизни, и они-то, говорят, доставляют умершему либо неоценимую пользу, либо чинят непоправимый вред с самого начала пути в загробный мир.

Рассказывают же об этом так. Когда человек умрет, его гений, который достался ему на долю еще при жизни, уводит умершего в особое место, где все, пройдя суд, должны собраться, чтобы отправиться в Аид с тем вожатым, которому поручено доставить их отсюда туда. Встретивши там участь, какую и должно, и пробывши срок, какой должны они пробыть, они возвращаются сюда под водительством другого вожатого, и так повторяется вновь и вновь через долгие промежутки времени... Если душа умеренна и разумна, она послушно следует за вожатым, и то, что окружает ее, ей знакомо. А душа, которая страстно привязана к телу... долго витает около него... долго упорствует и много стра­дает, пока, наконец, приставленный к ней гений силою не уведет ее прочь. Но остальные души, когда она к ним присоединится, все отворачиваются и бегут от нее, не желают быть ей ни спут­никами, ни вожатыми, если окажется, что она нечиста, замарана неправедным убийством или иным каким-либо из деяний, какие совершают подобные ей души. И блуждает она одна во всяческой нужде и стеснении, пока не исполнятся времена, по прошествии коих она силою необходимости водворяется в обиталище, какого заслуживает. А души, которые провели свою жизнь в чистоте и воздержанности, находят и спутников, и вожатых среди богов, и каждая поселяется в подобающем ей месте.

Чужеземец. ...происходит нечто вроде борьбы гигантов из-за спора друг с другом о бытии.

Теэтет. Как так?

Чужеземец. Одни все совлекают с неба и из-за области неви­димого на землю, как бы обнимая руками дубы и скалы. Ухва­тившись за все подобное, они утверждают, будто существует только то, что допускает прикосновение и осязание, и признают тела и бытие за одно и то же, всех тех же, кто говорит, будто существует нечто бестелесное, они обливают презрением, более ничего не желая слышать.

Теэтет. Ты назвал ужасных людей; ведь со многими из них случалось встречаться и мне.

Чужеземец. Поэтому-то те, кто с ними вступает в спор, предусмотрительно защищаются как бы сверху, откуда-то из невидимого, решительно настаивая на том, что истинное бытие — это некие умопостигаемые и бестелесные идеи; тела же, о которых говорят эти люди, и то, что они называют истиной, они, разлагая в своих рассуждениях на мелкие части, называют не бытием, а чем-то подвижным, становлением. Относительно этого между обеими сторонами, Теэтет, всегда происходит сильнейшая борьба.

[О ФИЛОСОФАХ]

Философы — это люди, способные постичь то, что вечно тождественно самому себе.

Кто охотно готов отведать от всякой науки, кто с радостью идет учиться и в этом отношении ненасытен, того мы вправе будем называть философом.

Тех, кто ценит все существующее само по себе, должно называть философами (любителями мудрости). В не любителями мнений.

— А остальной хоровод свойств человека, обладающего фило­софским складом? Впрочем, ты ведь помнишь, что в него должны входить мужество, великодушие, понятливость, память.

[УЧЕНИЕ ОБ ОБЩЕСТВЕ И ГОСУДАРСТВЕ]

Государство... возникает... когда каждый из нас не может удовлетворить сам себя, но нуждается же во многом. Или ты приписываешь начало общества чему-либо иному?

— Нет, ничему иному.

— Таким образом, каждый человек привлекает то одного, то другого для удовлетворения той или иной потребности. Испытывая нужду во многом, многие люди собираются воедино, чтобы обитать сообща и оказывать друг другу помощь: такое совместное поселение и получает у нас название государства...

Но для приготовления того, о чём мы говорили, Адимант, должно быть горожан более четырех, потому что земледелец, вероятно, не сам будет делать плуг, если потребуется хороший, и заступ, и прочие орудия земледелия; не сам опять — и домо­строитель... равным образом и ткач и сапожник.

— Сколь бы мал он ни был, в нем всегда есть два взаимно враждебных города: один город бедных, другой - богатых. Всякому мы поручили только одно дело, к которому он годится по своим природным задаткам: этим он и будет заниматься всю жизнь, не отвлекаясь ни на что другое...

Правителям государства надлежит применять ложь как против неприятеля, так и ради своих граждан — для пользы своего госу­дарства, но всем остальным к ней нельзя прибегать.

Быт стражей: прежде всего никто не должен обладать никакой частной собственностью, если в этом нет крайней необходимости. Затем ни у кого не должно быть такого жилища или кладовой, куда не имел бы доступа всякий желающий... Столуясь вместе, ...они и жить будут сообща.

Модель идеального государства... мы основываем это госу­дарство, вовсе не имея в виду сделать как-то особенно счастливым один из слоев его населения, но наоборот, хотим сделать таким все государство в целом.

...Мы нашли ...что-то такое, чего надо всячески остерегаться...

Что же это такое?

Богатство и бедность. Одно ведет к роскоши, лени, нов­шествам, другое, кроме новшеств, — к низостям и злодеяниям.

Все жены должны быть общими, а отдельно пусть ни одна ни с кем не сожительствует. И дети должны быть общими, и пусть отец не знает, какой ребенок его, а ребенок — кто его отец.

—Мы сами себе зададим вопрос, что можем мы называть величайшим благом для государственного устройства... и что считаем величайшим злом?

— Это самое главное.

— Может ли быть, по нашему, большее зло для государства, чем то, что ведет к потери его единства и распадению на мно­жество частей?

И может ли быть большее благо, чем то, что связует госу­дарство и способствует его единству?

По-нашему, не может быть.

А связует его общность удовольствия и скорби, когда чуть ли не все граждане одинаково радуются либо печалятся, если что-нибудь возникает или гибнет.

— Безусловно...

— А где большинство говорит таким же образом и об одном и том же... «Это — мое!» или «Это - не мое!», там, значит, наилучший государственный строй.

— Да, наилучший.

— Пока в государствах не будут царствовать философы, либо так называемые нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать, и это не сольется воедино — государственная власть и философия... государствам не избавиться от зол...

— Насколько помню, ты говорил, что имеется четыре вида порочного государственного устройства...

— Значит, раз видов государств пять, то у различных людей должно быть пять различных устройств души | Пятый тип госу­дарства—идеальная модель государства Платона].

— И что же?

— Человека, соответствующего правлению лучших — аристо­кратическому, мы... признали его хорошим и справедливым... Теперь нам надо описать и худших.. Возьмем сперва госу­дарственный строй, основывающийся ii;i честолюбии (не могу подобрать другого выражения) все равно назовем ли мы его «тимократией» или «тимархией» и соответственно рассмотрим подобного же рода человека; затем - олигархию и олигархического человека, далее бросим взгляд на демократию и понаблюдаем человека демократического, наконец; отправимся в государство, управляемое тиранически, и посмотрим, что там делается, опять-таки обращая внимание на тиранический склад души.

— Такое рассмотрение было бы последовательным и осно­вательным.

[Под тимократией (Греч. — «честь», «цена», «плата») подразу­мевается правление, основанное на принципе ценза, обуслов­ленного имущественным положением].

Олигархия — это строй, основывающийся на имущественном цензе; у власти стоят там богатые, а бедняки не участвуют в правлении.

В государстве почитают богатство и богачей..., меньше ценится добродетель и ее обладатели.

— Демократия, на мой взгляд, осуществляется тогда, когда бедняки, одержав победу, некоторых из своих противников унич­тожат, иных изгонят, а остальных уравняют в гражданских правах и в замещении государственных должностей, что при демократи­ческом строе происходит большей частью по жребию.

— И каков этот государственный строй?

— Прежде всего, это будут люди свободные: в государстве появится полная свобода и откровенность и возможность делать, что хочешь.

— То, что определяет как благо демократию и к чему она ненасытно стремится, именно это ее разрушает.

— Что же она, по-твоему, определяет как благо?

— Свободу. В демократическом обществе только и слышишь, как свобода прекрасна и что лишь в таком государстве стоит жить тому, кто свободен по своей природе.

— Тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство.

— Человек, мой друг, становится полным тираном тогда, когда он пьян, или слишком влюбчив, или же сошел с ума от разлития черной желчи, а все это из-за того, что либо такова его натура, либо привычки, либо то и другое.

В душе имеются три начала, им, на мой взгляд, соответствуют три вида удовольствий... Одно начало — это то, посредством кото­рого человек познает, другое — посредством которого он распаля­ется... третье же мы нарекли вожделеющим из-за необычайной силы всему тому, что с этим связано. Сюда относится и сребро­любие, потому что для удовлетворения таких вожделений очень нужны деньги.

Но в убеждении, что душа бессмертна и способна переносить любое зло и любое благо, мы все — если вы мне поверите - всегда будем держаться высшего пути и всячески соблюдать справед­ливость вместе с разумностью, чтобы, пока мы здесь, быть друзьями самим себе и богам. А раз мы заслужим себе награду, словно победители на состязаниях, отовсюду собирающие дары, то и здесь, и в том тысячелетнем странствии, которое мы разби­рали, нам будет хорошо.

Самое главное здесь следующее: никто никогда не должен оставаться без начальника — ни мужчины, ни женщины. Ни в серьезных занятиях, ни в играх никто не должен приучать себя действовать по собственному усмотрению; нет, всегда — и на войне, и в мирное время — надо жить с постоянной оглядкой на начальника и следовать его указаниям... Надо начальствовать над другими и самому быть у них под началом. А безначалие должно быть изъято из жизни всех людей и даже животных, подвластных людям.

АРИСТОТЕЛЬ

(384-322 гг. до н.э.)

[ЧТО ТАКОЕ ФИЛОСОФИЯ И ЗАЧЕМ ОНА]

...Следует рассмотреть, каковы те причины и начала, наука о которых есть мудрость. Если рассмотреть те мнения, какие мы имеем о мудром, то, быть может, достигнем здесь больше ясности. Во-первых, мы предполагаем, что мудрый, насколько это воз­можно, знает все, хотя он и не имеет знания о каждом предмете в отдельности. Во-вторых, мы считаем мудрым того, кто способен познать трудное и нелегко постижимое для человека [ведь воспринимание чувствами свойственно всем, а потому это легко и ничего мудрого в этом нет]. В-третьих, мы считаем, что более мудр во всякой науке тот, кто более точен и более способен научить выявлению причин, и, [в-четвертых], что из наук в большей мере мудрость та, которая желательна ради ее самой и для познания, нежели та, которая желательна ради извлекаемой из нее пользы, а [в-пятых], та, которая главенствует, — в большей мере, чем вспомогательная, ибо мудрому надлежит не получать наставления и наставлять, и не он должен повиноваться другому, а ему — тот, кто менее мудр.

Вот каковы мнения и вот сколько мы их имеем о мудрости и мудрых. Из указанного здесь знания обо всем необходимо имеет тот, кто в наибольшей мере обладает знанием общего, ибо в некотором смысле он знает все подпадающее под общее. Но пожалуй, труднее всего для человека познать именно это, наиболее общее, ибо оно дальше всего от чувственных восприятий...

Итак, из всего сказанного следует, что имя [мудрости] необ­ходимо отнести к одной и той же науке: это должна быть наука, исследующая первые начала и причины: ведь и благо, и «то, ради чего» есть один из видов причин. А что это не искусство творения, объяснили уже первые философы. Ибо и теперь, и прежде удивле­ние побуждает людей философствовать... Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим...

Если, таким образом, начали философствовать, чтобы изба­виться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы... И так же, как свободным называем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно так же и эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя.

[БЫТИЕ И МАТЕРИЯ]

Сущим называется, с одной стороны, то, что существует как привходящее, с другой, — то, что существует само по себе. Как привходящее — например, мы говорим, что справедливый есть образованный, что человек есть образованный и что образованный есть человек, приблизительно так же, как мы говорим, что образованный в искусстве строит дом, потому что для домо­строителя быть образованным в искусстве или образованному в искусстве быть домостроителем, — это нечто привходящее... когда мы говорим, что человек есть и что образованный есть человек, или что бледный есть образованный, или что образованный есть бледный, в двух последних случаях мы говорим, что оба свойства суть привходящие для одного и того же в первом случае — что свойство есть нечто привходящее для сущего; а когда мы говорим, что образованный есть человек, мы говорим, что образованность есть нечто привходящее для человека... Таким образом то, чему приписывается бытие в смысле привходящего, называется так или потому, что оба свойства присущи одному и тому же сущему, или потому, что то, чему присуще свойство, есть сущее, или потому, что есть само то, чему присуще свойство, о котором оно само сказывается.

Бытие же само по себе приписывается всему тому, что обо­значается через формы категориального высказывания, ибо сколь­кими способами делаются эти высказывания, в стольких же смыслах обозначается бытие. А так как одни высказывания обо­значают суть вещи, другие — качество, иные - количество, иные — отношения, иные — действия или притерпевание, иные — «где», иные — «когда», то сообразно с каждым из них те же значения имеет и бытие. Ибо нет никакой разницы сказать: «человек есть здоровый» или «человек здоров», и точно так же: «человек есть идущий или режущий» или «человек идет или режет» и подобным образом во всех других случаях.

Далее, «бытие» и «есть» означают, что нечто истинно, а «небытие» — что оно не истинно, а ложно, одинаково при ут­верждении и отрицании; например, высказывание «Сократ есть образованный» истинно, или «Сократ есть небледный» тоже истинно, а высказывание «диагональ не есть несоизмеримая» ложно.

Кроме того, бытие и сущее означают в указанных случаях, что одно есть в возможности, другое — в действительности. В самом деле, мы говорим «это есть видящее» и про видящее в воз­можности, и про видящее в действительности. И точно так же мы приписываем знание и тому, что в состоянии пользоваться зна­нием, и тому, что на самом деле пользуется им. И покоящимся мы называем и то, что уже находится в покое, и то, что может находиться в покое. То же можно сказать и о сущностях: ведь мы говорим, что в камне есть (изображение) Гермеса и что половина линии есть в линии, и называем хлебом хлеб, еще не созревший. А когда нечто есть в возможности и когда еще нет — это надо разобрать в другом месте.

Сущностью называются [1] простые тела, например, земля, огонь, вода и все тому подобное, а также вообще тела и то, что из них состоит, - живые существа и небесные светила, а равно и части их. Все они называются сущностями потому, что они не сказываются о субстрате, но все остальное сказывается о них; [2] то, что, находясь в таких вещах, которые не сказываются о субстрате, составляют причину их бытия, например, душа — при­чина живого существа; [3] части, которые, находясь в такого рода вещах, определяют и обличают их как определенное нечто и с устранением которых устраняется и целое, например: с устра­нением плоскости устраняется тело... и точно так же плоскость — с устранением линии...; [4] суть бытия каждой вещи, обозначение которой есть ее определение, также называется ее сущностью. Итак, получается, что о сущности говорится в двух [основных] значениях: в смысле последнего субстрата, который уже не ска­зывается ни о чем другом, и в смысле того, что, будучи опре­деленным нечто, может быть отдельно [от материи только мыс­ленно], а таковы образ, или форма, каждой вещи.

Что же касается сущности материальной, то не надо упускать из виду, что если даже все происходит из одного и того же первоначала или из одних и тех же первоначал, и материя как начало всего возникающего одна и та же, тем не менее каждая вещь имеет некоторую свойственную лишь ей материю, например: первая материя слизи — сладкое и жирное, желчи — горькое или еще что-нибудь, хотя, может быть, они происходят из одной и той же материи. А несколько материй бывает у одного и того же тогда, когда одна материя есть материя для другой, например: слизь возникает из жирного и сладкого, если жирное возникает из сладкого, а из желчи возникает слизь, поскольку желчь, разлагаясь, обращается в свою первую материю. Ибо одно воз­никает из другого двояко — или оно есть дальнейшее развитие другого, или это другое обратилось в свое начало. С другой стороны, из одной материи могут возникать различные вещи, если движущая причина разная, например из дерева — и ящик, и ложе. А у некоторых вещей, именно потому, что они разные, материя необходимо должна быть разной, например: пила не может получиться из дерева, и это не зависит от движущей причины: ей не сделать пилу из шерсти или дерева. Если поэтому одно и то же может быть сделано из разной материи, то ясно, что искусство, т.е. движущее начало, должно быть одно и то же: ведь если бы и материя и движущее были разными, то разным было бы и возникшее.

Так вот, если отыскивают причину, то, поскольку о ней можно говорить в разных значениях, следует указывать все причины, какие возможно. Например: что составляет материальную причину человека? Не месячные ли выделения? А что — как движущее? Не семя ли? Что — как форма? Суть его бытия. А что - как конечная причина? Цель (и то, и другое, пожалуй, одно и то же). А причины следует указывать ближайшие; на вопрос, что за материя, ука­зывать не огонь или землю, а материю, свойственную лишь данной вещи. Что же касается естественных и возникающих сущностей, то, если изучить их правильно, их следует изучить-указанным выше образом, — раз эти причины имеются и их столько, и познавать следует именно причины.

А что касается сущностей естественных, но вечных, то дело здесь обстоит иначе. Ведь некоторые из них, пожалуй, не имеют материи... а лишь допускающую пространственное движение. И так же нет материи у того, что хотя и существует от природы, но не есть сущность, а сущность — его субстрат. Например: какова причина лунного затмения, что есть его материя? Ее нет, а Луна есть то, что претерпевает затмение. А какова движущаяся причина, заслоняющая свет? Земля. И цели здесь, пожалуй, нет. А причина как форма — это определение; но оно остается неясным, если не содержит причины. Например: что такое затмение? Лишение света. Если же прибавить «из-за того, что Земля оказалась между [Луной и Солнцем]», то определение будет содержать причину...

Так как некоторые вещи начинают и перестают существовать... не возникая и не уничтожаясь, например, точки, если только они существуют, и вообще — формы, или образы (ведь не белизна возникает, а дерево становится белым, раз все, что возникает, возникает из чего-то и становится чем-то), то не все противо­положности могут возникнуть одна из другой, но в одном смысле смуглый человек становится бледным человеком, а в другом смуглость — бледностью, и материя есть не у всего, а у тех вещей, которые возникают друг из друга и переходят друг в друга; а то, что начинает и перестает существовать, не переходя одно в другое, материи не имеет.

Здесь есть затруднение: как относится материя каждой вещи к противоположностям. Например, если тело в возможности здо­рово, а здоровью противоположна болезнь, то есть ли тело в возможности и то и другое? И вода — есть ли она вино и уксус в возможности? Или же для одной вещи материя есть материя по отношению к обладанию и форме, а для другой — по отношению к лишенности и прохождению вопреки своей природе? Затруд­нение вызывает и вопрос, почему вино не есть материя уксуса и не есть уксус в возможности (хотя уксус и образуется из него) и почему живой не есть мертвый в возможности. Или же дело обстоит не так, а разрушения — это нечто привходящее, а именно сама материя живого есть, поскольку она разрушается, воз­можность и материя мертвого, как и вода — материя уксуса: ведь мертвый возникает из живого и уксус возникает из вина так же, как из дня ночь. И, стало быть, если одно таким именно образом обращается в другое, то оно должно возвращаться к своей материи; например, если из мертвого должно возникнуть живое существо, то он должен сначала обратиться в свою материю, а затем из нее возникает живое существо; и уксус должен обратиться в воду, а затем из нее возникает вино.

...о причинах говорится в четырех значениях: одной такой причиной мы считаем сущность, или суть бытия вещи (ведь каждое «почему» сводится в конечном счете к определению вещи, а первое «почему» и есть причина и начало); другой причиной мы считаем материю, или субстрат; третьей — то, откуда начало дви­жения; четвертой — причину, противолежащую последней, а имен­но «то, ради чего», или благо (ибо благо есть цель всякого воз­никновения и движения)...

[ПОЗНАНИЕ]

Все люди от природы стремятся к знанию. Доказательство тому — влечение к чувственным восприятиям: ведь независимо от того, есть от них польза или нет, их ценят ради них самих, и больше всех зрительные восприятия...

Способностью к чувственным восприятиям животные наде­лены от природы, а на почве чувственного восприятия у одних не возникает память, а у других возникает. И поэтому животные, обладающие памятью, более сообразительны и более понятливы, нежели те, у которых нет способности помнить; причем сообра­зительны, но не могут научиться все, кто не в состоянии слышать звуки, как, например, пчела и кое-кто еще из такого рода жи­вотных; научиться же способны те, кто, помимо памяти, обладает еще и слухом.

Другие животные пользуются в своей жизни представлениями и воспоминаниями, а опыту причастны мало; человеческий же род пользуется в своей жизни также искусством и рассуждениями. Появляется опыт у людей благодаря памяти: а именно многие воспоминания об одном и том же предмете приобретают значение одного опыта. И опыт кажется почти одинаковым с наукой и искусством. А наука и искусство возникают у людей через опыт... Появляется же искусство тогда, когда на основе приобретенных на опыте мыслей образуется один общий взгляд на сходные предметы. Так, например, считать, что Каллию при такой-то болезни помогло такое-то средство, и оно же помогло Сократу и так же и отдельности многим, — это дело опыта; а определить, что это средство при такой-то болезни и помогает всем таким-то и таким-то людям одного какого-то склада (например, вялым или желчным при сильной лихорадке), — это дело искусства... Опыт есть знание единичного, а искусство - знание общего... Поэтому если кто обладает отвлеченным знанием, а опыта не имеет, и познает общее, но содержащегося в нем единичного не знает, то он часто ошибается влечении, ибо лечить приходится единичное... Имеющие опыт знают «что», но не знают «почему», владеющие же искусством знают «почему», т.е. знают причину. Поэтому мы и наставников в каждом деле почитаем больше, полагая, что они больше знают, чем ремесленники, и мудрее их, так как они знают причины того, что создается. [А ремесленники подобны неко­торым неодушевленным предметам; хотя они и делают то или другое, но не делают это, сами того не зная (как, например, огонь, который жжет); неодушевленные предметы в каком таком случае действуют в силу своей природы, а ремесленники — по привычке]. Таким образом, наставники более мудры не благодаря умению действовать, а потому что они обладают отвлеченным знанием и знают причины. Вообще признак знатока — способность научить, а потому мы считаем, что искусство в большей мере знание, нежели опыт, ибо владеющие искусством способны нау­чить, а имеющие опыт не способны.

Далее, ни одного из чувственных восприятий мы не считаем мудростью, хотя они и дают важнейшие знания о единичном, но они ни относительно чего не указывают «почему», например, почему огонь горяч, а указывают лишь, что он горяч.

...Мудрость, по общему мнению, занимается первыми при­чинами и началами... Таким образом... мудрость есть наука об определенных причинах и началах.

[ПРОБЛЕМА ИСТИНЫ]

Близко к изложенным здесь взглядам и сказанное Протагором, а именно: он утверждал, что человек есть мера всех вещей, имея в виду лишь следующее: что каждому кажется, то и достоверно. Но если это так, то выходит, что одно и то же и существует, и не существует, что оно и плохо, и хорошо, что другие проти­волежащие друг другу высказывания также верны, ибо часто одним кажется прекрасным одно, а другим противоположное, и что то, что кажется каждому, есть мера. Эти затруднение можно было бы устранить, если рассмотреть откуда такой-то взгляд берет свое начало. Некоторые стали придерживаться его, исходя, по-видимому, из мнения тех, кто размышлял о природе, другие — исходя из того, что не все судят об одном и том же одинаково, а одним вот это кажется сладким, а другим — наоборот.

Что ничто не возникает из не-сущего, а все из сущего —это общее мнение почти всех рассуждающих о природе. А так как предмет не становится белым, если он уже есть совершенно белый и ни в какой мере не есть не-белый, то белое, можно подумать, возникает из не-белого; поэтому оно, по их мнению, возникало бы из не-сущего, если бы не-бело: не было тем же самым, что и белое. Однако это затруднение устранить нетрудно; ведь в сочинениях и природе сказано, в каком смысле то, что возникает, возникает из не-сущего и в каком — из сущего.

С другой стороны, придавать одинаковое значение мнениям и представлениям спорящих друг с другом людей нелепо: ведь ясно, что одни из них должны быть ошибочными. А это явствует из того, что основывается на чувственном восприятии: ведь никогда одно и то же не кажется одним — сладким, другим — наоборот, если у одних из них не разрушен или не поврежден орган чувства, т.е. способность различений вкусовых ощущений. А если это так, то одних надо считать мерилом, а других — нет. И то же самое говорю я и о хорошем и о дурном, прекрасном и безобразном и обо всем остальном в этом роде...

... не имеет смысла судить об истине на том основании, что окружающие нас вещи явно изменяются и никогда не остаются в одном и том же состоянии. Ибо в поисках истины необходимо отправляться от того, что всегда находится в одном и том же состоянии и не подвергается никакому изменению...

Далее, если мы всегда изменяемся и никогда не остаемся теми же, то что же удивительного в том, что вещи нам никогда не кажутся одними и теми же...

...очевидно, что противолежащие друг другу высказывания об одном и том же не могут быть истинными в одно и то же время... Подобным же образом нельзя высказывать об одном и том же ничего промежуточного... Если предмет, о котором высказыва­ются, есть нечто белое, то, говоря, что он не белое и не черное, мы скажем неправду, ибо получается, что он и белое, и не белое; действительно, только одна из взятых вместе (противополож­ностей) будет истинна относительно его, а другая есть нечто, противоречащее белому.

Таким образом, если следовать мнению и Гераклита, и Анакса­гора, то невозможно говорить правду; в таком случае оказывается возможным делать противоположные высказывания об одном и том же. В самом деле, если (Анаксагор) говорит, что во всяком есть часть всякого, то он тем же самым говорит, что всякая вещь столь же сладкая, сколь и горькая (и так в отношении любой из остальных противоположностей), раз во всяком находится всякое не только в возможности, но и в действительности и в обособ­ленном виде. Точно так же невозможно, чтобы высказывания были все ложными или все истинными, невозможно и в силу множества других затруднений, которые вытекают из такого поло­жения, и потому, что если все высказывания ложны, то не говорит правду и тот, кто это утверждает, а если все истинны, то и утверждение, что все высказывания ложны, также не будет лож­ным.

[ЧЕЛОВЕК И ОБЩЕСТВО]

Что человек есть существо общественное в большей степени, нежели пчелы и всякого рода стадные животные, ясно из сле­дующего: природа, согласно нашему утверждению, ничего не делает напрасно; между тем, один только человек из всех живых существ одарен речью. Голос выражает печаль и радость, поэтому он свойственен и остальным живым существам... Но речь способна выражать и то, что полезно и что вредно, равно как и то, что справедливо и несправедливо. Это свойство людей отличает их от остальных живых существ: только человек способен к восприятию таких понятий, как добро и зло, справедливость и несправед­ливость и т. п.

Одним счастьем кажется добродетель, другим — рассудитель­ность, третьим ~ известная мудрость, а иным - все это (вместе) или что-нибудь одно в соединении с удовольствием или не без участия удовольствия; есть... и такие, что включают (в понятие счастья) и внешнее благосостояние... Одни из этих воззрений широко распространены и идут из древности, другие же разде­ляются немногими..

Наше определение... согласно с (мнением) тех, кто определяет счастье как добродетель... потому что добродетели как раз присуща деятельность сообразно добродетели... Подобно тому как на олим­пийских состязаниях венки получают не самые красивые и силь­ные, а те, кто участвует в состязании..., так в жизни прекрасного и благого достигают те, кто совершает правильные поступки... Счастье, таким образом, — это высшее и самое прекрасное (благо), доставляющее величайшее удовольствие.

...Для какой цели возникло государство и сколько видов имеет власть, управляющая человеком в его общественной жизни..? Человек по природе своей есть существо политическое, в силу чего даже те люди, которые нисколько не нуждаются во взаимо­помощи, безотчетно стремится к совместному жительству.

Впрочем, к этому людей побуждает и сознание общей пользы, поскольку на долю каждого приходится участие в прекрасной жизни; это по преимуществу и является целью как для объе­диненной совокупности людей, так и для каждого человека в отдельности. Люди объединяются и ради самой жизни, скрепляя государственное общение... Ясно, что большинство людей готово претерпевать множество страданий из привязанности к жизни, так как в ней самой по себе заключается некое благоденствие и естественная сладость.

Государственное устройство означает то же, что и порядок государственного управления... верховная власть непременно нахо­дится в руках либо одного, либо немногих, либо большинства. И когда один ли человек, или немногие, или большинство правят, руководствуясь общественной пользой, естественно, такие виды государственного устройства являются правильными, а те, при которых имеются в виду выгоды либо одного лица, либо немногих, либо большинства, являются отклонениями...

Монархическое правление, имеющее в виду общую пользу, мы обыкновенно называем царской властью; власть немногих, но более, чем одного — аристократией (или потому, что правят луч­шие, или потому, что имеется в виду высшее благо государства и тех, кто в него входит); а когда ради общей пользы правит большинство, мы употребляем обозначение... полития. Отклоне­ния от указанных устройств следующие: от царской власти — тирания, от аристократии — олигархия, от политии — демократия. Тирания — монархическая власть, имеющая в виду выгоды одного правителя; олигархия блюдет выгоды состоятельных граждан; демократия — выгоды неимущих; общей же пользы ни одна из них в виду не имеет.

Государство создается не ради только того, чтобы жить, но преимущественно для того, чтобы жить счастливо.

[ИДЕАЛ ОБЩЕСТВЕННОГО УСТРОЙСТВА]

...Надлежит рассмотреть вопрос о собственности. Как она должна быть организована у тех, кто стремится иметь наилучшее государственное устройство — должна ли собственность быть об­щей или не общей?.

Собственность должна быть общей только в относительном смысле, а вообще — частной. Ведь когда забота о ней будет поделена между разными людьми, среди них исчезнут взаимные нарекания; наоборот, получится большая выгода, поскольку каж­дый будет с усердием относиться к тому, что ему принадлежит, благодаря же добродетели в использовании собственности полу­чится согласно пословице «У друзей все общее». ...при общности имущества для благородной щедрости, очевидно, не будет места, и никто не будет в состоянии проявить ее на деле, так как щедрость сказывается именно при возможности распоряжаться своим добром.

Главными видами государственного устройства, по-видимому, являются два — демократия и олигархия.

Какой же вид государственного устройства наилучший? Как может быть наилучшим образом устроена жизнь для большей части государств и для большинства людей...

В каждом государстве есть три части: очень состоятельные, крайне неимущие и третьи, стоящие посередине между теми и другими. Так как, по общепринятому мнению, умеренность и середина — наилучшее, то, очевидно, и средний достаток из всех благ всего лучше. При наличии его легче всего повиноваться доводам разума; напротив, трудно следовать этим доводам чело­веку сверхпрекрасному, сверхсильному, сверхзнатному, сверхбога­тому или наоборот, человеку сверхбедному, сверхслабому, сверх­униженному по своему общественному положению... Государство более всего стремится к тому, чтобы все в нем были равны и одинаковы, а это свойственно преимущественно людям средним.

Итак, очевидно, средний вид государственного строя наи­лучший, ибо только он не ведет к внутренним распрям... Демо­кратия... пользуется большей, в сравнении с олигархией, безопас­ностью; существование их более долговечно благодаря наличию в них средних граждан.

Для демократии, о которой сказано выше, и полезным и обычным является следующий порядок: весь народ участвует в выборах должностных лиц, в принятии отчетов от них, отправляет обязанности судей, но высшие должности замещаются путем выбора и на основании имущественного ценза, причем чем выше должность, тем больше ценз; или же ни одна должность не замещается на основании ценза, но принимаются во внимание лишь способности человека. Государство, имеющее такого рода устройство, разумеется, будет иметь хорошее правление, так как должности всегда будут занимать наилучшие граждане, согласно воле народа, не питающего зависти к порядочным людям. Поря­дочные и знатные останутся довольны таким порядком, потому что они не будут находиться под управлением других, которые хуже их, а управлять они будут справедливо, так как контроль над их деятельностью будет принадлежать другим. Быть в некоторой зависимости от других и не иметь возможности делать все, что тебе заблагорассудится, — дело полезное: ведь предоставление каждому возможности поступать по его желанию не может обере­гать против того дурного, что заложено в каждом человеке. И таким образом неизбежно получается то, что наиболее полезно в государстве правят порядочные люди, наименее склонные впадать в ошибки, а народная масса ни в чем не терпит умаления. Ясно, что этот вид демократии является наилучшим...

ИММАНУИЛ КАНТ

1.ДОКРИТИЧЕСКИЙ ПЕРИОД - «ВСЕОБЩАЯ ЕСТЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ И ТЕОРИЯ НЕБА» (1755).

Итак, я не буду отрицать, что теория Лукреция или его предшественников Эпикура, Левкиппа и Демокрита во многом сходна с моей. Так же как и эти философы, я полагаю, что первоначальным состоянием природы было всеобщее рассеяние первичного вещества всех небесных тел или, как они их называют, атомов. Эпикур предполагал, что существует тяжесть, застав­ляющая падать эти первичные частицы материи; она, по-види­мому, немногим отличается от принимаемого мною Ньютонова притяжения. Эпикур приписывает этим частицам и некоторое отклонение от прямолинейного падения, хотя о причинах и следствиях этого отклонения у него были нелепые представления; это отклонение..., по нашему мнению, вызывается отталкивательной силой частиц. Наконец, вихри, возникавшие из беспоря­дочного движения атомов, составляли один из главных пунктов в системе Левкиппа и Демокрита, и эти вихри встречаются и в нашем учении.

Названные выше сторонники учения о механическом проис­хождении мироздания выводили всякий наблюдаемый в нем порядок из слепого случая, который столь удачно объединил атомы, что они составили одно стройное целое. Эпикур, нисколь­ко не смущаясь, утверждал даже, что атомы, дабы стала возможной их встреча, без всякой причины отклоняются от своего прямо­линейного движения. Все эти философы доводили эту несу­разность до того, что приписывали происхождение всех живых существ именно этому слепому случаю и поистине выводили разум из неразумия. Я считаю, наоборот, что материя подчинена некоторым необходимым законам.' Я вижу, как из ее состояния полнейшего разложения и рассеяния вполне естественно разви­вается некое прекрасное стройное целое. И происходит это не случайно и не вслепую, а ...необходимо вытекает из естественных свойств.

... Итак, материя, составляющая первичное вещество всех вещей, подчинена известным законам и, будучи предоставлена их свободному воздействию, необходимо должна давать прекрасное сочетание. Она не может уклониться от этого стремления к совершенству. Поскольку, следовательно, она подчинена некото­рому мудрому замыслу, она необходимо была поставлена в такие благоприятные условия некоей господствующей над ней перво­причиной. Этой причиной должен быть бог уже по одному тому, что природа даже в состоянии хаоса может действовать только правильно и слаженно].

...Мне думается, здесь можно было бы в некотором смысле сказать без всякой кичливости: дайте мне материю, и я построю из нее мир, т.е. дайте мне материю, и я покажу вам, как из нее должен возникнуть мир... Все это может быть объяснено прос­тейшими механическими причинами, и можно твердо рассчитывать найти эти причины, так как они покоятся на прочных и ясных основаниях.

А можно ли похвастаться подобным успехом, когда речь идет о ничтожнейших растениях или насекомых? Можно ли сказать, дайте мне материю, и я покажу вам, как можно создать гусеницу? Не споткнемся ли мы здесь с первого, же шага, и поскольку неизвестны истинные внутренние свойства объекта и поскольку заключающееся в нем многообразие столь сложно? Поэтому пусть не покажется странным, если я позволю себе сказать, что легче понять образование всех небесных тел и причину их движения, короче говоря, происхождение всего современного устройства мироздания, чем точно выяснить на основании механики воз­никновение одной только былинки или гусеницы.

...Представив мир в состоянии простейшего хаоса, я объяснил великий порядок природы только силой притяжения и силой отталкивания — двумя силами, которые одинаково достоверны и вместе с тем одинаково просты и всеобщи. Обе они заимствованы мной из философии Ньютона. Первая в настоящее время есть уже совершенно бесспорный закон природы. Вторая, которой физика Ньютона, быть может, не в состоянии сообщить такую же отчет­ливость, как первой, принимается мной здесь только в том смы­сле, в каком ее никто не оспаривает, а именно для материи в состоянии наибольшей разреженности, как, например, паров. На столь простых основаниях я совершенно естественно строю всю свою последующую систему...

...Целые миры и системы миров сходят со сцены, после того как они сыграли свою роль. Бесконечность творения достаточно велика, чтобы по сравнению с ней какой-то мир или какой-нибудь млечный путь миров рассматривать так же, как цветок или насекомое по сравнению с Землей. В то время как природа украшает вечность разнообразием явлений, бог в неустанном творении создает материал для образования еще больших миров.

II. КРИТИЧЕСКИЙ ПЕРИОД

КРИТИКА ЧИСТОГО РАЗУМА (1769-1781)

Наш век есть подлинный век критики, которой должно подчи­няться все. [В том числе и религия, и законодательство. Все должно предстать перед судом критики самого чистого разума]... Я разумею под этим не критику книг и систем, а критику способности разума вообще в отношении всех знаний, к которым он может стремиться независимо от всякого опыта, стало быть, решение вопроса о возможности или невозможности метафизики вообще и определение источников, а также объема и границ метафизики на основании принципов.

До сих пор считали, что всякие наши знания должны сообра­зовываться с предметами. При этом, однако, кончались неудачей все попытки через понятия что-то априорно установить отно­сительно предметов, что расширяло бы наше знание о них. Поэтому следовало бы попытаться выяснить, не разрешим ли мы задачи метафизики более успешно, если будем исходить из пред­положения, что предметы должны сообразовываться с нашим познанием, а это лучше согласуется с требованием возможности априорного знания о них, которое должно установить нечто о предметах раньше, чем они нам даны. Здесь повторяется то же, что с первоначальной мыслью Коперника: когда оказалось, что гипотеза о вращении всех звезд вокруг наблюдателя недостаточно хорошо объясняет движение небесных тел, то он попытался установить, не достигнет ли он большего успеха, если предположить, что движется наблюдатель, а звезды находятся в состоянии покоя. Подобную же попытку можно предпринять в метафизике, когда речь идет о созерцании предметов. Если бы созерцания должны были согласовываться со свойствами предметов, то мне непо­нятно, каким образом можно было бы знать что-либо a priori об этих свойствах; наоборот, если предметы (как объекты чувств) согласуются с нашей способностью к созерцанию, то я вполне представляю себе возможность априорного знания.

...Мне пришлось ограничить знание, чтобы освободить место вере, а догматизм метафизики, т.е. предрассудок, будто можно преуспеть в ней без критики чистого разума, есть истинный источник всякого противоречащего моральности неверия, которое в высшей степени догматично.

Только такой критикой можно подрезать корни материализма, атеизма, неверия, свободомыслия, фанатизма, суеверия, которые могут приносить всеобщий вред, и, наконец, идеализма и скепти­цизма, которые больше опасны для школ и вряд ли могут распро­страняться среди широкой публики.

...Нельзя признать скандалом для философии и общечелове­ческого разума необходимость принимать лишь на веру сущест­вование вещей вне нас (от которых мы ведь получаем весь материал знания даже для нашего внутреннего чувства) и невоз­можность противопоставить какое бы то ни было удовлетвори­тельное доказательство этого существования, если бы кто-нибудь вздумал подвергнуть его сомнению.

...Мы будем называть априорными знания, безусловно, незави­симые от всякого опыта, а не независимые от того или иного опыта. Им противоположны эмпирические знания, или знания, возможные только a posteriori, т.е. посредством опыта.

Мы обладаем некоторыми априорными знаниями, и даже обыденный рассудок никогда не обходится без них.

Речь идет о признаке, по которому мы можем с уверенностью отличить чистое знание от эмпирического. Хотя мы из опыта и узнаем, что предмет обладает теми или иными свойствами, но мы не узнаем при этом, что он не может быть иным. Поэтому, во-первых, если имеется положение, которое мыслится вместе с его необходимостью, то это априорное суждение... Во-вторых, опыт никогда не дает своим суждениям истинной и строгой всеобщ­ности... Следовательно, если какое-нибудь суждение мыслится как строго всеобщее, т.е. не так, что не допускается возможность исключения, то оно не выведено из опыта, а есть, безусловно, априорное суждение... Итак, необходимость и строгая всеобщность суть верные признаки априорного знания и неразрывно связаны друг с другом... Если угодно найти пример из области наук, то стоит лишь указать на все положения математики; если угодно найти пример из применения самого обыденного рассудка, то этим может служить утверждение, что всякое изменение должно иметь причину.

...Неизбежные проблемы самого чистого разума суть бог, свобода и бессмертие. А наука, конечная цель которой с помощью всех своих средств добиться лишь решения этих проблем, назы­вается метафизикой; ее метод вначале догматичен, т.е. она уве­ренно берется за решение [этой проблемы] без предварительной проверки способности или неспособности разума к такому вели­кому начинанию.

[Путь и границы познания]

Всякое наше знание начинается с чувств, переходит затем к рассудку и заканчивается в разуме, выше которого нет в нас ничего для обработки материала созерцаний и для подведения его под высшее единство мышления.

а) Созерцание имеет место, только если нам дается предмет, а это, в свою очередь, возможно... лишь благодаря тому, что предмет некоторым образом воздействует на нашу душу. Эта способность (восприимчивость) получать представление тем способом, каким предметы воздействуют на нас, называется чувственностью. Следо­вательно, посредством чувственности предметы нам даются, и только она доставляет нам созерцания; мыслятся же предметы рассудком, и из рассудка возникают понятия. Всякое мышление, однако, должно в конце концов прямо или косвенно через те или иные признаки иметь отношение к созерцаниям... к чувственности, потому что ни один предмет не может быть нам дан иным способом.

Действие предмета..., поскольку мы подвергаемся воздействию его, есть ощущение. Те созерцания, которые относятся к предмету посредством ощущения, называются эмпирическими. Неопреде­ленный предмет эмпирического созерцания называется явлением.

Каковы предметы в себе и обособленно от этой восприим­чивости нашей чувственности, нам совершенно неизвестно. Мы не знаем ничего, кроме свойственного нам способа воспринимать их... Мы имеем дело только с этим способом восприятия. Про­странство и время суть, чистые формы его, а ощущение вообще есть его материя. Пространство и время мы можем познать только a priori, т.е. до всякого действительного восприятия... Прост­ранство и время, безусловно, необходимо принадлежат нашей чувственности, каковы бы ни были наши ощущения; ощущения же могут быть весьма различны.

Наша природа такова, что созерцания могут быть только чувст­венными, т.е. содержать в себе лишь способ, каким предметы воздействуют на нас. Способность же мыслить предмет чувствен­ного созерцания есть рассудок. Ни одну из этих способностей нельзя предпочесть другой. Без чувственности ни один предмет не был бы нам дан, а без рассудка ни один нельзя было бы мыслить. Мысли без содержания пусты, созерцания без понятий слепы. Поэтому в одинаковой мере необходимо свои понятия делать чувственными..., а свои созерцания постигать рассудком (т.е. подводить их под понятия). Эти две способности не могут выполнять функции друг друга. Рассудок ничего на может созер­цать, а чувства ничего не могут мыслить. Только из соединения их может возникнуть знание... Есть основания тщательно об­особлять и отличать одну от другой. Поэтому мы отличаем эстетику, т.е. науку о правилах чувственности вообще, от логики, т.е. науки о правилах рассудка вообще.

б) Рассудок вообще можно представить как способность состав­лять суждения. [Мышление есть познание через понятия. Ни одно понятие не может по содержанию возникнуть аналитически. Необходим синтез многообразных представлений — и сведение этого синтеза к понятиям есть функция рассудка, которая дает нам знание в собственном смысле этого слова. Выполняется эта функция благодаря первоначальным априорным понятиям рас­судка — категориям.

ТАБЛИЦА КАТЕГОРИЙ

1. Количества:

Единство

Множественность

Целокупность

2. Качества:

Реальность Отрицание Ограничение

3. Отношения:

Присущность и самостоятельное существование (субстанция и акциденции). Причинность и зависимость (причины и действие). Общение (взаимодействие между действующим и подвергающимся действию)

4. Модальности:

Возможность — невозможность Существование — несуществование Необходимость — случайность

Категории суть понятия, a priori предписывающие законы пилениям, стало быть, природе как совокупности всех явлений... Так как категории не выводятся из природы и не сообразуются с ней как образцом (ибо в таком случае они были бы только эмпи­рическими), то возникает вопрос, как понять..., что природа долж­на сообразовываться с категориями, т.е. каким образом категории могут a priori определять связь многообразного в природе, не выводя эту связь из природы. Эта загадка решается следующим образом.

Что законы явлений в природе должны сообразовываться с рассудком и его формой, т.е. с его способностью a priori связывать многообразное вообще - это не более странно, чем то, что сами явления должны a priori сообразовываться с формой чувственного созерцания. В самом деле законы существуют не в явлениях, а только в отношении к субъекту, которому явления присущи... Закономерность вещей самих по себе необходимо была бы им присуща и вне познающего их рассудка. Но явления суть лишь представления о вещах, относительно которых остается неиз­вестным, какими они могут быть сами по себе... Так как от синтеза схватывания зависит всякое возможное восприятие, а сам этот эмпирический синтез, в свою очередь, зависит от трансцен­дентального синтеза, стало быть, от категорий, то все возможные восприятия и, значит,... все явления природы... должны подчи­няться категориям. ...Однако даже и способность чистого рассудка не в состоянии a priori предписывать явлениям посредством одних лишь категорий большее количество законов, чем те, на которых основывается природа вообще как закономерность явлений в про­странстве и времени. Частные законы касаются эмпирически определенных явлений и поэтому не могут быть целиком выведены из категорий, хотя все они им подчиняются. Для познания частных законов вообще необходим опыт...

в) Чистый разум. Мы отличаем разум от рассудка тем, что называем разум способностью давать принципы.

Если рассудок есть способность создавать единство явлений посредством правил, то разум есть способность создавать единство правил рассудка по принципам. Следовательно, разум никогда не направлен прямо на опыт или на какой-либо предмет, а всегда направлен на рассудок, чтобы с помощью понятий a priori придать многообразным его знаниям единство, которое можно назвать единством разума и которое совершенно другого рода, чем то единство, которое может быть осуществлено рассудком.

Понятия чистого разума — трансцендентальные идеи...

|Но при выработке этих идей разум сталкивается с непреодолимыми препятствиями, попадает в тиски противоположных до-подов и оказывается в разладе с самим собой. Общие знания разума противоречат друг другу, т.е. выявляются противоречия законов (антиномии) чистого разума.]

Антиномии чистого разума

I. Тезис. Мир имеет начало во времени и ограничен также в пространстве.

II. Антитезис. Мир не имеет начала во времени и границ в про­странстве, он бесконечен и во времени, и в пространстве. Тезис. Всякая сложная субстанция в мире состоит из простых частей, и вообще существует только простое или то, что сложено из простого.

Антитезис. Ни одна сложная вещь в мире не состоит из простых частей, и вообще в мире нет ничего простого.

III. Тезис. Причинность по законам природы не есть единственная причинность ...Для объяснения яапений необходимо еще допу­стить свободную причинность.

Антитезис. Нет никакой свободы, все совершается в мире только по законам природы.

IV. Тезис. К миру принадлежит — или как часть его, или как его причина — безусловно необходимая сущность.

Антитезис. Нигде нет никакой абсолютно необходимой сущно­сти — ни в мире, ни вне мира — как его причины.

...Кажется совершенно ясным, что если один утверждает, мир имеет начало, а другой — мир не имеет начала, а существует вечно, то только один из них должен быть прав. Но... поскольку ясность аргументации и тут и там одинакова, невозможно когда-либо узнать, на чьей стороне правда, и спор продолжается по-преж­нему... Для основательного завершения спора, которое удовле­творило бы обе стороны, остается лишь одно средство: окон­чательно убедить их, что, поскольку обе они так хорошо опровер­гают друг друга, предмет их спора — ничто, и лишь некоторая трансцендентальная видимость нарисовала им действительность там, где ее нет.

с) Практический разум. Все интересы моего разума... объединяются в следующих трех 1юп росах:

1. Что я могу знать?

2. Что я должен делать?

3. На что я могу надеяться?

Практический закон, основывающийся на мотиве блаженства, я называю прагматическим (правило благоразумия); а закон..., имеющий своим мотивом только достойность счастья, я называю моральным (нравственным) законом... Я допускаю, что действи­тельно существуют чистые нравственные законы, которые совер­шенно a priori (не принимая во внимание эмпирические мотивы, т.е. блаженство определяют все наше поведение, т.е. применение свободы разумного существа вообще, и что эти законы повелевают безусловно..., Мир, сообразный со всеми нравствен­ными законами (каким он может быть согласно свободе разумных существ и каким ему надлежит быть согласно необходимым законам нравственности), я называю моральным миром. Этот мир мыслится только как умопостигаемый, т.к. в нем мы отвлекаемся от всех условий (целей) и даже от всех препятствий для морали (слабость и порочность человеческой природы). Следовательно, в этом смысле он есть только идея, однако практическая идея, которая может и должна иметь Ш1ияние на чувственно воспри­нимаемый мир, чтобы сделать его по возможности сообразным идее.

...Итак, ответ [на второй из указанных выше основных вопро­сов, интересующих разум] ...таков: делать то, благодаря чему ты становишься достойным быть счастливым. [Но быть счастливым в эмпирическом мире явлений, в земной жизни вовсе не означает быть морально достойным счастья, блаженства. Между мораль­ностью поведения и блаженством здесь нет соответствия. Однако наш разум не одобряет блаженства, если оно не соединено с высоконравственным поведением. И одна лишь нравственность, достойность счастья, еще не составляет полного блага. Необхо­димо, чтобы тот, кто своим поведением заслужил блаженство, мог надеяться стать причастным ему]. Но такое соответствие [между моральностью и счастьем] возможно только в умопостигаемом мире при мудром творце и правителе. Разум вынужден или допустить такого творца вместе с жизнью в таком мире, который мы должны считать загробным, или же рассматривать моральные законы как пустые выдумки... Следовательно, без какого-нибудь бога и невидимого нам теперь мира, на который мы возлагаем надежды, прекрасные идеи нравственности вызывают, правда, одобрение и удивление, но не служат мотивом намерений и их осуществления... Только моральная настроенность как условие делает возможным участие в блаженстве, а не надежда на бла­женство создает моральную настроенность.

...Вера в бога и в загробный мир так сплетена с моими моральными убеждениями, что, так же как я не подвергаюсь опасности утратить эти убеждения, точно так же я не беспокоюсь, что за вера может быть отнята у меня

МЕТАФИЗИКА НРАВОВ (1797)

Категорический императив [основной закон и критерий мораль­ности. Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства.

Высший принцип учения о добродетели следующий: поступай согласно такой максиме целей, иметь которую может быть для каждого всеобщим законом - согласно этот принципу, человек есть цель как для самого себя, так и для других, но помимо того, что он не правомочен пользоваться только как средством ни самим собой, ни другими..., сделать человека вообще своей целью есть сам по себе его долг.

...Человек, рассматриваемый как лицо, т.е. как субъект мораль­но практического разума, выше всякой цены;... его должно ценить не просто как средство других, да и своих собственных целей, но как цель самое по себе, т.е. он обладает некоторым достоинством (некоей абсолютной внутренней ценностью), благодаря которому он заставляет все другие разумные существа на свете уважать его, может сравнивать себя с каждым другим представителем этого рода и давать оценку на основе равенства. Человечество в его лице есть объект уважения, которого он может требовать от каждого человека, но которого он и себя не должен лишать.

...Этот долг в отношении достоинства человеческого в нас, стало быть и в отношении нас самих, можно более или менее пояснить на следующих примерах. Не становитесь холопом чело­века. Не допускайте безнаказанного попрания ваших прав дру­гими. Не делайте долгов, если у вас нет полной уверенности, что вы сможете их вернуть. Не принимайте благодеяний, без которых вы можете обойтись, и не будьте прихлебателями или льстецами, и уж тем более... нищенствующими. Будьте бережливыми, чтобы не стать нищими. Жалобы и стенания и даже просто крики при физической боли недостойны вас, особенно если вы сознаете, что сами в этом виноваты... Склонять колени и падать ниц даже с целью показать свое преклонение перед небесными силами про­тивно человеческому достоинству... .

Свободу члена общества как человека... я выражаю в следую­щей формуле: ни один не может принудить меня быть счастливым так, как он хочет (так, как представляет себе благополучие других людей); каждый вправе искать своего счастья на том пути, который ему самому представляется хорошим, если только он этим не наносит ущерба свободе других стремиться к подобной цели....

...Моральное воспитание человека должно начинаться не с исправления нравов, а с преобразования мыслей и с утверждения характера, хотя обыкновенно дело происходит иначе и борются против отдельных пороков, а общий их корень остается нетро­нутым.

ГЕОРГ ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ГЕГЕЛЬ

КТО МЫСЛИТ АБСТРАКТНО? (1807) Отрывки из статьи

...Почтение к абстрактному мышлению, имеющее силу пред­рассудка, укоренилось столь глубоко, что те, у кого тонкий нюх, заранее почуют здесь сатиру или иронию... В обоснование своей мысли я приведу лишь несколько примеров... Ведут на казнь убийцу. Для толпы он убийца - и только. Дамы, может статься заметят, что он сильный, красивый, интересный мужчина. Такое замечание возмутит толпу: как так? Убийца — красив? Можно ли думать так дурно, можно ли называть убийцу — красивым? Сами небось, не лучше! Это свидетельствует о моральном разложении знати, добавит, быть может, священник, привыкший глядеть в глубину вещей и сердец.

Знаток же человеческой души рассмотрит ход событий, сфор­мировавших преступника, в его жизни, в его воспитании влияние дурных отношений между отцом и матерью, увидит, что некогда этот человек был наказан за какой-то незначительный проступок с чрезмерной суровостью, ожесточившей его против гражданского порядка, вынудившей к сопротивлению, которое и привело к тому, что преступление сделалось для него единственным спо­собом самосохранения. Почти наверняка в толпе найдутся люди, которые — доведись им услышать такие рассуждения — скажут: да он хочет оправдать убийцу! Помню же я, как некий бургомистр жаловался в дни моей юности на писателей, подрывающих основы христианства и правопорядка: один из них даже осмелился оправ­дывать самоубийство — подумать страшно! Из дальнейших разъяс­нений выяснилось, что бургомистр имел в виду «Страдания мо­лодого Вертера».

Это и называется «мыслить абстрактно» — видеть в убийце только одно абстрактное — что он убийца и названием такого качества уничтожать в нем все остальное, что составляет чело­веческое существо.

Иное дело утонченно-сентиментальная светская публика Лейпцига. Эта, наоборот, усыпала цветами колесованного преступ­ника и вплетала венки в колесо. Однако это опять-таки абстрак­ция, хотя и противоположная.

- Эй, старуха, ты торгуешь тухлыми яйцами! — говорит поку­пательница торговке. — Что? — кричит та: — Мои яйца тухлые? Сама ты тухлая! Ты мне смеешь говорить такое про мой товар! Ты! Да не твоего ли отца вши заели в канаве, не твоя ли мать с французами крутила, не твоя ли бабка сдохла в богадельне! Ишь целую простыню на платок извела! Знаем, небось, откуда все эти шляпки и тряпки! Если бы не офицеры, не щеголять бы тебе в нарядах!... Дырки бы на чулках заштопала! — Короче говоря, она и крупицы доброго в обидчице не замечает. Она мыслит абстрактно и все - от шляпки до чулок, с головы до пят, вкупе с папашей и остальной родней — подводит исключительно под то преступление, что та нашла ее яйца тухлыми. Все окрашивается в ее голове в цвет этих яиц, тогда как те офицеры, которых она упоминает, если они, конечно, и впрямь имеют сюда какое-нибудь отно­шение, что весьма сомнительно,— наверняка заметили в этой женщине совсем иные детали.

[Так же и слуга - нигде ему не живется хуже, чем у человека низкого звания и малого достатка. Простой человек и тут мыслит абстрактно, он важничает перед слугой и относится к нему только как к слуге. А у пруссаков положено бить солдата, потому как солдат - каналья. Рядовой солдат выглядит в глазах офицера как некая абстракция субъекта побоев— и только].

[Философия]

Дерзновение в поисках истины, вера в могущество разума есть первое условие философских занятий. Человек должен уважать самого себя и признать себя достойным для наивысочайшего. Скрытая сущность Вселенной не обладает в себе силой, которая могла бы в состоянии оказать сопротивление дерзновению позна­ния, она должна перед ним открыться, развернуть перед ним богатства и глубины своей природы и дать ему наслаждаться ими.

Философию можно предварительно определить вообще как мыслящее рассмотрение предметов...Так как, однако, философия есть особый способ мышления, такой способ мышления, благо­даря которому оно становится познанием, и притом познанием в понятиях, то философское мышление отличается, далее, от того мышления, которое деятельно во всем человеческом... [а оно выступает сначала в форме чувства, созерцания, представления. Люди употребляют слово «я», не придавая ему никакого особен­ного значения, а ведь в «я» перед нами совершенно чистая мысль. Животное не может сказать «я»; это может сделать только человек, потому что он есть мышление. Мышление есть наиболее истинное в человеке, все человеческое таково потому, что оно произведено мышлением. Мы ведем себя как чувственно созерцающие, пред­ставляющие, вспоминающие и т.д., но во всем есть «я» или, иными словами, во всем есть мышление. Человек мыслит всегда, даже тогда, когда он только созерцает. Вот почему надо отказаться от предрассудка, что чувство и мышление настолько отделены друг от друга, что даже противоположны и враждебны друг другу]. Чувство, созерцание, образ и т.д. являются ...формами такого содержания [сознания], которое остается тем же самым, будет ли оно чувствуемо, созерцаемо, представляемо или желаемо, будет ли оно только чувствуемо без примеси мысли, или чувствуемо, созерцаемо и т.д. с примесью мысли или, наконец, только мыс­лимо. В любой из этих форм или в смешении нескольких таких форм содержание составляет предмет сознания... Так как осо­бенности чувства, созерцания, желания, воли и т.д., поскольку мы их осознаем, называются вообще представлениями, то можно в общем сказать, что философия замещает представления мыслями, категориями или, говоря точнее, понятиями. Представление можно вообще рассматривать как метафоры мыслей и понятий. Но, обладая представлениями. мы еще не знаем их значения для мышления, еще не знаем лежащих в их основании мыслей и понятий. И наоборот, не одно и то же — иметь мысли и понятия и знать, какие представления, созерцания, чувства соответствуют им. Отчасти именно с этим обстоятельством связано то, что называют непонятностью философии. Трудность состоит, с одной стороны, в неспособности, а эта неспособность есть в сущности отсутствие привычки — мыслить абстрактно, т.е. фиксировать чистые мысли и двигаться в них... (в каждом предложении... уже имеются налицо категории; так, например, в предложении «Этот лист— зеленый» присутствуют категории бытия, единичности). Но совершенно другое — делать предметом сами мысли, без примеси других элементов. Другой причиной непонятности философии является нетерпеливое Желание иметь перед собой в форме представления то, что имеется в сознании как мысль и понятие,... в тоске по уже знакомому, привычному представлению,... перене­сенное в чистую область понятий сознание не знает, в каком мире оно живет. Наиболее понятными находят поэтому писателей, про­поведников, ораторов, излагающих своим читателям или слуша­телям вещи, которые последние наперед знают наизусть, которые им привычны и сами собой понятны. [Однако есть и другое давнее утверждение, что для познания истинного в пред­метах и событиях, а также в чувствах, мнениях, представлениях и т.п. требуется размышление. Но размышление всегда превращает чувства, представления и т.п. в мысли].

Так как именно мышление является собственно философской формой деятельности, а всякий человек от природы способен мыслить, то, поскольку упускается различие между понятиями и представлениями, происходит как раз противоположное тому, что мы упомянули выше. Эта наука часто испытывает на себе такое пренебрежительное отношение, что даже те, которые не зани­мались ею, воображают, что без всякого изучения они понимают, как обстоит дело с философией, и что... они могут походя философствовать и судить о философии./Относительно других наук считается, что требуется изучение, чтобы знать их. и что лишь такое знание дает право судить о них./Соглашаются также, что для того, чтобы изготовить башмаки, нужно изучить сапожное дело и упражняться в нем, хотя каждый человек имеет в своей ноге мерку для этого, имеет руки и благодаря им требуемую для данного дела ловкость. Только для философствования не требуется такого рода изучения и труда. Это удобное мнение... утвердилось благодаря учению о непосредственном знании - знании посред­ством созерцания.

Содержание философии есть не что иное, как то содержание, которое первоначально порождено и ныне еще порождается в области живого духа, образуя мир, внешний и внутренний мир сознания, иначе говоря,... действительность [сущий разум]. Бли­жайшее сознание этого содержания мы называем опытом. Вдум­чивое рассмотрение мира уже различает между тем, что... представляет собой лишь преходящее и незначительное, лишь явление и тем, что в себе поистине заслуживает названия действительности. [Необходимо, чтобы философия согласовалась с действи­тельностью и опытом - это внешний пробный камень истинности философского учения. Высшей конечной целью науки является примирение самосознательного разума с сущим разумом, действи­тельностью.

«Что разумно, то действительно, и что действительно, то разумно.» Эти простые положения многим показались странными и подвергались нападкам ...В повседневной жизни называют действительностью всякую причуду, заблуждение, зло и тому подобное, равно как и всякое существование, как бы оно ни было превратно и преходяще. Но человек, обладающий хотя бы обыден­ным чувством языка, не согласится с тем, что случайное существо­вание заслуживает громкого названия действительного. Когда я говорил о действительности, то в обязанность критиков входило подумать, в каком смысле я употребляю это выражение... Действительность есть субстанция [А субстанция — необходи­мость своих акциденций]. Последняя есть сущность, которая содержит внутри себя определения своего наличного бытия как простые атрибуты и законы, полагая их как игру сил наличного бытия или как свои акциденции, снятие которых означает не исчез­новение субстанции, а ее возвращение в самое себя.

Против действительности разумного восстает уже то представ­ление, что идеалы, идеи суть только химеры и что философия есть система таких пустых вымыслов; против него равным образом восстает обратное представление, что идеи и идеалы суть нечто слишком высокое для того, чтобы обладать действительностью или же нечто слишком слабое для того, чтобы добыть себе таковую. Но охотнее всего отделяет действительность от идеи рассудок, который принимает грезы своих абстракций за нечто истинное и гордится должествованием, которое он особенно охотно предписывает также и в области политики, как будто мир только и ждал его, чтобы узнать каким он должен быть, но каким он не является... У кого не хватит ума, чтобы заметить вокруг себя много такого, что на деле не таково, каким оно должно быть?

Но эта мудрость не права, воображая, что... она находится в сфере интересов философской науки. Последняя занимается лишь идеей, которая не столь бессильна, чтобы только долженствовать,

а не действительно быть,— занимается, следовательно, такой дейст­вительностью, в которой эти предметы, учреждения, состояния и т.д. образуют лишь поверхностную, внешнюю сторону.

Идея — это единство понятия и реальности, это-понятие, поскольку оно само определяет и себя, и свою реальность; другими словами, это действительность, которая такова, какой она должна быть, и которая сама содержит свое понятие. Идея показывает, как реальность определена понятием. Все дейст­вительное есть некоторая идея.

Абсолютная идея есть содержание науки, а именно рассмотре­ние универсума, соответствующего понятию в себе и для себя, или рассмотрение понятия разума как оно есть в себе и для себя и как оно объективно и реально в мире.

Наука распадается на следующие три части:

1. Логика — наука об идее в себе и для себя.

. Философия природы как наука об идее в ее инобытии.

3. Философия духа как идея, возвращающая в самое себя из своего инобытия.

В высшей степени важно уяснить себе, как следует понимать и познавать диалектическое. Оно является вообще принципом всякого движения, всякой жизни и всякой деятельности в сфере действительности. Диалектическое есть также душа всякого истин­но научного познания. Нашему обыденному сознанию не останав­ливаться на абстрактных определениях рассудка представляется делом справедливости (по пословице: живи и давай жить другим), так что мы признаем как одно, так и другое. Но более строгое рассмотрение показывает, что конечное «снимается» благодаря своей собственной природе и благодаря себе самому переходит в свою смерть как нечто, имеющее свою причину лишь во внешних обстоятельствах; согласно этому способу рассмотрения, сущест­вуют два отдельных друг от друга свойства человека: быть живым, а также быть смертным/Но истинное понимание состоит в том, что жизнь как таковая носит в себе зародыш смерти и что вообще конечное в себе противоречиво и вследствие этого снимает себя/

Не следует, далее, смешивать диалектику с софистикой, сущ­ность которой как раз и состоит в том, что она пользуется односторонним и абстрактным определениями в их изолиро­ванности... (Так, например, в практической сфере важно, чтобы я существовал и обладал средствами к существованию! Но если я выдвигаю эту сторону дела, этот принцип моего блата как таковой и делаю из него вывод, что я имею право красть или изменять отечеству, то это софизм. Точно так же моя субъективная свобода представляет собой существенный принцип моих действий в том смысле, что я должен поступать согласно своему разумению и убеждению. Но если я руководствуюсь только этим принципом, то это также софистика, и этим я выбрасываю за борт все принципы нравственности. Диалектика существенно отлична от такого образа действия, ибо она ставит себе целью рассматривать вещи в себе и для себя, т.е. согласно их собственной природе, обнаруживая при этом конечность односторонних определений рассудка. Диалектика, впрочем, не представляет собой ничего нового в философии [среди древних изобретателей диалектики называют Платона, и, действительно, Платон пользовался диалек­тикой с великим умением. У Сократа диалектика выступает больше в субъективной форме, в форме иронии. В новейшее время преимущественно Кант напомнил снова о диалектике, введя так называемые антиномии разума: абстрактное определение рас­судка непосредственно переходит в свою противоположность.]

Как бы ни был упорен рассудок в своем сопротивлении диалектике,... то, о чем в ней идет речь, мы находим также и в каждом обыденном сознании, и во всеобщем опыте. Все, что нас окружает, может рассматриваться как пример диалектики.

Диалектика, далее, имеет силу во всех областях и образованиях природного и духовного мира. Так, например, она проявляется в движении небесных светил. В данный момент планета находится в одном определенном месте, но ее «в себе» заключается в том, чтобы быть также в другом месте, и она осуществляет это свое инобытие тем, что движется. Физические стихии также оказываются диалектическими, и метеорологический процесс есть проявление их диалектики. Тот же принцип образует основу всех других процессов природы и он же гонит природу подняться над собой. Что же касается присутствия диалектики в ДУХОВНОМ мире, и в частности в правовой и нравственной области, ГО ни диалектика находит свое признание во многих пословицах. Так, например, одна пословица гласит: summum jus summa injuria |Высшее право — высшее бесправие (несправедливость)]. Это означает, что абстрактное право, доведенное до крайности, переходит в несправедливость. Точно так же известно, что в политике две крайности — анархия и деспотизм — взаимно приводят друг к другу. Осознание диалектики в области нравственности мы находим в известных пословицах: гордыня предшествует падению; что слиш­ком остро, то скоро притупляется и т.д:. Чувство, как физическое, так и душевное, также имеет свою диалектику. Известно, что крайняя печаль и крайняя радость переходят друг в друга; сердце, переполненное радостью, облегчает себя слезами, а глубочайшая скорбь иногда проявляется улыбкой.

[Основные законы диалектики]

[Закон противоречия]. Вместо того, чтобы говорить согласно закону исключенного третьего (который есть закон абстрактного рассудка), мы скорее должны были бы сказать: все противо­положно. И в самом деле нигде: ни на небе, ни на земле, ни в духовном мире, ни в мире природы — нет того абстрактного «или-или" которое утверждается рассудком. Все где-либо существующее есть некое конкретное и, следовательно, некое в самом себе различное и противоположное. Конечность вещей и состоит в том, что их непосредственное наличное бытие не соответствует тому, что они суть в себе... Противоречие - вот что на деле движет миром и смешно говорить, что противоречие нельзя мыслить. Правильно в этом утверждении лишь то, что противоречием дело не может закончиться и что оно (противоречие) снимает себя само через себя.

«Все вещи противоречивы в самих себе» — ...это предложение выражает... истину и сущность вещей... Противоречие есть корень всякого движения и жизненности; лишь поскольку нечто имеет в самом себе противоречие, оно движется, обладает импульсом и деятельностью.

Противоречие есть критерий истины, отсутствие противо­речия - критерий заблуждения.

[Переход количества в качество]. Бытие содержит в себе 3 ступени: качество, количество и меру. Качество есть в первую очередь тождественная с бытием определенность, так что нечто перестает быть тем, что оно есть, когда оно теряет свое качество. Количество есть, напротив, внешняя бытию, безразличная для него определенность. Так. например, дом останется тем, что он есть, будь он больше или меньше, и красное останется красным, будь оно светлее или темнее. Третья ступень бытия, мера, есть единство первых двух, качественное количество. Все вещи имеют свою меру, то есть количественную определенность, и для них безразлично, будут они более или менее велики, но вместе с тем это безразличие имеет также свой предел, при нарушении которого (при дальнейшем увеличении или уменьшении) вещи перестают быть тем, чем они были.

Когда изменяется мера вещи, изменяется сама вещь, и нечто, переходя свою меру, увеличиваясь или уменьшаясь сверх меры, исчезает.

Количество... не только способно изменяться, т.е. увеличиваться или уменьшаться, но оно вообще как таковое есть выхождение за свои пределы. Эту свою природу количество сохраняет также и в мере. Но так как наличное в мере количество переступает извест­ную границу, то благодаря этому снимается также и соответ­ствующее ему качество. Но этим, однако, отрицается не качество вообще, а лишь это определенное качество, место которого тотчас же занимает другое качество. Этот процесс меры, который попере­менно то оказывается только изменением количества, то переходом количества в качество; можно сделать наглядным, представляя его себе в образе узловой линии. Такого рода узловую линию мы прежде всего находим в разнообразных формах в природе. [Например, качественно различные агрегатные состояния воды, связанные с увеличением или уменьшением температуры. Так же обстоит дело с различными степенями окисления металла. Различие музыкальных тонов тоже может быть приведено как пример совершающегося в процессе меры перехода вначале лишь количественного изменения в изменение качественное].

{Диалектическое отрицание]. Нужно... напомнить о двояком значении нашего немецкого выражения aufheben (снимать). Под aufheben мы понимаем, во-первых, устранить, отрицать, и гово­рим, согласно этому, что закон, учреждение sind aufgehoben (отменены, упразднены). Но aufheben означает также сохранить, и мы говорим в этом смысле, что нечто сохранено (aufgehoben sey). Эта двойственность в словоупотреблении немецкого языка, по которому одно и то же слово имеет отрицательный и поло­жительный смысл, не должна рассматриваться как случайная, и тем менее мы должны поставить ее в упрек языку как приводящую к путанице, а должны усмотреть в ней спекулятивный дух нашего языка, переступающего пределы лишь рассудочного «или-или».

Единственно нужным для того, чтобы получить научное посту­пательное движение..., является познание логического положения. что отрицательное вместе с тем также и положительно, иначе говоря, что противоречащее себе не переходит в нуль, разрешается не в абсолютное ничто, а по существу только в отрицание своего особенного содержания, или, еще иначе, что такое отрицание есть не всяческое отрицание, а ...определенное отрицание. Так как получающееся в качестве результата отрицание есть определенное отрицание, то оно имеет некоторое содержание. Оно есть новое понятие, но более высокое, более богатое понятие, чем предыду­щее, ибо оно обогатилось его отрицанием или противополож­ностью; оно, стало быть, содержит в себе старое понятие... и есть единство его и его противоположности.

[ИЗ АФОРИЗМОВ ГЕГЕЛЯ]

— Теперь, когда религия утрачена, от философии требуют, чтобы она возвышала [людей) и заменяла пастора.

—Разум без рассудка - это ничто, а рассудок и без разума — нечто. Рассудок нельзя получить в подарок.

- Ответ на вопросы, которые оставляет без ответа философия, заключается в том, что они должны быть иначе поставлены.

— Каждый хочет быть лучше окружающего мира и считает себя лучше его. Тот, кто на самом деле лучше, лишь выражает этот мир лучше.

— Философия управляет представлениями, а они управляют миром. Дух господствует над миром при помощи сознания. Это его инструмент, а потом уже штыки, пушки и мускулы. Знамя и душа полководца — дух. Главенствуют не штыки и не золото, не интриги и хитрости. Они существуют подобно шестеренкам в часо­вом механизме, но его душа — дух, подчиняющий время и материю своему закону. Илиада не возникла случайно, ничто великое не создавалось штыками и пушками; композитор — всегда дух.

— Важное субъективное условие обучения наукам — честность по отношению к самому себе. Легко думать и говорить о сомнении во всем, но вопрос: верно ли это?

—Вреднее всего желание предохранить себя от ошибок. Страх впасть в заблуждение из-за своей активности — удобство и спутник заблуждения, проистекающего из полнейшей пассивности.

—Дураки на ошибках учатся, а люди неглупые вопреки всем своим ошибкам не умнеют.

—К морали: высшее в ней добиться того, чтобы вина и страдания этого сердца были похоронены в нем самом и сердце стало могилой сердца.

—Принципом науки о морали является благоговение перед судьбой.

ЛЮДВИГ АНДРЕАС ФЕЙЕРБАХ

СУЩНОСТЬ ХРИСТИАНСТВА (1814)

[О христианстве и новой религии]

Периоды человечества отличаются один от другого лишь переменами в религии. Только тогда историческое движение затрагивает самое основное, когда оно захватывает человеческое сердце... Сердце — сущность религии... Что же, в нас произошла религиозная революция? Да, у нас больше нет сердца, нет больше религии... Христианство больше не удовлетворяет ни теоретика, ни человека практики; оно больше не удовлетворяет духа, не удовлетворяет оно больше и сердца... [Да, все люди верят в бессмертие, но эта вера выражает только тот факт, признаваемый и людьми нерелигиозными, что человек, утрачивая свое телесное существование, не теряет своего существования в духе, в вос­поминаниях, в сердцах живых людей. Образованный человек знает, что образ умершего есть только образ, а неразвитый человек видит в нем существо персонифицированное и живое].

Бог человека таков, каковы его мысли и намерения. Ценность бога не превышает ценности человека. Сознание бога есть само­сознание человека, познание бога — самопознание человека. О че­ловеке можно судить по богу, и о боге — по человеку. Они тождественны. Религия есть тождественное с сущностью человека воззрение на сущность мира и человека. Но не человек возвышается над своим воззрением, а оно возвышается над ним, одухотворяет и определяет его, господствует над ним.

Человек — и в этом заключается тайна религии - объекти­вирует свою сущность и делает себя предметом этой объекти­вированной сущности, превратившейся в субъект, в личность; он относится к себе как к объекту, но как к объекту другого объекта, другого существа. В религии человек раздваивается в самом себе: он противопоставляет себе бога как нечто противоположное ему. Бог есть не то, что человек, а человек — не то, что бог.

Бог — бесконечное, человек — конечное существо; бог совер­шенен, человек несовершенен; бог вечен, человек смертен; бог всемогущ, человек бессилен; бог свят, человек греховен. Бог и человек составляют крайности... Разлад между богом и человеком, на котором основана религия, есть разлад человека с собственной сущностью.

(В боге человек видит высший разум и закон нравственности, но, чтобы найти удовлетворение в религии, для человека необхо­димо и нечто другое, что и является истинным ядром религии]. Человек сознает, что сердце, любовь есть высшая абсолютная сила и истина, и видит в боге не только закон, моральную сущность и сущность разума, но главным образом любящее, сердечное, даже субъективно-человеческое существо... Любовь есть сам бог, и вне любви нет бога. Любовь делает человека богом и бога - человеком. Любовь укрепляет слабое и ослабляет сильное, унижает высокое и возвышает низкое, идеализирует материю и материализует дух. Любовь есть подлинное единство бога и человека, духа и природы.

Сущность бога есть человеческая сущность, так как бог есть любовь, а существенное содержание этой любви есть человек. Любовь бога к человеку, составляющая основу и средоточие религии, есть любовь человека к самому себе, объективированная и созер­цаемая как высшая сущность человека.

Главная наша задача выполнена. Мы свели внемировую, сверхъ­естественную и сверхчеловеческую сущность бога к составным частям существа человеческого как к его основным элементам. В конце мы снова вернулись к началу. Человек есть начало, человек есть середина, человек есть конец религии.

Религия есть отношение человека к своей собственной сущ­ности - в этом заключается ее истинность и нравственная спаси­тельная сила, -но не как к своей сущности, а как к другому, отличному от него и даже противоположному ему существу; в этом заключается ее ложь, ее ограниченность, ее противоречие разуму и нравственности, в этом пагубный источник религиозного фана­тизма, высший метафизический принцип кровавых человеческих жертв - одним словом, в этом заключается первопричина всех ужасов, всех потрясающих сцен в трагедии истории религии.

* * *

Религия возникает лишь во тьме невежества, нужды, беспо­мощности, некультурности, в условиях, при которых именно поэтому сила воображения господствует над всеми другими си­лами..., но она возникает в то же время из потребности человека в свете, в образовании..., она сама не что иное, как первичная, но еще грубая, вульгарная форма образованности человеческого существа; поэтому-то каждая эпоха, каждая важная глава в истории культуры человечества начинается с религии...

Все искусства, все науки или, вернее, первые начатки, первые элементы их были сначала делом религии..., ибо, как только какое-либо искусство, какая-нибудь наука разовьются, усовершен­ствуются, они перестают быть религией. Так. философия, поэзия, наука о звездах, политика, правоведение..., так же как и врачебное искусство, были некогда религиозным делом.

В то время как во всех других областях человек подвинулся вперед, в религии он, безнадежно слепой и безнадежно глупый, остается стоять на старом месте... Наши религиозные учения и обычаи находятся в величайшем антагонизме с нашей совре­менной духовной и материальной точкой зрения. Устранить это безобразие и чрезвычайно пагубное противоречие - вот в чем заключается в настоящее время наша задача. Устранение этого противоречия есть необходимое условие возрождения человече­ства, единственное условие, так сказать, нового человечества и нового времени. Без него все политические и социальные ре­формы тщетны и ничтожны. Новое время нуждается в новом воззрении, в новых взглядах на первые элементы и основы человеческого существования, нуждается — если мы хотим сохра­нить слово религия,— в новой религии!

Атеизм отрицает существо, отвлеченное от человека, которое называется богом, чтобы на его место поставить в качестве истинного действительное существо человека... Атеизм поэтому положителен, утвердителен; он возвращает природе и человечеству то значение, то достоинство, которые отнял у них теизм; он оживляет природу и человечество, из которых теизм высосал лучшие силы.

...Отрицание того света имеет своим следствием утверждение этого; упразднение лучшей жизни на небесах заключает в себе требование: необходимо должно стать лучше на земле; оно пре­вращает лучшее будущее из предмета праздной, бездейственной веры в предмет обязанности, в предмет человеческой самодеятель­ности. Необходимым выводом из существующих несправедливос­тей и бедствий человеческой жизни является единственно лишь стремление их устранить, а отнюдь не вера в потусторонний мир, вера, которая складывает руки на груди и предоставляет злу беспрепятственно существовать.

Мы должны на место любви к богу поставить любовь к человеку как единственную истинную религию, на место веры в бога — веру человека в самого себя, в свою собственную силу, веру в то, что судьба человечества зависит не от существа, вне его или над ним стоящего, а от него самого, что единственным дьяволом человека является человек грубый, суеверный, свое­корыстный, злой, но также единственным богом человека является человек.

Если философия должна заменить религию, то философия, оставаясь философией, должна стать религией, она должна вклю­чить в себя в соответствующей форме то, что составляет сущность религии, должна включить преимущества религии.

[Основания новой философии]

Началом философии является конечное, определенное, реаль­ное. Философия есть познание того, что есть. Правдивость, простота, определенность — формальные признаки реальной фило­софии.

Философия должна вновь связаться с естествознанием, а есте­ствознание — с философией. [Вместо неравного брака между фило­софией и теологией].

Действительное в своей дeйcmвumeльнocmu... есть действитель­ное в виде чувственного объекта, есть чувственное. Истинность есть то же самое, что действительность, чувственность. Только чувственное существо есть истинное, действительное существо. Только благодаря чувствам предмет дается в истинном смысле, а не посредством мышления для самого себя. Объект, данный вместе с мышлением или с ним тождественный, есть только мысль.. Только то мышление реально объективно, которое определя­ется и исправляется чувственным созерцанием; только в таком случае мышление есть мышление объективной истины.

Дух не есть чувственная деятельность, но он обнимает в себе все чувственное. Существование отдельного от чувственных нервов и органов центрального органа, функция которого заключается как раз в том, чтобы концентрировать чувства, собирать, срав­нивать, различать. Так, глаз представляет солнце совершенно согласно истине, на таком расстоянии ты не можешь видеть солнце большим, чем показывает тебе глаз. Но если ты отсюда тотчас выведешь, что солнце, в действительности, не больше, чем каким ты его видишь, то вина за это ложное заключение падает не на глаз, а на тебя самого, который изолировал это явление, не привел его в связь с другими в высшей степени ясными и отчетливыми показаниями твоих чувств, которые учат тебя разли­чать между истинной и кажущейся величиной предмета. Чувства говорят все, но чтобы понять их изречения, необходимо связать их. Связно читать евангелие чувств — значит мыслить.

Существо, которое только мыслит, при этом мыслит абст­рактно, не имеет никакого представления о бытии, о существо­вании, о действительности

...Человек под бытием, если он в этом отдает себе полный отчет, разумеет наличность, для себя бытие, реальность, сущест­вование, действительность, объективность.

Бытие не есть общее понятие, которое можно отделять от вещей. Бытие дано в единении с тем, что существует... Бытие есть утверждение сущности. Что составляет мою сущность, то и есть мое бытие. Рыба существует в воде, но от этого существования нельзя отмежевать ее сущности... Лишь в человеческой жизни бытие и сущность отделимы, но и то в ненормальных, несчастных случаях; бывает иногда, что мы находимся не там, где находится наше бытие, где находится наша сущность, но вследствие этого расщепления мы на самом деле не присутствуем там, мы душой своей не находимся там, где мы пребываем реально своим телом. Только там, где находится твое сердце, только там ты суще­ствуешь.

Вопрос о бытии есть как раз вопрос практический, вопрос, в котором заинтересовано наше бытие, вопрос жизни и смерти.

[Практическая точка зрения по Фейербаху — это точка зрения еды и питья].

Действительное отношение мышления к бытию таково: бы­тие — субъект, мышление — предикат. Мышление исходит из бы­тия, а не бытие из мышления. ...Ведь только бытие есть чувство, разум, необходимость, истина, — словом, всяческое во всем. Бытие существует, потому что небытие есть небытие, иначе говоря, ничто, бессмыслица.

Сущность бытия, как бытия, есть сущность природы... При­рода есть неотличимая от бытия сущность, человек есть сущность, отличающая себя от бытия... Природа есть основание человека.

Новая философия превращает человека, включая и природу как базис человека, в единственный универсальный и высший предмет философии, превращая, следовательно, антропологию, в том числе и физиологию, в универсальную науку.

[Единство бытия и мышления] истинно и имеет смысл лишь тогда, когда основанием, субъектом этого единства берется человек. Только реальное существо познает реальные вещи; где мышление не есть субъект для самого себя..., только там мысль тоже не отделена от бытия.

Отсюда вытекает следующий категорический императив. Не стремись быть философом вразрез с человеком, будь только мысля­щим человеком, рассуждай как живое, реальное существо, каковым ты вверяешься живым и бодрящим волнам житейского моря; мысли в бытии, в мире, как его член, а не в пустоте абстракции..., тогда ты можешь рассчитывать на то, что твои мысли составят единство бытия и мышления... Если взять мышление как нечто самостоятельное, т.е. отмежевать его от человека, оно окажется вне всякой связи и сродства с миром... Ты мыслишь только потому, что самые твои мысли можно помыслить, и они окажутся истинными лишь в том случае, если они выдержат испытание объективности, если их признает также и другой человек помимо тебя, для кого твои мысли будут объектом... Мир открыт только для открытой головы, а только чувства и яаляются отверстиями головы. [Мышление без чувств никогда не найдет перехода к объекту, к бытию].

Вещи должно мыслить не иначе чем какими они оказываются в действительности... Законы действительности представляют собой также законы мышления.

Человек отличается от животного вовсе не только одним мышлением. Скорее все его существо отлично от животного... мышление есть неизбежный результат и свойство человеческого существа. Человек не есть отдельное существо, подобно животно­му, но существо универсальное (следовательно, неограниченное и свободное)... У человека нет обоняния охотничьей собаки, нет обоняния ворона; но именно потому, что его обоняние распро­страняется на все виды запахов, оно свободнее, оно безразлично к специальным запахам... Универсальное чувство есть рассудок, универсалъная чувственность — одухотворенность. Даже низшие чувст­ва — обоняние и вкус — возвышаются в человеке до духовных, до научных актов... Даже желудок у людей, как бы презрительно мы на него ни смотрели, не есть животная, а человеческая сущность, поскольку он есть нечто универсальное, не ограниченное опре­деленными видами средств питания... Если оставить человеку его голову, придав ему в то же время желудок льва или лошади, он конечно, перестанет быть человеком... Кто исключает желудок из обихода человечества, переносит его в класс животных, тот упол­номочивает человека на скотство в еде.

[У человека все — мысли, чувства, ощущения — человеческое].

Человеческая сущность налицо только в общении, в единстве человека с человеком, в единстве, опирающемся лишь т. реальность различия между Я и ТЫ.

Истинная диалектика не есть монолог одинокого мыслителя с самим собой, это диалог между Я и ТЫ.

Против дуализма противоположности тела и души, плоти и духа. [Их обычно противопоставляют как объективное и субъек­тивное, материальное и идеальное, духовное. Конечно, в теории, абстракции, их можно отделять, но в действительной жизни они едины].

Выражаясь психологически, представление, мышление само по себе вовсе не мозговой акт, т.е. для меня как представляющего и мыслящего. Я могу думать, не зная, что у меня есть мозг,... поэтому совершенно естественно, что я различаю мышление от мозгового акта и мыслю его самостоятельным. Но из того, что мышление для меня не мозговой акт, а акт, отличный и незави­симый от мозга, не следует, что и само по себе оно не мозговой акт. Нет! Напротив: что для меня, или субъективно, есть чисто духовный, нематериальный, нечувственный акт, то само по себе, или объективно, есть материальный, чувственный акт. Подобным же образом для меня мое тело принадлежит к разряду невесомых, не имеет тяжести, хотя само по себе или для других оно - тяжелое тело. [Таким образом, субъективное и объективное оказываются тождественными].

Истина не есть ни материализм, ни идеализм, ни физиология, ни психология; истина - только антропология, истинна только точка зрения чувственности, созерцание, потому что только эта точка зрения дает мне целостность и индивидуальность [человека]. Мыслит и ощущает не душа — потому что душа есть только олицетворенная и гипостазированная, превращенная в особое существо, функция или явление мышления, ощущения и воли, — и не мозг, потому что мозг есть физиологическая абстракция, орган, вырванный из целостности, из черепа, из лица, из тела вообще...

[Мыслит не мозг, а человек с помощью мозга]. Но органом мысли мозг служит лишь в связи с человеческой головой и телом. [Нет ума на лице — нет его и в голове, нет души в глазах или устах - нет ее и в теле. Что внутри, просится наружу. Что не выглядит как человек — и не есть человек]. Между мозгом че­ловека и мозгом обезьяны нет заметной разницы, но какая разница между черепом или лицом человека и обезьяны! Обезьяне недостает собственно не внутренних условий мышления, не мозга; недостает ей только надлежащих внешних отношений его [косой лицевой угол и мешает тому, чтобы ее мозг развился в орган мысли]. Во дворце мыслят иначе, чем в хижине, низкий потолок которой как бы давит на мозг. На вольном воздухе мы иные люди, чем в комнате, теснота сдавливает, простор расширяет сердце и голову. Где нет случая проявить талант, там нет и талантов; где нет простора для деятельности, там нет и стремле­ния, по крайней мере истинного стремления к деятельности. Пространство — основное условие жизни и духа.

Индивидуальность, дух человека обнаруживается не только в его видимой, но и в его слышимой походке. Мы узнаем человека по одним шагам, еще не видя его. И человек добровольно сообщает человеку посредством органа речи свои интимнейшие мысли, чувства и желания. Что же такое душа, внутренность, сущность сама по себе, в отличие от этой чувственно выраженной сущности? Что, как не призрак фантазии иди продукт абстракции?

Деление человека на тело и душу, на чувственное и нечувст­венное существо, есть только теоретическое разделение; на прак­тике, в жизни мы его отрицаем.

Человек отличается от животных только тем, что он -живая превосходная степень сенсуализма, всечувственнейшее и всечувствительнейшее существо в мире. ...Только в нем чувственное ощущение становится абсолютной сущностью, самоцелью, самонаслаждением. Лишь ему бесцельное созерцание звезд дает не­бесную отраду, лишь он при виде блеска благородных камней, зеркала вод, красок цветков и бабочек упивается одной негой зрения; лишь его ухо восторгается голосами птиц, звоном ме­таллов, лепетом ручейков, шелестом ветра... Если сущность чело­века чувственность, а не призрачный абстракт, «дух», то все философии, все религии, все учреждения, которые противоречат этому признаку, не только в корне ошибочны, но и пагубны. Если вы хотите улучшить людей, то сделайте их счастливыми; если вы хотите сделать их счастливыми, то ступайте к источникам всякого счастья, всех радостей — к чувствам. Отрицание чувств есть источник всякой испорченности, злобы, всего болезненного в человеческой жизни, утверждение чувств — источник физиче­ского, нравственного и теоретического здоровья. Лишения, само­отречение, «самоотрицание», отвлечение делают человека мрач­ным и угрюмым, грязным, похотливым, трусливым, скупым, завистливым, коварным, злобным, а удовлетворенность чувств — веселым, отважным, благородным, открытым, отзывчивым, со­страдательным, свободным, добрым. Все люди добры в радости, злы в горе; но источник горя есть именно отвлечение от чувств, вольное или невольное.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ СОЛОВЬЕВ (1853-1900)

[Философия: что сделала она для человечества]

Философия существует в человечестве более двух с поло­виной тысячелетий. Спрашивается: что сделала она для чело­вечества за это долгое время?

Она освобождала человеческую личность от внешнего наси­лия и давала ей внутреннее содержание. Она низвергала всех ложных чужих богов и развивала в человеке внутреннюю форму для откровений истинного Божества. В мире древнем, где чело­веческая личность по преимуществу была подавлена началом природным, материальным, как чуждою внешнею силою, фило­софия освободила человеческое сознание от исключительного подчинения этой внешности и дала ему внутреннюю опору, открывши для его созерцания идеальное духовное царство, в мире новом, христианском, где само это духовное царство, само это идеальное начало, принятое под формою внешней силы, завладело сознанием и хотело подчинить и подавить его, фило­софия восстала против этой изменившей своему внутреннему характеру духовной силы, сокрушила ее владычество, освободи­ла, выяснила и развила собственное существо человека сначала в его рациональном, потом в его материальном элементе.

Эта двойственная сила и этот двойной процесс, разруши­тельный и творческий, составляя сущность философии, вместе с тем составляет и собственную сущность самого человека, того, чем определяется его достоинство и преимущество перед осталь­ною природой, так что на вопрос: что делает философия? — мы имеем право ответить: она делает человека вполне человеком. А так как в истинно человеческом бытии равно нуждаются и Бог, и материальная природа, — Бог в силу абсолютной полноты своего существа, требующей другого для ее свободного усвоения, а материальная природа, напротив, вследствие скудости и не­определенности своего бытия, ищущей другого для своего воспол­нения и определения, — то, следовательно, философия, осущест­вляя собственно человеческое начало в человеке, тем самым служит и божественному и материальному началу, вводя и то, и другое в форму свободной человечности.

[Учение о Софии]

Во всяком организме мы имеем необходимо два единства: с одной стороны, единство действующего начала, сводящего мно­жественность элементов к себе как единому; с другой стороны, эту множественность как сведенную к единству, как определен­ный образ этого начала. Мы имеем единство производящее и единство произведенное, или единство как начало (в себе) и единство в явлении.

В божественном организме Христа действующее единящее начало, начало, выражающее собою единство безусловно-су­щего, очевидно есть Слово, или Логос.

Единство второго вида, единство произведенное, в христи­анской теософии носит название Софии. Если в абсолютном вообще мы различаем его как такого, т.е. как безусловно-сущего, от его содержания, сущности или идеи, то прямое выражение первого мы найдем в Логосе, а второй — в Софии, которая, таким образом, есть выраженная, осуществленная идея. И как сущий, различаясь от своей идеи, вместе с тем есть одно с нею, так же и Логос, различаясь от Софии, внутренне соединен с нею. София есть тело Божие, материя Божества, проникнутая началом божественного единства. Осуществляющий в себе или носящий это единство Христос, как цельный божественный организм — универсальный и индивидуальный вместе, - есть и Логос и София.

...София есть идеальное, совершенное человечество, вечно заключающееся в цельном божественном существе, или Христе.

[О развитии природы и общечеловеческих форм жизни.

Учение о богочеловечестве]

Главные конкретные ступени этого процесса [процесса все­мирного совершенствования] ...царство растительное, царство животное, царство человеческое и Царство Божие. Минералы, растения, животные, природное человечество и духовное чело­вечество — вот типичные формы бытия с точки зрения восхо­дящего процесса всемирного совершенствования.

...Цель мирового процесса есть откровение Царства Божия, или совершенного нравственного порядка, осуществляемого но­вым человечеством, духовно вырастающим из Богочеловека, ...это­му универсальному явлению должно предшествовать индивиду­альное явление самого Богочеловека... Царство Божие не есть произведение христианской истории, как сам Христос не был произведением еврейской и языческой истории: история выра­батывала и вырабатывает только необходимые естественные и нравственные условия для явления Богочеловека и бого-чело-вечества.

...Основные формы общечеловеческой жизни должны иметь свой источник в началах, определяющих самую природу чело­века. Природа человека как такового представляет три основные формы бытия: чувство, мышление, деятельную волю.

Из этих трех факторов первым непосредственным началом общественной жизни является воля. Как образующее начало общества, воля определяется тремя основными отношениями, или, иначе, проявляется на трех степенях. Для достижения какого бы то ни было объективного блага прежде всего необхо­димо обеспечить существование его элементарных субъектов... Общественный союз, имеющий в виду эту цель и основанный на трудовой, деятельной обработке внешней природы, есть экономическое общество; его первичною элементарною формой является семья.

Вторая основная форма общества... есть общество полити­ческое, или государство.

Третья форма общества определяется религиозным харак­тером человека. Человек хочет не только материального сущест­вования, которое обеспечивается обществом экономическим, и не только правомерного существования, которое дается ему об­ществом политическим, он хочет еще абсолютного существова­ния—полного и вечного. ...Так как достижение абсолютного существования, или вечной и блаженной жизни, есть высшая цель для всех одинаково, то она и становится необходимо принципом общественного союза, который может быть назван духовным или священным обществом (церковь).

...В своем чисто человеческом идеальном начале (которое для себя выражается как разум) мировая душа получает безус­ловную самостоятельность — свободу, с одной стороны, по отно­шению к Богу, а с другой стороны, по отношению к своему собственному природному, материальному началу. Свобода в последнем отношении понятна сама собою и не требует объяс­нения. Но человек (или мировая душа в человечестве) свободен не только от своего материального бытия, он свободен безус­ловно и по отношению к своему божественному началу: ибо как становящееся абсолютное, а не сущее, он сам есть основание бытия своего. В самом деле, Божество определяет его здесь только идеально, определяет только то, чем он становится, — содержание и цель его жизни, но что он этим становится, это имеет свое основание не в Божестве, отрешенном от всякого процесса, а в нем самом. Будучи чуждо всякому процессу и изменению, Божество, как такое, не может быть действительною причиною (causa efficiens) изменения... действительная причина изменения всегда есть изменяющийся. Божество же всегда есть только формальная и конечная причина изменения, идея и цель его.

Старая традиционная форма религии исходит из веры в Бога, но не проводит этой веры до конца. Современная внерелигиозная цивилизация исходит из веры в человека, но и она остается непоследовательною, — не проводит своей веры до конца; последовательно же проведенные и до конца осуществлен­ные обе эти веры — вера в Бога и вера в человека — сходятся в единой полной и всецелой истине Богочеловечества.

Как космогонический процесс закончился порождением со­знательного существа человеческого, так результатом процесса теогонического является самосознание человеческой души как начала духовного, свободного от власти природных богов, спо­собного воспринимать божественное начало в себе самом, а не чрез посредство космических сил. Это освобождение человече­ского самосознания и постепенное одухотворение человека чрез внутреннее усвоение и развитие божественного начала образует собственно исторический процесс человечества.

Требуется, следовательно, чтобы общество, во 1-х, сохраняло во всей чистоте и силе божественное начало (Христову истину) и, во 2-х, со всею полнотою развило начало человеческой самодеятельности. Но по закону развития или роста тела Хрис­това совместное исполнение этих двух требований, как высший идеал общества, не могло быть дано разом, а должно быть достигаемо, т.е. прежде совершенного соединения является раз­деление, которое при солидарности человечества и вытекающем из нее законе разделения исторического труда выражается как распадение христианского мира на две половины, причем Вос­ток всеми силами своего духа привязывается к божественному и сохраняет его, вырабатывая в себе необходимое для этого кон­сервативное и аскетическое настроение, а Запад употребляет всю свою энергию на развитие человеческого начала, что необ­ходимо совершается в ущерб божественной истине, сначала искажаемой, а потом и совсем отвергаемой. Отсюда видно, что оба эти исторические направления не только не исключают друг друга, но совершенно необходимы друг для друга и для полноты возраста Христова во всем человечестве; ибо если бы история ограничилась одним западным развитием, если бы за этим непрерывным потоком сменяющих друг друга движений и вза­имно уничтожающихся принципов не стояло неподвижное и безусловное начало христианской истины, все западное развитие лишено было бы всякого положительного смысла, и новая история оканчивалась бы распадением и хаосом. С другой сто­роны, если бы история остановилась на одном византийском христианстве, то истина Христова (богочеловечество) так и осталась бы несовершенною за отсутствием самодеятельного человеческого начала, необходимого для ее совершения. Теперь же сохраненный Востоком божественный элемент христианства может достигнуть своего совершения в человечестве, ибо ему теперь есть на что воздействовать, есть на чем проявить свою внутреннюю силу, именно благодаря освободившемуся и разви­вшемуся на Западе началу человеческому.

Исторический процесс есть долгий и трудный переход от зверочеловечества к богочеловечеству.

[Нравственная философия]

Собственный предмет нравственной философии есть поня­тие добра... Способность к зачаточной оценке вещей в положи­тельном и отрицательном смысле несомненна у высших живот­ных, где она кроме различных ощущений приятного и неприят­ного соединяется с более или менее сложным представлением желательных или нежелательных предметов; человек же в этой оценке переходит за пределы единичных ощущений и частных представлений и возвышается до общего разумного понятия или идеи добра и зла.

Очень распространен взгляд, что судьба нравственного со­знания зависит от того или другого решения вопроса о свободе воли. Вопрос сводят к альтернативе: или наши действия свобод­ны, или они необходимы — и затем утверждают, будто второе из этих двух решений, именно детерминизм, или учение о том, что все наши действия и состояния происходят с необходимостью, делает невозможною человеческую нравственность, и тем отни­мает всякий смысл у нравственной философии. Если, говорят, человек есть только колесо в мировой машине, то о каких же нравственных деяниях может быть речь? Но вся сила такого аргумента заключается в неправильном смешении детерминизма механического с детерминизмом вообще — ошибка, от которой не свободен и сам Кант. Детерминизм вообще утверждает толь­ко, что все совершающееся, а следовательно, и всякое действие человека определяется (determinatur — откуда и название этого учения) достаточными основаниями, без которых оно произойти не может, а при которых происходит с необходимостью.

Нравственность и нравственная философия всецело держат­ся на разумной свободе, или нравственной необходимости, и совершенно исключают из своей сферы свободу иррациональ­ную, безусловную, или произвольный выбор.

Для того чтобы идея добра могла с полною внутреннею необходимостью определять (детерминировать) сознательный вы­бор человека в ее пользу, — для того чтобы выбор этот был достаточно мотивированным, нужно, чтобы содержание этой идеи было надлежащим образом развито, чтобы ум представил воле эту идею в ее всеоружии, что и исполняется нравственною философиею. Таким образом, этика не только совместима с детерминизмом, но даже обусловливает собою высшее обнару­жение необходимости. Когда человек высокого нравственного развития с полным сознанием подчиняет свою волю идее добра, всесторонне им познанной и до конца продуманной, тогда уже для всякого ясно, что в этом подчинении нравственному закону нет никакого произвола, что оно совершенно необходимо.

Есть одно чувство, которое не служит никакой общественной пользе, совершенно отсутствует у самых высших животных и, однако же, ясно обнаруживается у самых низших человеческих рас. В силу этого чувства самый дикий и неразвитый человек стыдится, т.е. признает недолжным и скрывает такой физиоло­гический акт, который не только удовлетворяет его собственно­му влечению и потребности, но сверх того полезен и необходим для поддержания рода. В прямой связи с этим находится и нежелание оставаться в природной наготе, побуждающее к изо­бретению одежды и таких дикарей, которые по климату и прос­тоте быта в ней вовсе не нуждаются.

Этот нравственный факт резче всего отличает человека ото всех других животных, у которых мы не находим ни малейшего намека на что-нибудь подобное .

...Я стыжусь, следовательно, существую, не физически только существую, но и нравственно, — я стыжусь своей животности, следовательно, я еще существую как человек.

Рядом с этим основным нравственным чувством находится в природе человеческой другое, составляющее корень этического отношения уже не к низшему, материальному началу жизни в каждом человеке, а к другим человеческим и вообще живым существам, ему подобным, — именно чувство жалости. Оно со­стоит вообще в том, что данный субъект соответственным обра­зом ощущает чужое страдание или потребность, т.е. отзывается на них более или менее болезненно, проявляя, таким образом, в большей или меньшей степени свою солидарность с другими.

...Если человек бесстыдный представляет собою возвращение к скотскому состоянию, то человек безжалостный падает ниже животного уровня.

В присущих нам чувствах стыда и жалости основным обра­зом определяется наше нравственное отношение, во-первых, к собственной нашей материальной природе и, во-вторых, ко всем другим живым существам... Кроме этих двух основных чувств есть в нас еще одно, третье, несводимое на них, столь же первичное, как они, и определяющее нравственное отношение человека не к низшей стороне его собственной природы, а также не к миру подобных ему существ, а к чему-то особому, что признается им как высшее, чего он ни стыдиться, ни жалеть не может, а перед чем он должен преклоняться. Это чувство благоговения (благочестия, pietas) или преклонения перед высшим (reverentia) составляет у человека нравственную основу религии и религиозного порядка жизни; будучи отвлечено философским мышлением от своих исторических проявлений, они образуют так называемую «естественную религию».

Все прочие явления нравственной жизни, все так называе­мые добродетели могут быть показаны как видоизменения этих трех основ или как результат взаимодействия между ними и умственною стороной человека.

Каждая из установленных мною нравственных основ — стыд, жалость и религиозное чувство — может рассматриваться с трех сторон: как добродетель, как правило действия и как условие известного блага.

Добро само по себе ничем не обусловлено, оно все собою обусловливает и через все осуществляется. То, что оно ничем не обусловлено, составляет его чистоту; то, что оно все собою обусловливает, есть его полнота, а что оно через все осуществ­ляется, есть его сила, или действенность.

...Внутренними свойствами добра определяется жизненная задача человека; ее нравственный смысл состоит в служении добру чистому, всестороннему и всесильному.

Такое служение, чтобы быть достойным своего предмета и самого человека, должно стать добровольным, а для этого ему нужно пройти через человеческое сознание. Помогать ему в этом процессе, а отчасти и предварять то, к чему он должен прийти, есть дело нравственной философии.

[О смысле любви]

Смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасе­ние индивидуальности чрез жертву эгоизма. На этом общем осно­вании мы можем разрешить и специальную нашу задачу: объяс­нить смысл половой любви. Недаром же половые отношения не только называются любовью, но и представляют, по общему признанию, любовь по преимуществу, являясь типом и идеалом всякой другой любви (см. Песнь песней, Апокалипсис).

Ложь и зло эгоизма состоят вовсе не в том, что этот человек слишком высоко себя ценит, придает себе безусловное значение и бесконечное достоинство: в этом он прав... Основная ложь и зло эгоизма не в этом абсолютном самосознании и самооценке субъекта, а в том, что, приписывая себе по справедливости безусловное значение, он несправедливо отказывает другим в этом значении; признавая себя центром жизни, каков он и есть в самом деле, он других относит к окружности своего бытия, оставляет за ними только внешнюю и относительную ценность...

Эгоизм есть сила не только реальная, но основная, уко­ренившаяся в самом глубоком центре нашего бытия и оттуда проникающая и обнимающая всю нашу действительность — сила непрерывно действующая во всех частностях и подробностях нашего существования. Чтобы настоящим образом подорвать эгоизм, ему необходимо противопоставить такую же конкретно-определенную и все наше существо проникающую, все в нем захватывающую любовь.

Признавая вполне великую важность и высокое достоинство других родов любви, которыми ложный спиритуализм и импо­тентный морализм хотели бы заменить любовь половую, мы видим, однако, что только эта последняя удовлетворяет двум основным требованиям, без которых невозможно решительное упразднение самости в полном жизненном общении с другим. Во всех прочих родах любви отсутствует или однородность, равенство и взаимодействие между любящим и любимым, или же всестороннее различие восполняющих друг друга свойств.

Смысл и достоинство любви как чувства состоит в том, что она заставляет нас действительно всем вашим существом при­знать за другим то безусловное центральное значение, которое, в силу эгоизма, мы ощущаем только в самих себе. Любовь важна не как одно из наших чувств, а как перенесение всего нашего жизненного интереса из себя в другое, как перестановка самого центра нашей личной жизни. Это свойственно всякой любви, но половой любви по преимуществу; она отличается от других родов любви и большей интенсивностью, более захватывающим характером, и возможностью более полной и всесторонней вза­имности; только эта любовь может вести к действительному и неразрывному соединению двух жизней в одну, только про нее и в слове Божьем сказано: будут два в плоть едину т.е. станут одним реальным существом.

Осуществить это единство, или создать истинного человека, как свободное единство мужского и женского начала, сохра­няющих свою формальную обособленность, но преодолевших свою существенную рознь и распадение, — это и есть собст­венная ближайшая задача любви.

Всем известно, что при любви непременно бывает особенная идеализация любимого предмета, который представляется любя­щему совершенно в другом свете, нежели в каком его видят посторонние люди. Я говорю здесь о свете не в метафорическом только смысле, дело тут не в особенной только нравственной и умственной оценке, а еще в особенном чувственном восприятии: любящий действительно видит, зрительно воспринимает не то, что другие...