Шестнадцатый раз

В битве приходилось фильтровать столько звуков.

Я напрягал уши, чтобы поймать каждый из них; отделить каждую каплю воды от шага по чавкающей грязи, удар металла о дерево от вскрика боли… но грохот дождя поглощал остальные звуки и лишал меня возможности полагаться только на слух. Я не мог отчетливо выделить дыхание Джима, не говоря уж о слабом ритме его сердцебиения, чтобы убедиться, что ему не грозила непосредственная опасность, и мне приходилось оглядываться каждые пятнадцать секунд.

Рассчитанное отвлечение, которое, однако, оказалось бесполезным.

Мы находились на поляне в густом лесу коричневых деревьев с желтыми листьями. Прежде чем напасть, агрессивные гуманоиды сунули мне в руки твердую деревянную палку с зазубренными ребрами: вероятно, сражение с безоружным противником нарушало какой-то этический или моральный закон их культуры. Джим получил булаву с острыми шипами и быстро потерялся в гуще драки.

Это первобытное общество, недалеко ушедшее от земного железного века, испытывало к нам инстинктивную агрессию. К счастью, все пятеро ученых были найдены до начала ливня, однако, что менее удачно, осадки состояли не только из оксида водорода, как на Земле. Содержавшиеся в них радиоактивные вещества создавали ионные помехи, которые не давали зафиксировать координаты определенного гуманоида и поднять его на корабль, так что сканеры были слепы к жизненным формам нашего размера.

Секундное затишье дало инженеру Скотту возможность дематериализовать на Энтерпрайз потерявшихся ученых и остаток десанта, но капитан настоял на том, чтобы быть последним, так что, естественно, после короткой (и бесплодной) дискуссии я отказался бросить его одного и получил (довольно неохотное) разрешение остаться.

Дождь возобновился прежде, чем мы успели вернуться на борт.

Мы были в серьезном меньшинстве, но продолжали бороться. Мои оппоненты оказались равны мне по силе, а предоставленное ими оружие доказывало свою ценность каждую секунду: если бы не оно, мы с капитаном, безусловно, уже погибли бы. Однако если я был так же силен, как те трое, что упорно пытались прервать мою жизнь, то капитан не был.

А мне не хватало сил добраться до него.

Мое первоначальное нежелание вредить другому живому существу исчезло с пугающей скоростью, едва я осознал, что капитан в ужасной опасности. Его оружие было слишком тяжелым и неповоротливым в руках человека.

Я остановил дубинку, летевшую к моей голове, и ответил нападавшему ударом посоха в живот, затем увернулся от обоюдоострого клинка, но не сумел избежать сильного удара в бок; женщина, нанесшая его, выглядела особенно недоброжелательной. Жестко подавив боль, вспыхнувшую рядом с сердцем, я продолжил сгибаться и вертеться, сражаясь со всеми сразу, ради него, все ради него.

Столько звуков.

Каждая капля, каждый шаг, хлюпающая грязь, отдаленный гром, ранивший уши и отзывавшийся в голове еще долго после того, как затихал. Слишком много звуков.

Именно потому я и не услышал свист клинка, пока не ощутил, как его кончик впивается мне в горло — прямая угроза. Человек за моей спиной произнес какое-то странное резкое слово, которого я не понял, и посох вырвали из моей руки и отбросили так далеко, что я не мог его достать.

Я попытался отыскать очертания фигуры Джима в ливне и уловил вихрь быстрого и смертельного танца капитана… все еще слишком далеко, даже дальше, чем прежде.

Прощай, мысленно сказал я, внезапно испугавшись миллиона вещей, но больше всего — что моя смерть будет означать, что Джим тоже обречен, если только по какой-нибудь причине дождь не прекратится. Но желание, чтобы он остановился, было нелогично, а надежда, что он остановится по моему хотению, — просто нелепа.

Логичная часть моего разума отстраненно заметила, что моя катра так же разрывалась и бушевала, как и всегда — даже в конце я не нашел мира; только адреналин, отчаяние, печаль, любовь…

И тут Джим увидел меня.

— Нет, — прохрипел он, блокируя атаку рукоятью своего странного оружия и посылая сокрушительный удар в чей-то череп. — Нет! Стой!

От звука голоса капитана мир, казалось, замер.

— Стой!

Я очень хорошо помню все, что произошло в следующую минуту, однако, признаться, не могу рационально объяснить, как слабый, измученный, раненный человек сделал то, что сделал.

Потому что каким-то невероятным образом Джим сражался и побеждал — смертоносный вихрь, слепяще быстрый, почти дикий в своей ярости. Человек не мог так двигаться, но факты невозможно было отрицать.

Когда у его ног легла куча бессознательных тел, Джим успешно отвлек от меня внимание. Лезвие соскользнуло с моей шеи, оставив на нежной коже неглубокую царапину до ключицы, но боль была несущественна и вполне поддавалась контролю.

Я тут же поспешил на помощь капитану, зная, что не позволю никому навредить ему, даже если это будет стоить мне жизни. Но прежде, чем я пустился бегом, капли, повисшие на моих ресницах, преломили свет так, что я не видел ничего… ничего, кроме калейдоскопа неясных картинок, в центре каждой из которых был Джим.

И я должен был понять что-то — я уже это понимал… но время было неподходящим. Я тряхнул головой, чтобы прочистить ее, и полетел к нему. Фигурально.

Сочтя женщину наиболее серьезной угрозой, я применил нервный захват на ней первой, и нападавших осталось двое. Один из них тут же начал теснить капитана прочь от меня.

— Спок! — крикнул Джим, подныривая и отпрыгивая от ножа. — Ты не умер!

И он говорил, что это у меня «потрясающий дар констатировать очевидное».

— Отнюдь, капитан!

Он расхохотался, но звук становился все слабее, когда ему приходилось отступать, а у меня самого появился новый противник в ограниченном поле зрения, которое предоставлял этот потоп.

Мужчина с мечом стоял передо мной, и я видел на лезвии грязь, ржавчину и зеленую кровь там, где он поранил меня, и первобытный гнев пробудился в глубине моего существа при мысли, что эта кровь могла быть красной.

— Ты не посмеешь тронуть Джеймса Кирка, — проинформировал я его, и если мой голос и звучал яростно, зло или как-то еще, это было, само собой, из-за повреждения связок, возможно, холодной погодой.

— Я оборву твою жизнь, если придется.

Он не мог понять моих слов, но логика, всю жизнь жестко управлявшая мной, исчезла, выжженная базовой, инстинктивной потребностью защитить того, кто был моим.

По какой-то причине мой враг замер, едва наши глаза встретились, и чуть не выпустил оружие из рук. Он не напал и не сделал угрожающего движения, так что я шагнул вперед, а потом услышал низкий угрожающий рык.

А потом осознал, что от исходил от меня.

Я скалился, как зверь, рыча своему противнику не трогать капитана. И если бы это не очаровало меня своей неожиданностью, то это сделал бы тот факт, что мужчина вдруг бросил оружие и сбежал.

Ровно в десяти метрах от меня стоял капитан — силуэт, который я узнал бы где угодно. У его ног лежало тело, но я слышал тихий болезненный стон: Джим сегодня не убивал. И я тоже. Это превосходило самые смелые ожидания.

— Джим?

Он повернулся на звук моего голоса, и булава выпала из его рук на землю.

— Спок, — задыхаясь, выдавил он и улыбнулся.

Отравленный дождь продолжал капать, масляно стекая по моей коже, и раздался очередной оглушительный раскат грома, но это было ничто, ничто по сравнению с той улыбкой. Грязь, покрывавшая нашу изорванную до неузнаваемости одежду, была незначительна, цветные ручейки, придававшие его коже неестественный блеск, были до смешного маловажны, потому что я готов был овладеть им или умереть, я готов был…

Взять его?

Сомнения вихрились в моем разуме, заставив меня прирасти к месту, и звуки, так много звуков… о чем я думал? Думал ли я вообще?

И внезапно остался один звук. Только один звук, а все прочие не имели никакого значения, потому что это был его голос — он закричал, заметив, что моя царапина кровоточит:

— Спок! Ты в порядке? Рана выглядит кошмарно! Тебе больно?

Он пошел ко мне, и я сделал то же самое, преодолевая расстояние между нами нетерпеливыми шагами по вероломной грязи.

— Ты жив, — повторил он, но на сей раз то была не отчаянная шутка, и мы остановились на секунду, глядя друг на друга в торжественной тишине… и тут Джим внезапно и всепоглощающе ухмыльнулся своей обычной ухмылкой, блестя глазами, почему-то более похожий на самого себя, чем когда-либо за эти недели. — Мы сделали это! — завопил он, перекрикивая дождь, и его лицо было всего в паре дюймов…

— Да.

И наступил момент, пришло время принять то, что я должен был осознать давным-давно.

Я снял щит; ему ничего не грозило, мы были вместе, и на меня накатила мощная волна блаженного облегчения, и тогда я понял, наконец-то, и это не было шокирующе или неожиданно, стены просто исчезли и я понял.

Конечно.

Конечно, я любил Джима.

Одержимость его эмоциями, влечение, которое настолько превосходило все, что я когда-либо чувствовал… вкус его мыслей и ощущение его пальцев, скользящих по моим, когда я целовал его…

И вдруг на меня навалились воспоминания, воспоминания, которые я чувствовал так же остро, будто заново переживал их, так же резко, как боль от пореза на шее.

Пятнадцать объятий, и то, какой гладкой и прохладной была его кожа, он укусил меня всего девяносто семь минут назад, вонзил зубы в мою шею, а десять дней назад он вставил большой палец между моих губ, и его ногти процарапали мне ладонь во время драки, которая не была дракой, и меня охватила сопровождавшая ее вспышка возбуждения и боли, будто молния, а две недели назад он лежал подо мной, когда я лизал его грудь, и говорил еще, пожалуйста, о господи…

— О.

Я сделал шаг назад и сжал его плечи вытянутыми руками, чтобы он не попытался приблизиться. Я был вполне способен удержаться в вертикальном положении. Я не держался за него. Мне не нужна была поддержка, чтобы не дать коленям подогнуться. Жест не имел никакого отношения к факту, что я мог упасть.

— Эй… ты уверен, что все нормально? — напряженно спросил Джим.

Я моргнул: токсичная жидкость, попадая в глаза, щипала и заставляла слезные железы выделять защитную жидкость, туманившую зрение.

Я любил его.

Эмоция была совершенно… отчетливой. Она ни на что не походила. Она была всем сразу. Я так часто слышал, как ее обсуждают… особенно земляне, на звездолете и на Земле, все время. Я помнил, как мама говорила мне о ней, помнил, как после долгих дней насмешек и оскорблений приходил к ней и спрашивал о любви и она охотно объясняла, сколько есть разных видов привязанности к другим, напоминала, как сильно любит меня, а однажды крайне нелогично расплакалась, когда я сообщил, что по ее меркам моя привязанность к ней тоже была эквивалентна любви.

Я помнил, как отец объяснял, почему женился на землянке… Я помнил, как она иллюстрировала свои мысли о ее любви к послу прекрасными образами, которых я тогда не мог полностью понять.

Теперь я понимал.

— Спок.

Я хотел снова поцеловать его. На мгновение этот импульс был почти сильнее меня. А потом я вспомнил, кто я и что делаю. Значит… вот что испытывает влюбленный. Этот бурлящий хаос противоречивых порывов, будто внезапно прорвало плотину.

Рано или поздно я бы, конечно, научился справляться и жить с этим, принимать эту новую часть себя, привык бы держать себя в руках, оставаться другом Джима и даже не думать о том, чтобы отдаться на растерзание его насмешкам и признаться хоть в чем-нибудь.

— Ты привлекаешь меня.

…Но, видимо, не сегодня.

— Что? — неверяще воскликнул Джим, почти смеясь. Он выглядел очень живым — покрытый грязью и синяками, как будто более здоровый, чем некоторое время назад, когда он валился с ног и я заставил его поспать десять минут на полу лифта.

— По всей видимости, наша близость к смерти вынудила меня… признать это, в конце концов.

------------------------------------

Это будет самый последний случай потери контроля над речью, пообещал я себе. Просто… когда он так смотрел на меня, я отчетливо понимал, что сделаю все, о чем он попросит. По крайней мере, я не признался ни в чем хуже. Вроде моего последнего открытия.

Джим несколько секунд молча пялился на меня, раскрыв рот.

А потом он сгреб меня в объятия и оставил на губах влажный, грязный поцелуй.

— Фантастика! — счастливо вздохнул он. — Официально объявляю этот день самым странным и лучшим-пренаилучшим в истории! — Его голос подрагивал от сдерживаемого смеха. — И никто не умер!

— Ваша грамматика оставляет желать лучшего, капитан.

Джим издал восторженный вопль.

— Да! Грамматика! О, пожалуйста, раскритикуйте мою грамотность сейчас же, мистер Спок! — Он хихикнул (как бы упорно он ни заявлял впоследствии, что это был мужественный рык). — Я тебя привлекаю! Это так прекрасно! Ладно… — Его радость внезапно испарилась. — Ох ты ж черт. Это все только усложнит, да?

— Прошу прощения?

— Ничего. — Он стер с глаз противную жидкость и снова улыбнулся. Я мог бы стать зависимым от восхитительных изменений этого лица. Но его радость снова испарилась, на этот раз — когда Джим вспомнил о зеленом пятне на моей шее. — Так, дай я взгляну на этот порез, а то у тебя кровь не останавливается.

Он нежно взял меня за подбородок и приподнял его, прищуренными глазами изучая рану. Я охотно подчинился.

— В нее может попасть инфекция.

Он сложил ладони горсточкой, чтобы набрать воды, но это был не обычный дождь и у него были грязные руки, так что он скоро сдался.

— Ну что за херня? Не дождь, а бензин какой-то!

— На этой планете чрезвычайно высокая радиация, капитан. К счастью, конкретно эти лучи никак не вредят землянам, хотя я не в силах объяснить, почему, поскольку раз они помешали транспортатору, уровень должен быть летальным…

— Ну ладно, обсудим физику на корабле. — Джим с силой ударил меня по плечу, снова усмехаясь. — Сейчас мы должны убить пять минут, пока я не решу выбираться, просто на случай, если природа решит смилостивиться и дождь прекратится. Так вот, насчет тайной любовной страсти, которую ты ко мне питаешь…

— Я не стану о ней говорить. Я проинформировал вас о ее существовании, потому что порой буду развлекать себя мыслями о том, как вы приятны глазу, и все.

— Конечно. — Он собирался снова меня поцеловать. Я знал это. Но потом он закусил губу, сжал кулаки и остался на месте. — Что ж, приятно, что это конкретное… чувство взаимно, — вместо этого ухмыльнулся он.

Эта беседа никак не помогала справиться с романтической привязанностью к капитану. Он умудрялся выглядеть одновременно очаровательно забавным и раздражающе дерзким, называя это чувством, чтобы дождаться от меня очередного отрицания. Кажется, Джим обладал особым талантом вызывать эти противоречивые эмоции.

— Капитан…

— Я не говорю, что влюблен в тебя! — громко добавил он. Раздался еще один раскат грома. Болезненные острые иглы в желудке появились так мгновенно и были настолько парализующи, что я с поразительной легкостью забыл о взрыве звука в голове. — Но мы хотя бы можем быть честны друг с другом! Это здорово! Правда?

Да, чувства Джима ко мне не заходили дальше влечения. Я ведь уже знал об этом. Я не раз напоминал себе об этом. Он часто флиртовал с женщинами (которых он, согласно моей теории, предпочитал как сексуальных партнеров; впрочем, я, конечно, не размышлял на эту тему неприлично долго). Я решил, что буду жить с этим: с желанием заключить с ним узы и всегда быть рядом, с мучительной потребностью не расставаться… Я решил, что приму это. И я все же мог быть с ним с буквальном смысле. Мне еще было позволено находиться рядом с ним. Я готов был жить с… даром, который он дал мне.

Потому что я не мог вынести мысль о том, что эта эмоция — бремя.

— Спок, ты совсем-совсем уверен, что с тобой все в порядке? — спросил Джим.

— Клочья ткани, которые остались от вашей рубашки, теперь не подпадают под определение цельного предмета одежды, и мускулы под ними выглядят довольно привлекательно.

Куда подевалась связность моего мышления?

Что ж, я обнаружил в себе прежде неизвестную, но от этого не менее глубокую любовь к своему капитану. Да, возможно… да, пожалуй, это оправдывает странные приступы откровенности. И, конечно, с моей стороны было логично отвлекать внимание Джима от моего самочувствия, поскольку в своем эмоциональном расстройстве я был не в состоянии отражать все его расспросы.

Да. Дело несомненно было в этом.

Лазурные глаза комично расширились, он как будто… покраснел, залившись приятного оттенка красным. Как интересно. А этот румянец бы усилился, если бы я высказал то, что думаю о том, как ткань брюк обтягивает его тело?

Нет. Это было бы нелогично.

— Говорить мне что-то в этом духе — не очень хорошая идея, — наконец сказал Джим, качая головой и неверяще улыбаясь. — Это… э… это… — Он беспомощно посмотрел на меня и остановился на: — Это просто странно.

— Полагаю, это было не в моем стиле, и у моего поведения нет оправданий. Прошу прощения; ничего подобного более не повторится.

— Нет, я имел в виду, это приятно слышать… но… эм, ладно, больше не делай так. Может, у тебя и есть эпический самоконтроль и все такое, но я ужасно… — Он окинул меня медленным жарким взглядом. — …ужасно… человечен… — Он облизнул губы. — …вот прямо сейчас.

По моему позвоночнику пробежала горячая дрожь…

— Капитан, мне кажется, нам пора начать планировать побег.

— Точно, ага, верно подмечено, Спок! — Джим хлопнул в ладоши и яростно (и совершенно бессмысленно, поскольку дождь не прекратился) встряхнул головой, будто мокрое земное животное семейства собачьих.

— Ваш коммуникатор уцелел в этом климате?

— Сейчас гляну… — От коммуникатора осталась только кучка деталей. — Ну само собой нет. И из этой адской атмосферы не так-то легко что-то передать, особенно когда кто-то… — он гневно взглянул на небо, — …льет на нас нефть как из ведра!

Будто в ответ на его слова, небеса загрохотали, и я закрыл уши руками, чтобы избежать неприятных последствий для своих слуховых органов.

Джим заметил мой жест.

— Это слишком громко для тебя, Спок?

— Да, это немного выше порога чувствительности вулканского слуха.

Он нахмурился.

— «Немного» — не очень точно. Насколько выше твоего порога чувствительности?

— На некоторое количество децибел.

— Хватит увиливать.

Он решительно встал передо мной, как никогда близко, положил руки поверх моих, касаясь подушечками пальцев кончиков ушей, и в моем разуме всплыли воспоминания, и эмоции, и жажда…

— На сколько именно, Спок?

— По моей оценке, примерно на пятьдесят один децибел.

Джим выругался.

— Тебя нужно увести отсюда, и поскорее.

Но он стоял так близко… и я думал только о том, как хочу, чтобы он оказался ближе… почувствовать, как его ладони касаются моих, такие грубые, так приятно…

— У нас пока нет плана, и мы не можем транспортироваться на корабль, пока дождь не остановится, капитан, — пробормотал я.

Наши лбы почти соприкасались.

— Ага, я в курсе.

Одна капля упала на его губу. Когда он вздохнул, она скатилась вниз по подбородку. Не стоит и упоминать, насколько нелогична была бы зависть к неодушевленной вязкой жидкости.

— Впрочем, гром прекратился.

Джим издал дрожащий вздох.

— Ага, точно, извини.

Он убрал руки от моей головы, не преминув провести пальцами по тыльным сторонам моих ладоней. Я вздрогнул.

— Гром… — Внезапно он весь напрягся, как струна, и в его глазах, когда он взглянул на меня, отразилось озарение. — Постой. Гром! Гром, но молнии нет, — с триумфом объявил он. — Молния не сверкнула ни разу!

Я обдумал это. Молнии во время земных гроз вызывают электрические разряды, но во время этой грозы их не было. Необъяснимо. Если есть гром, должна быть и молния: избыток энергии нуждается в высвобождении.

— Мы не видим молнии, — уточнил я.

— Да-да. — Он неистово думал, совершая интуитивные скачки мысли, которые логика не дозволяла, так что я ждал. — Точно, загвоздка именно в этом. Нет молнии… по крайней мере, не видно. Должна быть… гром есть, а молнии нет… — Он зашагал к самому центру поляны, и я последовал за ним. — Почему? Чушь какая-то, если только энергия не… энергия должна быть направлена… да.

Джим развернулся. Его влажные волосы прилипли к лицу, застывшему лихорадочной, целеустремленной маской.

— Ионные помехи вызывает избыток энергии. Транспортеры и сканеры точно барахлят из-за ионных помех. Молния, которой мы не видим… вместо того, чтобы разряжаться в форме тепла и статики, электричество поглощается этой… масляной жижей и переносится в почву, которая, в свою очередь, заряжает жидкость, которая испаряется…

— И когда начинается дождь, цикл возобновляется, — закончил я. — Но это невозможно. Если бы этот раствор проводил электричество, мы бы уже сгорели.

— Это же далеко не вода. Может, мы даже незнакомы с такими элементами. Уже неважно. Уровня радиации явно недостаточно, чтобы помешать работе транспортатора, иначе мы бы не выжили. Значит, транспортатору мешает не радиация, а электричество, разряжающееся через капли дождя. Сам дождь! Значит, транспортация возможна, если только они смогут на нас навестись!

— С такого расстояния невозможно связаться…

— Пока ты пытался найти дыры в моих объяснениях, я поразмыслил над этим. — Но в его тоне не звучало гнева или раздражения, капитан, скорее, наслаждался моей критикой. — Мы можем послать сигнал на корабль.

— Не существует способов коммуникации…

Он, прищурившись, взглянул на небо.

— Не посылая сигнал. Мы оставим след.

Я тут же уловил его мысль.

— На сканерах.

— В точку. Они будут проводить постоянные сканирования планеты, дожидаясь, пока помехи прекратятся и нас смогут транспортировать.

— Мы можем создать нарушение…

— Точку, место, где нет дождя… если они будут искать то, чего нет, а не то, что есть. Пузырь пустоты. Если Чехов поможет Скотти транспортировать всю массу воздуха…

— Это должно быть достаточно маленьким, капитан, чтобы уместиться на площадке транспортатора, но достаточно большим, чтобы сигнал был замечен. Также оно должно находиться на этой поляне, ведь поиски будут сосредоточены именно здесь, и, конечно, больше, чем наши тела, поскольку мы будем находиться внутри.

— Итак, значит, нам нужно всего лишь сухое место, где сможем поместиться мы оба. Но это несложно, я имею в виду, нам хватило бы большого куска ткани, чтобы изолировать небольшое пространство, кубометр воздуха без дождя, и…

— Необязательно. — Все было даже проще. Я ощутил некоторую тревогу, что такое самоочевидное решение не пришло мне в голову раньше. — Суммы наших масс теоретически должно хватить. По отдельности мы два существа, и сенсоры нас не видят. Но если энсину Чехову удастся достаточно сузить параметры…

Джим хлопнул в ладоши.

— Да! О господи, да, ты гениальный, блестящий гений!

Вместе наши тела посреди ровного пространства, возможно, займут достаточно места без дождя, чтобы это было сочтено аномалией. Пятно неионной активности, на который мог бы навестись транспортатор.

Это невероятный риск, и если мы не добьемся успеха, то местные племена придут за нами, встревоженные нашим вторжением, не говоря уж о том, что жидкость наверняка исказит жизненные сигналы, а на корабле могут и не рискнуть поднимать инопланетную форму жизни, а еще в луч не должно попасть ни капли дождевой жидкости, поскольку она может помешать молекулярной реконструкции…

Джим понял все мои сомнения в ту же секунду, что они мелькнули в моем уме.

— Это единственный путь, Спок, — заявил он твердым капитанским тоном.

— Логичнее было бы дождаться конца бури.

— У нас нет времени, вождь клана сбежал и вернется с солдатами, а команде может потребоваться несколько минут на то, чтобы решить, что делать…

— И все же вы…

— Спок, — перебил Джим, — мы должны рискнуть. Давай.

И он протянул мне руку.

Он просил меня снова отказаться от логики. Но сейчас ставкой была не эмоциональная реакция на дружеское объятие. Сейчас на карте стояла его жизнь. Жизнь Джима. Как я мог это сделать?

— Оставаться еще рискованнее, — настойчиво сказал Джим. — Мы уже потратили слишком много времени на эту беседу, поверь.

— Я… это не… слишком много переменных… шансы на успех меньше…

— Доверься мне, — повторил он, умоляюще глядя мне в глаза. — Пожалуйста. Все получится.

Я глубоко вздохнул… и сжал его руку.

Запретное прикосновение напоминало кражу, но я сказал себе, что это в последний раз. Если мне нельзя улыбаться, кричать, смеяться, любить… если мне запрещено даже любить его, я мог украсть один поцелуй.

И объятие, когда он схватил мою руку и притянул меня к себе. Мы вцепились друг в друга изо всех сил. Я прижал его к груди и ощутил, как он пытается сделать то же самое. Его человеческой силы было мало, но это не имело значения: мне хватало сил на нас обоих. Между нами не могло остаться ни вздоха, и мои руки (одна — вокруг его плеч, другая — на пояснице) дрожали от напряжения и утомления, которое вызвал столь эмоциональный эпизод, и я знал, что Джим чувствовал дрожь, но он ничего не сказал, просто прижался ближе.

Прошло двенадцать холодных, ужасных напряженных минут, и наконец Джим облегченно завопил, а я выдохнул ему в шею, когда мы оба начали растворяться, и последним, что я ощутил, прежде чем дождь прекратился, были его губы на моей щеке:

— Я победил.

В те мгновения мне выпала возможность распробовать сожаление, надежду и непривычное душевное умиротворение, завершенность, исходившие от мужчины в моих объятиях. Они резонировали со мной, гармонировали с тем, кто я есть, с любовью к Джиму…

Они подходили идеально.