Взаимозависимость страха и тревоги

Тревога и страх имеют общий онтологический корень, но в реальности они — разные вещи. Эту общеизвестную мысль так утрируют, что возникает обратная реакция, которая может уничтожить не только преувеличение, но и саму истину такого различения. Страх, в противоположность тревоге, имеет определенный объект (в чем сходится большинство авторов), который можно открыто увидеть, анализировать, атаковать, терпеть. Против него можно предпринимать какие-то действия и тем самым как-то участвовать в нем — хотя бы в форме борьбы. Таким образом, его можно включить в самоутверждение. Мужество может противостоять любому объекту страха, ибо это объект — и значит, участие возможно. Мужество может включать страх, вызванный определенным объектом, потому что этот объект, как бы ужасен он ни был, какой-то стороной участвует в нас, а мы в нем. Можно сказать так: поскольку у страха есть объект, постольку и любовь, в смысле участия, может победить страх.

Но с тревогой дело обстоит иначе, потому что у тревоги нет объекта, или, говоря парадоксально, ее объект составляет отрицание всякого объекта. Поэтому участие, борьба и любовь в отношении ее невозможны. Охваченный тревогой остается с ней — если это чистая тревога — один на один, без всякой помощи. Эта беспомощность в состоянии тревоги наблюдается и у животных, и у человека. Она выражается в потере ориентации, в неправильных реакциях, в отсутствии интенциональности — «преднамеренности» (интенциональность предполагает существование, соотнесенное со смысловым содержанием знания или воли). 

29

Причина этого порой поразительного поведения — отсутствие объекта, на котором охваченный тревогой субъект может сконцентрироваться. Единственным объектом остается сама угроза, ибо источник этой угрозы — «ничто».

Можно спросить: не представляет ли собой это угрожающее «ничто» просто неизвестную, неопределенную возможность действительной опасности? Не исчезнет ли тревога в тот самый момент, когда какой-то объект страха появится? В таком случае тревога была бы страхом неизвестного. Однако такое объяснение тревоги не удовлетворяет. Ведь существуют бесчисленные области неизвестного, различные для каждого субъекта, встреча с которыми не вызывает никакой тревоги. Тревогу рождает встреча с неизвестным совершенно особого рода. Это неизвестное, которое по самой своей сути не может стать известно, ибо оно есть небытие.

Страх и тревога различны, но не разделимы. Они имманентны друг другу: самое жало страха есть тревога и тревога стремится разрешиться в страх. Испытывать страх — означает бояться чего-то: бояться боли, бояться быть отвергнутым (человеком или группой людей), потерять что-то или кого-то, бояться момента смерти. Но в предчувствии угрозы, порожденной всем этим, пугает не то отрицательное, что они принесут субъекту; тревога относится к возможным последствиям этого отрицательного. Лучший пример этому (впрочем, более чем пример) — страх смерти. Поскольку это страх, он имеет свой объект: ожидаемое событие смерти (быть убитым, умереть от болезни или от несчастного случая), т. е. это страх мучительной агонии и полной утраты всего. Но, поскольку это тревога, ее объектом является абсолютно неизвестное «после смерти»; небытие, которое остается небытием, даже если его заполняют образы наших нынешних переживаний. Сны из гамлетовского монолога «Быть иль не быть» (что с нами будет после смерти и что всех нас делает трусами) — ужасают не своим явным содержанием, а той силой, с которой в них символизируется угроза небытия, «вечная смерть» на языке религии. Символы Дантова «Ада» вызывают тревогу не самой своей образностью, но тем, что они выражают «небытие», сила которого переживается в тревоге вины. Каждую из ситуаций, описанных в «Inferno», можно было бы мужественно встретить опираясь на участие и любовь. Но суть как раз в том, что это невозможно. Другими словами, это не реальные ситуации, а символы «беспредметности», небытия.

Страх смерти определяет присутствие тревоги в любом страхе. Тревога, не искаженная страхом какого-то объекта, тревога в своем неприкрытом виде всегда есть тревога последнего, окончательного небытия. На первый взгляд, тревога есть болезненное чувство неспособности справиться с угрозой какой-то особой ситуации. Но более внимательный 

30

анализ показывает, что в тревоге по поводу любой конкретной ситуации неизменно заключена тревога по поводу человеческой ситуации как таковой. Именно тревога, сознание своей неспособности сохранить собственное бытие, лежит в глубине всякого страха и составляет в нем тот элемент, который, собственно, и внушает страх. Поэтому в моменты, когда неприкрытая тревога охватывает ум, прежние объекты страха перестают быть определенными объектами, теряют свою объективность. Они являют то, чем отчасти сами были всегда: симптомы глубинной человеческой тревоги. И в качестве таковых они оказываются за пределами досягаемости даже для самого мужественного сопротивления.

Эта ситуация вынуждает того, кто испытывает тревогу, искать и устанавливать объект страха. Тревога стремится стать страхом, ибо страх можно встретить мужественно. Конечное существо не может устоять перед неприкрытой тревогой больше, чем на мгновение. Все, кто пережил такие мгновения, — как, например, некоторые мистики, созерцавшие «ночь души», или Лютер, впавший в отчаяние от нападок дьявола, или Ницше-Заратустра, испытавший «величайшее отвращение», — сообщают об их невообразимом ужасе. Обычно от этого ужаса бегут, преобразуя тревогу в страх — страх чего-нибудь, неважно чего. Человеческий ум — не только вечная кузница идолов, как сказал Кальвин, но и вечная кузница страхов·, он кует их для того, чтобы, во-первых, избежать Бога и, во-вторых, чтобы избежать тревоги, — причем два эти рода страхов связаны. Ибо воочию увидеть Бога (истинного Бога) означает воочию увидеть абсолютную угрозу небытия. «Неприкрытый абсолют» (используя выражение Лютера) производит неприкрытую тревогу, ибо Он есть исчезновение всякого конечного самоутверждения, а не просто возможный объект страха и мужества (см. выше, гл. 5 и 6). Однако в конечном счете попытки преобразовать тревогу в страх тщетны. Глубинную тревогу, тревогу конечного существа в связи с угрозой небытия, нельзя уничтожить. Она принадлежит самому существованию.